Звездоглядов снял пиджак, повесил на спинку стула. Он ходил по комнате и ел большую маслянисто-мягкую грушу. На ней от пальцев оставались вмятины. Художник вслух вспоминал, как они жили в Фергане лет десять назад и Калабухов покупал вместо носков женские чулки, а когда они протирались на пятках, подворачивал их. Вспоминал, как они влюблялись, спорили об искусстве, шумели на собраниях и жадно работали.
- Богатство наше было в душе у нас, - Звездоглядов потер руки, счастливо засмеялся и подошел к окну. - Гроза! Разве забудешь ее? И темный сад, и молнии над ним? И наши воспоминания, и тебя, и твою келью, и этот абажур из газеты?
Звездоглядов снова тихо засмеялся, чувствуя себя молодым, и с удовольствием поглядел на себя в зеркало над кроватью.
Калабухов смотрел на Звездоглядова ласково и рядом с ним сам себе представлялся некрасивым, неинтересным. Он прилег на диван, положил руки под затылок и с грустью уставился в потолок. Но тут же лицо его посветлело, он вскочил, - прибежала Тамара, укутанная в отцовский плащ. И хотя она набросила плащ на голову, он все же доставал до земли. Взглянув на Звездоглядова с любопытством, она сразу же застеснялась, нахмурилась и так понравилась художнику, что он счастливо улыбнулся.
- Папа зов-вет, - проговорила Тамара, смущаясь еще сильнее.
- Иду, - кивнул Звездоглядов.
Он надел пиджак, набросил на плечи короткое пальто Калабухова с одной только болтающейся на нитке пуговицей.
Они вышли. Художник взглянул на Тамару. Вот сейчас грохочет небо, сад шумит, дождь плещется, а перед ней, как на экране в немом кино, разворачивается странная, безмолвная гроза. Только беззвучно вздрагивает земля, вспыхивает небо, бесшумно бушуют деревья. Что понимает Тамара? И что ей недоступно?
Она растерянно остановилась около потока. Звездоглядов подал руку, Тамара прыгнула. В спину ему шлепнулось яблоко. Не отпуская руки девушки, он пошел дальше. Когда они вошли в дом, Тамара посмотрела на него удивленно и покраснела.
Навстречу вышел высокий, сутулый мужчина - режиссер Солонин. Он протянул белую руку, очень худую, беспокойную. Скуластое лицо освещали печальные серые глаза. Он страдал одышкой, вид имел болезненный.
Солонин усадил художника за большой круглый стол, накрытый белой скатертью. В голубом кувшине стоял букет чайных роз, обрызганных водой. Одна роза упала на скатерть, где лежало красное яблоко с ржавой ямкой от укуса.
Звездоглядов разложил эскизы.
Когда они обо всем договорились, жена Солонина, пожилая, но очень похожая на Тамару, принесла чай. Она ушла. Звездоглядов не удержался и стал расспрашивать о Тамаре. Солонин сразу нахмурился. Помолчав, он нехотя заговорил глуховатым баском:
- Девочке было два года, когда она оглохла. Мы с женой уехали на три месяца в гастроли. Она осталась с няней и заболела скарлатиной. Нам не сообщили. Без нас, конечно, за ней недоглядели, болезнь дала осложнение на уши. И вот все это и случилось. Она забыла те два-три десятка слов, которые знала, забыла, что существуют звуки.
Солонин говорил сухо, отрывисто. Он принужденно откашлялся и, сдвинув брови, смотрел в сторону. Худые, длинные пальцы чуть заметно дрожали. Пахли надкушенное яблоко, вянущие розы. Солонин продолжал еще более сурово:
- Когда подходил ко мне ребенок и не говорил, а… мычал… душа холодела, - он резко повернулся и хотел еще что-то сказать, но сдержался.
Оттолкнул стакан, ушел к окну, распахнул его. Мокрая ветвь шлепнулась на подоконник и прилипла. Листья склеились. Дождь утих. В саду летучие мыши стремительно и мягко чертили зигзаги. Сильно пахли, невидимые художнику, белые звезды табака, забрызганные грязью. Солонин вернулся к столу, сел в хрустящее плетеное кресло. Он снова замкнулся, лицо потемнело, как будто на него пала тень. Худые руки щипали розу.
- Я отдал Тамару в школу… для глухонемых… в Москве… Все, что я смог сделать…
Пальцы вырвали щепотку лепестков.
Голова Тамары появилась в окне. Девушка смеялась и ела абрикос, лохматый, точно обтянутый оранжевой замшей. Звездоглядов кивнул, она шаловливо улыбнулась и скрылась.
- Интересно все-таки, как она понимает говорящих? - допытывался Звездоглядов.
Солонин пристально глянул на него и медленно отвернулся. Сухо бросил:
- Читает по губам, жестам, мимике… Интуиция, чутье…
- Это непостижимо! Но как же все-таки… Не понимаю!
Солонин вновь недовольно глянул на лицо художника, полное любопытства, точно Звездоглядов слушал занимательный рассказ о приключениях.
- Извините, мне пора в театр, - неожиданно сказал Солонин, глядя в окно.
Тамара встретилась на пороге. Когда Звездоглядов улыбнулся и пожал ей руку, она вдруг тоже улыбнулась и спросила:
- Топрый?
И сама ответила:
- Топрый.
Он увидел приоткрытую дверь.
- Ваша комната?
- Моя.
- Можно?
Тамара кивнула.
Потом Звездоглядов и Калабухов ужинали.
- Забавная девочка, - говорил художник. - Я заметил, что она любит очень яркие краски и чутко улавливает самые тонкие запахи. Зрение, обоняние у нее развиты необыкновенно.
Калабухов молчал, искоса поглядывал на Звездоглядова и перочинным ножичком выковыривал из колбасы сало. В колбасных пластиках появлялись дырки.
- В комнате у нее чистота и порядок. Значит, верно говорят, что глухонемые особенно любят то, что радует их глаз. Ты замечал это?
Калабухов ничего не ответил и только потом, уже собираясь на концерт, который должен был состояться в колхозе, вдруг произнес:
- Я только одно скажу: душа ее бесхитростная, неискушенная. Она сразу и горячо отдается чувству - вся! С ней шутить невозможно.
Калабухов раздраженно дернул галстук, - никак не завязывался. Бросил его на стул и ушел.
Звездоглядов нерешительно постоял среди комнаты, покусывая губу, потом улыбнулся, махнул рукой, оделся и, выйдя в сад, заглянул в открытое окно к Тамаре. Она читала. Он подобрал в луже маленькое яблочко, вытер его и осторожно бросил на Тамарины колени.
Она повернулась. Он показал жестами: выходи…
Когда возвращались из кино, ночь была непроглядно-черная. Далеко вспыхивали молнии. Оцепенелая листва ожила, забормотала, и снова редкий дождичек еле слышно зашептался в темных акациях. Ишаки, запряженные в маленькие тележки, плелись по улице. Женщины продавали цветы, которые лежали в эмалированных тазах с водой.
Все это волновало Звездоглядова.
Он купил охапку мокрых, колючих роз и подарил Тамаре. Некоторые еще не развернулись и походили на маленькие кочаны капусты. Тамара, беря цветы, пристально и серьезно посмотрела на Звездоглядова. Когда подошли к дому, она пригласила к себе.
На полу лежала, как снег, шкура белого медведя. Огромная башка с разинутой пастью сверкала стеклянными глазами. Над диваном висели фотографии.
- Нравится? - показала Тамара на снимок, с которого смотрело ее задумчивое лицо.
Звездоглядов кивнул.
- Нравится очень? - и глаза ее беспокойно что-то искали в его лице.
- Да, да…
- Возьмите, - она отколупнула ножницами кнопки и подала фотографию, - я вам тарю.
- Спасибо, - улыбнулся Звездоглядов.
- Рады? - заглядывала она в глаза.
- Да.
- Я рада! Потарила. Рада.
Звездоглядов с удовольствием расцеловал обе ее руки. Она смотрела изумленно. Художник молчал, не зная, о чем говорить. Тревожно вспыхивали далекие молнии. Неожиданно для себя Звездоглядов сладко зевнул и не успел скрыть зевок. У Тамары дрогнули тонкие брови. Она как-то непроизвольно отдернула руку, словно защищаясь.
- Извините, устал с дороги, - улыбнулся Звездоглядов и ушел, забыв фотографию на столе…
Тамара полулежала на кровати. На столике горела под зеленым абажуром лампочка, и яркое пятно света падало на книгу в руке. Лицо Тамары - задумчивое, изумленное - было в тени. Она смотрела поверх книги. Грозовые тучи уползали за горы. Фикус еле тряхнул картонной листвой, почти невидимо вздрогнула на окне шторка, и все в комнате слегка шевельнулось. Тамара, не оглянувшись, уже знала, что вошел отец. Мама хлопала дверью сильнее, все вздрагивало заметней.
Тамара повернула голову: отец стоял без пиджака, в жилете и показался ей совсем усталым и больным. От него пахло лекарством: опять разболелось сердце.
- Поздно, спи, детка, - Солонин погладил ее по голове, но хмурое лицо Тамары вздрогнуло, сухо сверкнули глаза, и она вдруг пальцами, жестами проговорила: "Зачем я такая, зачем, зачем?" Пальцы как будто стремительно сплетали замысловатые кружева.
Отец присел на кровать. Ну что он мог ответить? Глаза дочери пытливо смотрели в его глаза, требуя ответа. Как немой, пальцами, он говорил, что она не хуже других. Ее пальцы стали двигаться еще стремительнее. В их движениях отец взволнованно ухватывал обрывки мыслей: "Я всех хуже… Я кому нужна? Сердцу больно…" Солонину даже показалось на миг, что Тамара не молчала, а все время говорила - горячо и громко.
…В свою комнату Солонин вошел на рассвете. Тяжело опустился в кресло, долго смотрел в открытое окно в сад. Ночь линяла. На востоке просочилась туманная, бледно-оранжевая полоска.
Никогда еще у Тамары не случалось таких приступов отчаяния. Она жила как все, чувствуя себя равной всем. Ясно, что в жизни ее что-то случилось. Но что? Солонину сделалось душно, сердце заколотилось бешено. На белом морщинистом лбу проступила испарина. Он торопливо потянулся к пузырьку.
А в это время Звездоглядов, в полосатой пижаме, сидел с ногами на подоконнике. Придя от Тамары, художник хотел лечь спать, но глянул в окно, да так и просидел до рассвета.
Влажные, простиранные дождем деревья слабо дымились розовым паром. Земля в саду была усеяна яблоками, сбитыми грозой. Они оборвались вместе с веточками и листьями на корешках. Одни треснули от ударов, у других виднелись разбитые бока. Мокрые, румяные, лежали они в траве, как высыпанные из мешка, плавали в бочках с дождевой водой. А за деревьями виднелись огромные розовые горы с голубыми пятнами впадин.
Звездоглядов смотрел на синюю лужу под окном, в которой лежал убитый во время грозы воробышек. От всего, что он видел, на душе было и счастливо и грустно, словно Звездоглядов о чем-то сожалел или кого-то нежно любил.
Хлопнула звучно калитка. Пришел усталый, промокший, измятый Калабухов. Он тридцать километров ехал под дождем в открытом грузовике. Сейчас он показался Звездоглядову особенно маленьким и некрасивым.
- Не спишь? - удивился Калабухов.
- Засмотрелся, - ответил художник, думая о чем-то своем. - Сходил с Тамарой в кино, а потом все смотрел…
Калабухов помедлил, глядя на него, и ушел в сад. Остановился у окна Тамары, незаметно заглянул в комнату. Тамара нераздетая, в пестром платьице спала на диване. Голове ее без подушки было неловко, одна коса упала на утомленное лицо.
Калабухов вернулся к своему окну и начал раздеваться. Его движения были резкие, сердитые, он срывал с себя одежду. Развесил на сучках мокрые брюки, пиджак, остался в одних трусах и, фыркая, принялся умываться из кадки.
Звездоглядов, мечтательно улыбаясь, смотрел с подоконника в комнату. На столе красные настурции вспыхнули под первым лучом солнца, как подожженная бумажка. На дне стакана вода сияла золотым сгустком. Чувствуя гордость от того, что может видеть все вокруг образно и красочно, Звездоглядов задумчиво говорил:
- Когда остаешься наедине с природой, начинаешь понимать, каким тонким и чутким должен быть человек. А сколько в людях еще порой грубости! Душа человека отзывчива на все. Иногда неосторожное слово, одно лишь слово может причинить страдание. И хочется всех попросить: берегите ближнего!
Звездоглядову радостно было высказывать эти мысли.
Перед окном на большой ветви, в густой, как овчина, листве лежала скомканная папиросная коробка и дымился изжеванный мокрый окурок. Калабухов сердито усмехнулся, стряхнул их и принялся ожесточенно тереть полотенцем усталое лицо…
1954
Несмолкающая песня
Когда доктор, протирая платком очки, бодрым голосом сказал, что придется немедленно лечь в саратовскую больницу к самому профессору Ферфарову, Стогов внимательно посмотрел на него.
Катя вышла проводить доктора. Стогов сел в кровати и прислушался - голосов не было слышно.
Над ним висел портрет - круглое, беззаботное лицо с ямками на щеке и на подбородке. Пухлые, чуть вывернутые губы как будто слегка дрожали от сдерживаемого смеха. А сейчас под портретом было это же лицо, но изможденное, серое, с впалыми щеками.
Катя задержалась дольше, чем следовало. Войдя, она заговорила таким же, как и доктор, бодрым голосом:
- Сейчас я возьму такси - и в больницу! А месяца через два укатим в Москву. Ничего, все в порядке!
Стогов посмотрел жене в глаза, похлопал ее поруке.
Катя подошла к вешалке и забыла зачем. Потирая бровь, вернулась к столу и наконец вспомнила: надо одеться. Стогов понимал, что она торопится, но сдерживает себя: надевает плащ не спеша.
Кате уже сорок лет, как и Стогову, но она все еще свежа и женственна. Особенно хороши ее руки музыкантши. Они совсем девичьи.
- Я мигом! - Катя улыбнулась и ушла.
Стогов долго не мог вставить сигарету в мундштук: пальцы вздрагивали.
И Стогов и Катя окончили консерваторию. С тех пор пятнадцать лет работали вместе: он пел, она аккомпанировала. Десять лет он выступал в Москве по радио, а последние пять лет они разъезжали с концертами по всей стране.
Несколько песен и романсов в исполнении Стогова были записаны на пластинки.
Год назад Стогов заболел, ему удалили почку. После болезни почему-то исчез голос. Теперь Стогов говорил хрипло и тяжело. Операция была неудачной - Стогов продолжал болеть. Катя увезла его к родным на Волгу. И вот опять болезнь обострилась…
Вбежала Катя. Ее шумящий темно-красный плащ был забрызган дождем.
- Одевайся, Саша, - она подала брюки и полосатую куртку от пижамы.
- Подожди, - попросил Стогов. - Налей грузинского. Сухого. Нашего любимого.
Катя быстро глянула на него и не стала, как всегда, говорить, что вино запрещено врачами.
- И себе, - сказал Стогов ласково.
Катя наполнила бокалы.
- Посмотри мне в глаза, - попросил Стогов.
Он очень любил эти синеватые нежные глаза.
- За тебя! - сказал Стогов и чокнулся.
- И за тебя!
Видно было, что она глотает вино с трудом.
- Ну вот, а теперь… в путь, - Стогов поднялся.
Катя изо всех сил старалась унять сильную дрожь, вдруг охватившую ее, будто все тело вздрагивало, сотрясалось от ударов сердца…
Стогов обнял Катю за плечи: передвигать ноги было трудно. Неутомимый охотник, исходивший с ружьем сотни километров, сейчас он представлялся самому себе жалкой развалиной.
Не хотелось, чтобы в коридоре встретились соседи. Но там никого не было. Внезапно Стогов услыхал свой голос:
Ночевала тучка золотая…
Стогов вспомнил, как репетировал этот романс, как был сначала недоволен своим исполнением, как потом записывал на пластинку. Ясно вспомнилось, что он чувствовал, когда пел.
- Слышишь? - спросил Стогов.
Катя улыбнулась.
Песня неслась из соседней комнаты. Зашумели аплодисменты.
- А! Это запись концерта в Колонном зале. Два года назад. Помнишь?
Катя кивнула.
И на крыльце слышно было пение: оно доносилось с площади. Стогов прислушался к голосу конферансье:
- Узнаешь? Ярослава Тромбицкая.
Робко моросил реденький и теплый дождичек, из тьмы вылетали мокрые желтые листья, шлепались в лицо. Негромко плескались и позванивали в водосточных трубах скудные струйки. О крышу, о стены дома невнятно скреблись и толкались со всех сторон ветви кленов. Невидимая во мраке, тихонько и беспечно смеялась парочка. Слегка пахло сырым песком, намокшими заборами, опавшими листьями и ванилью: где-то пекли пироги. Ветер дул слабо и мягко - так дуют на блюдце с горячим чаем. Осторожно кропили лицо мелкие дождинки. И в лад со всем этим плыл задумчивый сильный голос:
Выхожу один я на дорогу…
Все это вместе составляло осеннюю ночь. И думалось, что ей не будет конца. И эта ночь, и эта песня, и этот голос всегда будут повторяться - они вечные.
Ночь внезапно показалась Стогову весенней. Не было в ней отходящего, отлетающего. Нет, в этой тьме определенно, как весной, что-то зарождалось, таилось, готовое вот-вот громко заявить о себе.
С трудом преодолевая спуск по четырем ступенькам и зная, куда и зачем он едет, Стогов все же испытывал радостное волнение.
Над городом опять зашумели аплодисменты.
- Ты купи себе на зиму валенки, - проговорил Стогов. - Береги себя.
Такси мчалось по слабо освещенным улицам. Мокрый асфальт на площади отражал огни. Его облепили желтые листья кленов.
Перед шофером качались маятником две палочки: "дворники" сметали со стекла дождевые брызги. Над машиной торчал металлический прут радиоантенны. Стогов продолжал слушать свой концерт и здесь:
Я вас любил, любовь еще, быть может…
Стогов медленно провел по лицу рукой. Катя обняла его, чтобы не очень трясло, прижала к себе.
Молодой шофер в кожаной тужурке, без кепки, слушал, прищурив глаз и переломив одну бровь. Должно быть, песня напомнила ему что-то очень хорошее, и он сейчас или жалел, или вспоминал о чем-то.
Машина выехала из города и стала спускаться к берегу протоки, проскочила по деревянному мосту с прыгающими досками, взобралась на песчаный остров, густо заросший высокими тополями. Фары освещали частокол стволов.
Радио смолкло.
- Эх, здорово! - вздохнул шофер. - Это ведь нашенский певец, из нашего города! Монтером, говорят, работал, а потом как рванул на смотре самодеятельности, так все рты и разинули. Сразу же забрали учиться.
Катя глянула на Стогова, а он, сняв шляпу, смотрел на дорогу. Стогов очень любил глухие дороги в лесу. Немало побродяжил он здесь с ружьем.
- Ты подари мою берданку брату, когда встретитесь, - задумчиво проговорил Стогов. - Он тоже заядлый охотник.
Ярослава Тромбицкая объявила новую песню…
В свет фар попал серый заяц. Ослепнув, обезумев, мчался перед машиной, прижав уши. Шофер увеличил скорость. Заяц не мог вырваться из огненной полосы. Колеса приближались к нему.
- Не надо! - тихо попросил Стогов.
- Что, не надо?
- Не давите.
- A-а! А я частенько охочусь за ними таким манером. Газану - и крышка!
Шофер выключил свет, а когда включил - зайца уже не было…
Такси остановилось на другой стороне острова. Здесь приставал пароходик из Саратова.
Стогову казалось невозможным забыть этот берег и темный гулкий лес, запах увядшей листвы и шепчущийся дождик в ветвях.
- Отдай соседу "Войну и мир". Я у него брал, - напомнил он.
Лампочка тускло освещала закрытый ларек, окруженный пивными бочками, фанерную будку кассира с пустым окошечком, сырую песчаную тропинку, облепленную белыми рваными билетами, и несколько грузовиков, смутно проступающих во тьме под деревьями.
Сверкая огоньками, подплыл пароходик "Смелый", яростно шипя, выкатил на воду клубы пара и приткнулся к голубой плавучей пристани.