Птицы, должно быть, тоже вспоминают это и снова начинают петь и кричать. В саду ревет ишак, точно лев в зверинце.
Крылышко лежит с широко открытыми глазами, замирает от страха, от любопытства, слушает голос ночи.
Потом в груди у Крылышка начинает неприятно ныть. Ей чудится, что в эту ночь должно случиться что-то нехорошее. Это нехорошее затаилось во мраке сада и вот-вот ворвется в дом. Она выглядывает в окно, хочет позвать папу. Он сидит еле видимый, недвижный. Крылышко боязливо смотрит на него, забирается под одеяло с головой. Но даже под одеялом ясно слышит печальных сплюшек…
Просыпается Крылышко от крика. В кухне что-то происходит. Яркий свет в комнате режет глаза. Вдруг из кухни выскакивает растрепанная мама и бросается к окну. За ней вбегает с ружьем папа. Лицо у него белое, как рубаха; Крылышку мерещится, что и глаза его побелели. Он быстро вскидывает ружье.
- Не надо! - пронзительно кричит Крылышко, вылетает из кровати и хватается за ружье.
Темнота в окне проглатывает маму. На ветке качается алая косынка.
Крылышко висит на руке отца и рыдает. Вспугнутая криком, уже не звенит ночь. Все притаилось и только совка с вершины сообщила нерешительно и еще печальнее: "Сплю… Сплю…"
- Спи, - шепчет отец и кладет руку на голову Крылышка. Рука прыгает, а под ней дрожит голова девочки.
- Нет, это ты иди спи, - уговаривает она совсем по-взрослому. - Иди спи. Спи.
Утром, когда папа ушел на работу, осторожно, крадучись, появляется мама. Губы ее бледны.
- Испугалась, моя девочка, - нежно обнимает она Крылышко, - ну, ничего, скоро все кончится. Собирайся. Мы уезжаем.
- Куда? - удивляется Крылышко.
- На другую квартиру.
- А кто же… на другую квартиру?
- Я, ты…
Мама заполняет четыре больших чемодана. Какой-то мужчина с засученными рукавами выносит их, насвистывая.
Крылышко бежит к дверям, расставляет руки:
- Мама, не надо!
- Ты с ума сошла! - сердится мама, берет ее за руку и уводит из дома.
У ворот стоит серое такси с шахматной полоской на боку…
Крылышко и мама живут в большом каменном доме. Вместо папы с ними дядя Валера. У него скрипка. Вечерами он бережно, как ребенка в люльку, укладывает ее в черный футляр, обклеенный внутри красным бархатом, и уходит куда-то играть. Дома он играет каждое утро. Играет одно и то же, скучное, надоедливое. В это время Крылышко должна сидеть где-нибудь в уголке. Не мешать. Она сидит, и ей хочется оборвать все струны на скрипке.
Дядя Валера никогда не ругается. Он только все время тихим голосом учит Крылышко:
- Руки нужно мыть. Привыкай к порядку. Повесь полотенце на место.
Мама говорит, что он воспитывает.
Крылышко молчит, не смотрит на него и тихонько уходит в угол. Там лежат игрушки. Со скучным лицом перебирает их. И думает о том, как она обязательно порвет все струны, запачкает чернилами все ноты, а в карманы белого пиджака дяди Валеры насыплет сажи. Ее выгонят из дома, она будет скитаться. А мама потом спохватится, начнет со слезами искать, но ее уже никогда не найти. Крылышку становится жалко себя. Она чуть не плачет.
Вспоминает темноватый сад, роняющий яблоки на рассвете, Наташу в тюбетейке, кур, спящих на яблонях. Папа, наверное, один в пустой комнате. Он стоит у окна и вертит ножницы. Он ждет Крылышко. И она убежит к нему. Они будут скитаться вдвоем…
Крылышко видит, как мама с удовольствием и торопливо готовит обед, прибирает в комнате. Она старается угодить дяде Валере. Теперь вещи слушаются ее. Они всегда стоят на местах чистые, как именинники. И мама и вещи любят друг друга. Мама, раскрасневшись, поет, дурачится и походит на озорную девчонку. Дядя Валера любуется ею, целует руки.
Крылышко отворачивается и, не вытерпев, коротко всхлипывает. Мама испуганно оглядывается, шепчет:
- Ну, что ты, глупышка? Иди погуляй.
Крылышко крепко сжимает губы и молча выходит. Из-за двери слышит грустный голос мамы:
- Что случилось с ребенком - не пойму. Была такой правдивой, мягкой. А теперь упрямая, скрытная, нервная… Вдруг испортился характер…
"Ну и пускай! Ну и можете прогнать! Не заплачу!" - думает Крылышко, стоя на лестничной площадке.
Во дворе слышится детский визг и беготня, но ей неинтересно играть.
Вечером Крылышко с мамой и дядей Валерой приходят в парк. Мама и дядя Валера сидят на скамейке в густой аллее и говорят о том, что завтра нужно купить девочке форму и букварь с тетрадками. Уже время пришло. Мама смеется, держит дядю Валеру за руку.
Недалеко, на повороте аллеи, под огромным карагачем стоит ларек. Перед покупателями, загораживая продавца, висят на веревочках лиловые гроздья винограда и большая золотистая дыня.
Крылышко подбегает к ларьку. С другой его стороны на скамейке сидит человек в темном костюме. Волосы у него как меховая шапка. Крылышко смотрит и узнает отца. Она резко останавливается, улыбается, но, услышав голос мамы, пробегает мимо. Отец успевает протянуть плитку шоколада. Крылышко на ходу берет и стрижом уносится обратно.
Быстро глянув на маму с дядей Валерой, прячет шоколад под куст, проносится мимо. Опять выпархивает перед отцом, дарит мгновенную улыбку и улетает за деревья.
В темноте, низко между кустами, она мечется бесшумной белой птицей.
- Катюша! Скоро начнется сеанс! - кричит звонко мама.
Крылышко устремляется к отцу, крепко обхватывает его шею, шепчет:
- Я приду к тебе завтра.
Вдали слышится смех мамы. Крылышко плавно скользит над землей, опускается у куста, ловит шоколадку, на лету сует ее в кармашек и растворяется в темноте.
Отец сидит без движения, похожий на большой куст.
На другой день Крылышко влетает в свой старый сад. Смеется, встретив обрадованную Наташу, прыгает на свое крыльцо. Большой рыжий Ленивец сидит, закрыв глаза. Она прижимает его к груди, гладит:
- Маленький мой, маленький!
Выбегает отец, прижимает к себе Крылышко с Ленивцем, гладит ее и тоже приговаривает:
- Маленькая моя, маленькая!
Крылышку чудится, что он, вглядываясь в ее лицо, старается разглядеть в нем что-то необыкновенно дорогое. И он видит это, известное только ему, и потому так дрожат его руки, так крепко он целует ее.
Крылышко обегает кухню и улыбается. Она кружится по комнате и смеется. Гладит свою раскладушку, все еще не убранную. Гладит свое одеяло, все еще не увезенное. Все так же. Все то же. Только пахнет по-другому. Раньше пахло духами и табаком, теперь же - только табаком.
Крылышко подбегает к окну. Берет красный карандаш и лист бумаги, - это она оставила их на подоконнике. Сад, разронявший яблоки, машет ветвями - радуется. На вершине груши воркует серая горлинка - радуется. В арыке проплывают золотые ремешки - тоненькие корочки дынь.
У окна ждет Наташа. У нее под тюбетейку подоткнуты огуречные корки. Они прилипли ко лбу мокрым прохладные веером, спасая от жары.
Крылышко машет и ей, и саду, и горлинке, и золотым ремешкам.
- Возьми меня на руки, - просит она, не поворачиваясь к папе.
Он прижимает ее к теплой груди, носит, как носил ночами в белом саду. Папа заглядывает ей в глаза и спрашивает:
-: Ну как же, как ты живешь?
- Хорошо, - весело отвечает Крылышко. Лицо ее улыбается, а руки судорожно протыкают карандашом бумагу. Отец испуганно смотрит на ее руки. Крылышко вдруг ощущает, как папино сердце сильно ударяет ее в грудь. Удары становятся все чаще, все сильнее.
- Твое сердце толкает меня, - тихо говорит Крылышко.
1954
Вдова
Прилавок, отделанный под орех, сверкает, словно крышка рояля. Желтые, черные, синие, белые туфли стоят на полках, на стеклянных подставках. Приятно пахнет новой кожей.
Старший продавец Антонина Степановна, маленькая, сухонькая, с худым лицом, сняла резиновые боты и надела серые подшитые валенки. В туфлях ноги мерзнут, устают. А ведь часто приходится часами не присаживаться: у прилавка шумит толпа покупателей.
Антонине Степановне лет сорок пять. Раскосые черные глаза делают ее похожей на китаянку. Когда-то в молодости она была тоненькой, хрупкой, и все называли ее китаяночкой. Но это было так давно, что уже забыто. Теперь лицо поблекло, а в черных волосах порядочно седины.
Антонина Степановна холодно поздоровалась со вторым продавцом, Симочкой, как всегда прибежавшей с опозданием на десять минут. Если бы не ее смазливенькая мордочка, на которую таращит глаза директор, давно бы уже заработала дюжину выговоров. А так все сходит с рук. Опять, конечно, протирала подметки на танцульках. И теперь вот на работе будет как сонная муха.
Подошел покупатель, и Антонина Степановна отвела от Симы раздраженные глаза.
Сима высокая, с белокурыми косами. Она двигается за прилавком горделиво, точно хвастается собой. И хотя против прилавка хлопают двери и Симу обдают волны весеннего холодка, она не кутается в фуфайку, как Антонина Степановна.
Смешно: надела толстую фуфайку да еще повязала поясницу пуховой шалью и в валенки нарядилась. Симочка с удовольствием глянула на свои маленькие стройные ноги в лаковых туфлях, провела по икрам рукой, проверяя, плотно ли облегают чулки, заглянула в трюмо, которое стояло напротив, рядом с дверями. В нем отразилась вся Симочка в пестром модном платьице. Она улыбнулась и подмигнула сама себе.
Подошел красивый мужчина в шляпе и в широком сером пальто. Сима торопливо поправила платье. Он стал рассматривать туфли. Потом заговорили о пустяках.
Антонина Степановна сердито взглядывала на Симу, ловила отдельные слова. Вертушка, болтает во время работы бог знает что! Молодежь обыкновенно подходит к Симе - это уже давно замечает Антонина Степановна. Глупцы, да разве эта трясогузка понимает что-нибудь в обуви! Что она может посоветовать?
К Антонине Степановне подходит старик, одетый, несмотря на весну, в полушубок. Лицо его колючее от седой длинной щетины, а выцветшие глаза смотрят с подозрением. Рядом с ним топчется неуклюжий парень лет шестнадцати, толстощекий, с черным пушком на губе.
- А ну-ка, барышня, дайте мне вон те ботинки, сорок второй размер… Сыну вот…
Сын вспыхивает, щеки его становятся свекольными. Он не знает, куда деть большие красные руки.
Антонина Степановна, посматривая на старика опытным глазом, уже заранее знает, что он будет говорить и делать.
Он с трудом просунул заскорузлую руку в ботинок и принялся ощупывать стельку, потом начал гнуть подошву, щелкать по ней, подозрительно исследовать швы.
"Видно, копейка в жизни доставалась ему нелегко", - подумала Антонина Степановна.
А старик между тем жаловался:
- Обувь на парне прямо горит. По сторонам глазеет, ворон считает, а ноги по земле волочит, будто отсохли. Этак никакой обуви не напасешься.
Парень снова покраснел до корней волос.
- Берите, папаша, жалеть не будете, ботинки хорошие.
- Кто их знает, какие они, - забормотал старик. - А ну-ка, давай примерь. Чего нос-то в сторону воротишь?
У парня лоб вспотел. Он покосился на Симу, а затем сел в кресло и сдернул сапог.
К Симе подбежала Ниночка, продавец из отдела парфюмерии, полная, с капризным и насмешливым лицом.
- Сима! - Нина облокотилась на прилавок. - Что это за мужчина такой интересный подходил к тебе?
- Да кто его знает, много их тут болтается.
- Симка, ты от Юрия письма получаешь?
- Получаю, а что?
- Когда же ты поедешь к нему?
Тут подошли две женщины, и одна из них, с пышными седыми волосами и в очках, попросила:
- Деточка, покажите мне вон те желтые туфли на низком каблуке.
Сима даже не взглянула ей в лицо, сунула на прилавок туфли - и опять к Нине:
- Понимаешь, он почему-то тянет! - и принялась что-то шептать.
- А на размер меньше есть? - спросила седая женщина, но Сима не ответила, продолжая свой рассказ.
- Я спрашиваю, на размер меньше есть? - уже громче произнесла женщина.
- Нет, - буркнула под нос Сима и опять зашептала: - Понимаешь, он мне пишет: "Квартиры еще нет". То да се, пятое да десятое…
- Девушка, ну что за безобразие, я уже который раз спрашиваю: есть туфли поменьше?
- Я же вам ответила - нет! Нужно хорошенько слушать, - проговорила Сима. - Вас тут много, а я одна - не разорваться же мне, в самом-то деле!
- На работе нужно работать, а не болтать.
- Вас это не касается!
У Антонины Степановны уши стали красными. Задыхаясь от возмущения, она подошла к Симе:
- Вы с ума сошли, как вы разговариваете с покупателями?
- Да ну их! Только смотрят, а не покупают!
- Это безобразие! Это же… это! Я вынуждена буду рассказать директору!
- К директору бегать вы любите, - съязвила Сима.
- Я десять лет работаю, но так с покупателями… - Антонина Степановна задохнулась.
- Да вам никто не угодит. - И Сима отвернулась.
Антонина Степановна только хотела обрезать ее, как услышала скрипучий голос старика:
- А ты гляди, впору ли будут? Не жмут? Пальцы не упираются?
Пришлось вернуться на место.
- Нет, это нам не по карману, - сказал старик, - дайте-ка подешевле.
Антонина Степановна терпеливо подавала ботинки, а сама мысленно была уже в кабинете директора, бушевала, отчитывала вертушку, у которой на уме только танцы да кавалеры.
Наконец старик выбрал ботинки, заплатил в кассу. Антонина Степановна насадила чек на острый гвоздь, уложила ботинки в коробку и подала.
А через час старик появился с толстым, совершенно лысым директором универмага.
- Это что же получается, а? Разве же так можно? Сунулся дома, а в коробке два левых ботинка! - шумел старик.
Антонина Степановна побледнела и торопливо принялась раскрывать коробки. Когда директор подошел к прилавку, она уже нашла два правых ботинка. Господи, и как это она оплошала?! А все из-за этой вертушки! Хоть кого выведет из терпения.
- В чем дело, Антонина Степановна? - строго проговорил директор. - На вас жалоба.
- Разговорчиками меньше бы занимались с подружками, - съехидничал старик.
Но самое ужасное было то, что эта вертлявая Симочка смотрела на нее со злорадством. А когда директор и старик ушли, проговорила:
- За собой бы лучше смотрели, а другим не указывали. А то в своем глазу бревна не видите!
- Это из-за вас я… вы меня вывели из терпения… вы…
У Антонины Степановны даже нижнее веко стало дергаться, и она то и дело прикладывала к нему палец.
Домой она шла вместе с Гречихиным, продавцом из отдела головных уборов. Всю дорогу с жаром рассказывала эту возмутительную историю.
Грехичин был вдовцом и сверстником Антонины Степановны. Она знала его как степенного хозяйственного человека. Он не курил, не пил и имел только одну страсть - любил хорошо одеться. И хотя губы у него были очень толстые, а нос поднимался вверх и шляпа ему совсем не шла, Грехичин все же оставлял у Антонины Степановны самое приятное впечатление благодаря трезвым взглядам на жизнь. Он жил недалеко от Антонины Степановны и последнее время часто провожал ее до дому. Это волновало ее и льстило ей.
Пока шли, успевали поговорить о многом. Гречихин всегда соглашался. Он, как и Антонина Степановна, осуждал молодежь за грубость, за легкомысленное отношение к браку. Вспоминали последние сообщения газет. Гречихин очень интересовался политикой и считал себя знатоком ее. Потом переходили к обсуждению цен на картошку, на дрова, говорили о ремонте квартир. И Антонина Степановна думала о Гречихине: "Какой самостоятельный человек! Бережливый, И тоже одинокий".
Когда подходили к широкому ручью, он подавал руку, Антонина Степановна пунцовела и старалась перепрыгнуть как можно грациознее.
Жила Антонина Степановна в большом доме. Двери всех двадцати комнат выходили в общий коридор.
В комнате у Антонины Степановны стояли кровать под голубым одеялом, шкаф с платьями, белел стол. Все было чисто, висели салфетки, вышивки, коврики. Но Антонине Степановне входить в эту комнату всегда было тяжело. Там ей было холодно, пусто и бесприютно. Вот и сейчас: вошла - и захотелось плакать. Кто ее встретит? С кем переброситься словом?
Свет не горел: опять выключили до полуночи. Уже смеркалось. Антонина Степановна, не раздеваясь, села у окна. Оно выходило во двор. Видны были сараи, щепки, лужи. Шумел весенний влажный ветер. Между рамами лежала вата, а на ней красные бумажные розы. Щели были проклеены полосками газеты. В одном месте полоска, твердая от клейстера, слегка отклеилась и уныло трещала при ветре.
Антонина Степановна устало разделась. Возиться с примусом не хотелось; она открыла консервы и немного поела прямо из банки. Заняться было нечем, она забралась под одеяло в холодную постель.
Дом обладал неприятным свойством: в коридоре было слышно все, что делается в комнатах, а в комнатах слышался малейший звук из коридора.
Так же четко и ясно звучали шаги музыканта, который жил над комнатой Антонины Степановны. Он имел привычку ходить из угла в угол. Шесть шагов налево, шесть - направо. И так часами. Антонине Степановне порой хотелось чем-нибудь швырнуть в потолок. А шаги звучали гулко, размеренно, невозмутимо.
Едва Антонина Степановна задремала, как в коридоре с грохотом уронили ведро, крича, пробежали ребятишки, и ей показалось, что она лежит прямо в коридоре, а вокруг ходят, бегают, говорят.
Проснулась в полночь от мяуканья кошек. Соседка бросила чем-то мягким, заругалась: "Пошли, окаянные!"
Спать уже не хотелось. Дребезжало стекло в раме, точно билась огромная муха. Музыкант ходил над головой. Антонина Степановна лежала во тьме с открытыми глазами.
Как хорошо наладилась перед войной ее жизнь! Жила она тогда с мужем и матерью. Но тут разразилась война. Будь она проклята! Все рухнуло. Мать умерла ночью, тихо, украдкой, словно боялась побеспокоить людей. Мужа призвали в армию, и он погиб под Смоленском. Попробуй-ка снова устроить свою жизнь. Некрасивая, старая. Любовь свою она щедро отдавала раненым в госпитале, мыла полы, дежурила ночами, читала солдатам газеты, писала под диктовку письма. После войны перенесла свою любовь на людей, покупателей. Уйдет из этой комнаты, точно оставит здесь одиночество, и целый день вокруг нее толпятся, шумят люди. И становится теплее, легче, даже веселей. Она старалась всем услужить и обо всех позаботиться. Ведь больше ей некого было любить. А не любить она не могла.