Волны баюкали дебаркадер, пахнущий смолой. Сходни - две доски с набитыми рейками - колыхались под ногами. Стогов сел на решетчатую скамейку около борта.
- А ты знаешь, я на этом пароходике плавал еще мальчишкой…
Пароходик загудел, словно проснулся и с воем зевнул. Звук долго и гулко катился между лесистыми островами.
Пассажиров было мало, да и те забрались от ветра в единственную каюту под палубой. Только двое сидели на палубных скамейках и, подняв воротники пальто, нахлобучив сырые, разбухшие кепки, дремали.
Над палубой была крыша, но с боков ничто не загораживало вида на Волгу. Ветер качал спасательные круги и лодку, поднятую над кормой.
Пароходик отчалил, погасив на палубе огни.
- Ты отослала маме письмо? - спросил Стогов, облокотись на перила и жадно смотря на уходящий во тьму остров, на черный зубчатый силуэт леса. В лицо ударяли-клевали редкие дождинки.
- Отослала…
- Перетяни ее к себе. Вместе веселее будет.
- Постараюсь, - тихо ответила Катя.
Стогов искал в душе то радостное волнение, которое родилось, когда он стоял на крыльце. Но сейчас оно исчезло: сердце вдруг больно сжалось при виде уходящего берега.
- Вдвоем веселее. И легче, - добавил спокойно Стогов.
Пароходик пыхтел в протоках между островами. Тяжелые, темные клубы дыма из широкой трубы сваливались на воду. На палубе была ярко освещена только стеклянная рубка. В ней, как в золотом фонаре, четко виднелась у штурвала девушка-капитан в черной шинели, в черной фуражке, с косами на груди.
Хлюпала, булькала, плескалась вода. С берега наносило запах облетевших тополевых листьев.
- Здесь ветер, дождик брызгает, идем в каюту, - предложила Катя.
- Пускай. Ветер, дождь - пускай, - слабо улыбнулся Стогов.
Катя сдернула перчатку, потом надела и опять сдернула. Неожиданно снова зазвучал над пароходиком, над Волгой голос:
На севере диком стоит одиноко…
Это девушка-капитан включила радио. Концерт Стогова продолжался.
И голос его, и всплески воды, и шум пароходика, и капитан у штурвала, и красные, зеленые огоньки бакенов - все сливалось воедино, представлялось бесконечным, несмолкаемым. И как только Стогов опять почувствовал это, в душе вновь поднялось радостное волнение.
- Ты слышишь? Пою ведь!
Катя, прижав руку к сердцу, улыбалась и кивала.
Дождик и ветер стихли, небо оголилось. Тепло, тишина. Протоки стали стеклянными, литыми, без единой морщинки. Их озарял слабый звездный свет. С островов свешивались деревья, полоскали в струях ветви; шурша, мели по бортам и перилам - сыпали на палубу листву.
- Как твои дела в музыкальной школе?
- Уже освоилась, - очнулась от своих мыслей Катя.
Пахло рекой, рыбой, а от причаленных к берегу плотов тянуло винным запахом намокшей коры и древесины. Пароходик обогнул остров, заплыл в другую протоку. Волны с шумом шлепались на берег. Около самой воды пылал костер. В трепетном зарезе задумчиво сидел охотник с кружкой в руках. У ног его лежал пятнистый вислоухий сеттер. В глубине воды извивалось огненное отражение.
Стогов помахал охотнику и сеттеру.
Пароходик обогнул последний остров - и вдруг перед глазами расстелился широкий простор коренной Волги. Простор был тоже зеркально-гладкий. На горизонте лежало огненное ожерелье Саратова. Лампочки бросали в водную гладь множество светлых столбов, словно город стоял в воде на золотых сваях.
Стогов улыбался и в такт песне постукивал по сырым перилам. Голос катился по водному раздолью.
- Ты за квартиру заплатила? - весело, как показалось Кате, спросил Стогов.
- Вчера.
Песня стихла. Слышались только всплески, могучее движение воды и шум машин, сотрясающих палубу.
"Смелый" причалил к пустому дебаркадеру, матрос спустил зыбкие сходни, и сонные пассажиры сошли на берег.
- Как ты себя чувствуешь? - по старой привычке Катя закрыла шарфом горло Стогова.
- Превосходно. Волга-то наша!.. - слабым, но веселым голосом ответил Стогов.
Они остановились.
Во тьме проступало множество причаленных к берегу моторок, баркасов, плавучих пристаней, небольших пароходиков, стада лодок - точно кандальники, они звенели цепями. Тянулись плоты, виднелись купальни, вышки для прыжков.
Мальчиком Стогов уверял всех, что Волга ночью озорует. Она любит неожиданно броситься шумной волной на эти суденышки. Всех порастолкает. Все начинают колыхаться и стукаться бортами, звякать, лезть на дыбы, злиться. А вода, захлебываясь от радости, отхлынет и звучно плюхает под сходнями, чмокает - целует лодки в борта, урчит возле каждого камня, коряги, что-то болтая веселое. Потом опять подденет плечом пароходики, баржи - играет с ними.
А пароходики, привязанные как пленники, тоскуют и шепчутся, замышляя побег. А вертлявые, как пустые бутылки, лодки ссорятся между собой, дерутся. А ленивые, сонные баржи ворчат - им мешают спать. Они устали.
Множество интересных историй мог рассказать сынишка волжского рыбака. Это мальчишеское у Стогова сохранилось до сих пор.
Приметив, что на Волге, как и прежде, идет своя жизнь, Стогов облегченно сказал:
- Ну вот… а теперь двинемся.
И только когда сели в пустой автобус и замелькали улицы Саратова, Стогов почувствовал тоску.
- Будешь писать родным, передавай от меня большой привет.
В больнице Стогов погладил густые волосы Кати, поцеловал их. Она стояла, беспомощно опустив руки. Хмурая заспанная сестра сердито буркнула:
- Идемте, идемте, больной!
Стогов оглянулся в дверях, помахал платком, как из вагона, и, улыбаясь, сказал:
- Катюша, купи дрова. Зимой они дороже. Береги себя.
Кате почудилось, что муж удаляется, виднеется смутно. Вот он совсем растворился, и только перед глазами ее невыносимо ярко бьется белый платок.
1955
Гость на свадьбе
У Залесова на глазах слезы. Он обнимает толстую тетю Лизу, гладит ее пышные седые волосы и, заглядывая в насмешливо-умные глаза старухи, шепчет:
- Милая моя, милая!
Ведь она вырастила его, выучила, заменила рано умерших отца и мать. Давно Залесов не видел ее. Уехал он двадцатилетним, а вернулся сейчас сорокалетним.
- Ладно тебе, батенька мой, ладно, - бормочет тетя Лиза и толстыми пальцами, от которых пахнет аптекой, вытирает с его щек две слезинки.
Тетя Лиза смотрит ему в лицо. В тени его тонкие черты еще красивы, но если бьет солнце - видно, что оно уже вянет. Серые глаза выцвели, светлые волосы сильно поредели со лба.
У тети Лизы начинает дрожать уголок рта.
- Что же сделаешь, все меняется, все уходит. Человек бессилен, - печально говорит Залесов, поняв ее.
- Дела хорошие не стареют, живут, - строго возражает тетя Лиза и, переваливаясь, уходит в другую комнату. Около двери оборачивается, взгляд ее становится хмурым: - Позвони. Там ждут.
Тетя Лиза известна в городе как доктор Агренева. Она бесцеремонно кричит на больных, но никто не обижается: знают, что это добрейшая старуха.
Залесов обходит знакомую квартиру.
Те же две белые комнаты. Дубовые столы, дубовые стулья, большущий диван, этажерка, шифоньер, окна, кровать - все завешено и застелено белым. Рамы и двери выкрашены белой краской. Даже лохматый кот и косматая собачонка, живущие в комнатах, белоснежные.
Залесов смеется и возится с ними. "Нет, еще не стар! Еще не стар! - думает он радостно. - Так же я чувствовал и в двадцать лет".
Подобно красивой женщине, Залесов болезненно переживает приближение старости, постоянно с тревогой и тоской думает об этом, смотрит на себя в зеркало.
Залесов видит на подоконнике телефон и осторожно касается трубки, но сердце начинает стучать прерывисто, и он садится на валик дивана, закуривает. "Чего это я? - думает Залесов, окружая себя клубами папиросного дыма. - Ведь уже двадцать лет прошло…"
Он несмело набирает номер. Молодой, очень мягкий девичий голос произносит:
- Я слушаю…
Эти певучие, ласковые переливы голоса Залесов как будто уже слышал когда-то.
- Можно Станиславу Сергеевну? - осторожно спрашивает он и вдруг слышит, что у его голоса точно такие же переливы.
- А кто это просит?
Он бледнеет, все больше узнавая в голосе девушки что-то знакомое. Залесов открывает рот, чтобы назваться, но проглатывает колючий комочек и почти умоляет:
- Я попрошу Станиславу Сергеевну.
В трубке продолжительное молчание, потрескивание, а потом звучит несколько удивленный и как будто извиняющийся голос:
- Хорошо. Сейчас.
В трубке снова молчание. Может быть, девушка не отошла, чего-то ждет?
Форточка открыта, и слышно, как в саду воркует горлинка. Ее воркование походит и на нежное кудахтанье и на мягкий стон.
Это было двадцать лет назад. Залесов тогда первый год работал актером. Жил в этой же квартире у тети Лизы.
К ней приходила медсестра из поликлиники, рослая, смуглая Стася. Нос с маленькой горбинкой, резко изогнутые, сросшиеся брови, твердо очерченные, сжатые губы придавали ее лицу властное выражение. Темные большие глаза смотрели сумрачно. Думалось, что Стася не умеет улыбаться. И тем неожиданнее, тем ярче вспыхивала улыбка, когда Стася взглядывала на Залесова.
Залесов решил, что любит ее, женился, переехал в небольшую Стасину комнату.
Сравнительно мало занятый в театре, Залесов бродил целые дни по Фергане, веселился с холостыми приятелями или, валяясь в кровати, с упоением читал Блока и Лермонтова. Прозу он не любил.
Бывало, утром весь дом еще спит и Залесов спит, а Стася уже хлопочет - жарит и варит на завтрак и обед и тут же занимается, готовясь в медицинский техникум. В девять убегает на работу в поликлинику. С работы Стася приходила в пять. И снова мыла полы, готовила ужин, стирала, гладила, штопала, шила. Она ухаживала за мужем, угадывая малейшее его желание. А он лежал на кровати с книгой стихов, изредка поглядывая на Стасю. Иногда окликнет, ласково потреплет волосы:
- Ах ты, труженица моя!
Стася вспыхивала, силы ее удваивались.
Бывало, часов до трех ночи, когда Залесов уже спал, Стася все занималась или ходила на цыпочках, гладила, крахмалила его рубашки.
У них родилась дочка, и тут Залесов понял, что не любит Стасю. Кухня, пеленки, плач девочки, нехватка денег - все это коробило. Залесов не выносил сложного, запутанного, не любил встречаться с неприкрашенной жизнью. Он испугался трудностей и попросту сбежал от них. Он скрылся, оставив письмо. Оно заканчивалось словами: "Прости, прости!"
Залесов сначала устроился в самаркандский театр, но, выяснив, что у него нет способностей, ушел. Двадцать лет он работает в клубах, ведет драматический и танцевальный кружки.
А Стася за это время стала зубным техником, вышла замуж, вырастила дочь. И вот неожиданно пришло письмо: дочь приглашала Залесова на свою свадьбу. Он изумился: Лиду он видел только в колыбели…
- Я у телефона! - звучно ударяет в ухо.
Задумавшийся Залесов невольно вскакивает. Вздрагивающей женственной рукой трет лоб, нервно перебирает пальцами тонкую кожу на щеке, гладит горло, в котором словно застрял комочек.
- Стася, это я, - тихо, испуганно произносит Залесов.
В трубке только взволнованное прерывистое дыхание. Наконец слегка охрипший голос тихо спрашивает:
- Ты?
- Я.
- Ну… здравствуй.
- Здравствуй, здравствуй, - торопливо кивает Залесов.
- Когда приехал?
- Ночью. Я у тети Лизы.
- Мы ждем тебя. Свадьба сегодня… - Голос успокоился и опять стал уверенным, звучным.
- Да, да, а как же! Для этого и приехал! - машет рукой Залесов, не замечая, что все время жестикулирует. - Стасенька, милая, ну как ты живешь?
- Хорошо.
- Здорова?
- Вполне.
- Я рад, - прикладывает он руку к груди и улыбается. Потом молчит, не зная, что сказать.
И там тоже молчат. Наконец раздается:
- Так ждем.
- Да, да… Не прощаюсь… - Залесов садится на диван, забыв положить трубку.
Тетя Лиза вплывает, как темная туча.
- Оглоблей бы тебя… Оглоблей дурь-то вышибать надо, - басит она и мрачно присаживается к столу. - Положи трубку-то! Такая жена… Такая дочь… Эх, проворонил… А что нашел?.. - Тетя Лиза вздыхает: - Душно… Открой, беспонятный!
- Что открыть, тетя Лиза? - торопливо спрашивает Залесов, стараясь не смотреть старухе в лицо.
- Окно, окно!
Залесов открывает и снова смущенно садится. Пестрые дятлы обстукивают деревья, пуская в садах гулкие пулеметные очереди.
- Закрой.
- Что закрыть?
- Окно. Бестолковый. Дует. Еще март, а не июнь.
Залесов закрывает.
- Что же сделаешь, видно, судьба, - бормочет он.
- Помолчи. Подай сумку. Да не эту. Бестолковый. Вон на окне. Да побыстрей. Руки отсохли?
Тетя Лиза вытаскивает из сумки трубку, которой прослушивает больных.
- Держи. Ну, чего ты рот разинул? Положи сумку на место.
Залесов кладет.
- Помелом бы тебя отсюда, помелом, краснобая, вертуна, - отрывисто бросает старуха.
- Теперь уже поздно говорить об этом, тетя Лиза.
- Вот именно, поздно, батенька мой. Старость подходит. Бобыль. Ни богу свечка, ни черту кочерга. В сорок лет польками да краковяками заниматься куда как хорошо. Всю жизнь на полатях с боку на бок переваливаешься.
- Ничего, подожди, тетя Лиза, - бодро встряхивается Залесов, - еще все впереди! Я вот хочу заочно кончить институт иностранных языков…
- Расписывай, расписывай… Разденься! Послушаю. А то всю ночь кашлял, как чахоточный.
Залесов снимает пиджак и сорочку. Тетя Лиза прослушивает сидя. Тридцать лет она имеет дело с человеческими сердцами. Для нее все шумы, хрипы, стуки в груди человека ясны и красноречивы.
Вот она, что-то услышав, хмурится, пожимает плечами. Передвигает трубку. Хитро посмеивается, точно захватывает организм на каком-то плутовстве; развеселившись, качает головой: "Ишь ты!" И вдруг ее густейшие брови ползут на лоб. Она даже произносит вслух: "Ого!" Опять прижимается к трубке. Притаилась, подслушивает. Волосы ее щекочут грудь, холодная трубка вдавливается. Старуха безнадежно машет толстой рукой. Неожиданно, что-то выследив, припадает к груди, ведет трубку из стороны в сторону, бормочет: "Скажи на милость!" И опять усмехается. "Вон что! Еще новости!" Словно с ней кто-то играет в грудной клетке, хочет провести ее, но это не удается.
- Да, батенька мой, и здоровье не сохранил, - наконец говорит она, откладывая трубку. - Истрепал сердце-то! К чему же ты пришел, не пойму? К разбитому корыту, что ли? Не-ет, оглоблей, оглоблей!..
Все эти двадцать лет Залесов жил полный ожиданий и надежд. Строил планы, мечтал. Ему казалось, что еще год, еще два, ну три, и нахлынут какие-то большие дела, события, и он что-то совершит. Он представлял себя то великим актером, то крупным ученым, который в знойной пустыне проводит каналы, сажает леса, то геологом, который продирается в дебрях тайги. Вот он восходит на вершину сопки, лицо обветренное, грубое, ветер треплет бороду, лосевую куртку. Во рту видавшая виды трубка, за плечами ружье. У ног неведомая долина. Здесь Залесов открыл огромные залежи золота. О делах его и скитаниях пишут книги…
А пока Залесов так мечтал, прошли пятилетки, прошумела война.
Во время войны он снова ушел в театр - из-за брони. Бывало, вскакивает утром с постели и, взволнованный, бежит к соседям: "Слушали "В последний час"? Что передавали?" И когда говорили о сдаче какого-нибудь города, Залесов чуть не плакал, сжимая кулаки. У него по-настоящему болело сердце.
Многие соседи помнят, как Залесов бегал торжествующий по общежитию и кричал: "Разгром под Сталинградом! Слышите? Окружили! Герои! Мало восхищаться ими! Это же… я не знаю что!" На глазах его сверкали слезы радости.
Война кончилась. Люди работали, отстроили города, заводы. Залесов влюбленно следил за их делами и снова мечтал открыть золотую долину. Благо для мечтаний оставалось много времени. В одном клубе он вел драматический, а в другом танцевальный кружок. Занимался каждый вечер три часа - и все. Залесову нравилась эта работа - легкая, спокойная и никакой ответственности.
Постоянным и главным чувством у Залесова была влюбленность. Он всегда был влюблен в какую-нибудь женщину, в жизнь, в природу. Любил он горячо, нежно, восхищенно.
По характеру мягкий, душевный, стеснительный, Залесов был любимцем всех окружающих. Да врагов у него и не могло быть. Натура его бездейственная, ленивая, но чуткая - болезненно страдала от всяких споров, схваток, резкостей, и поэтому он всегда сторонился их, уступая всем и во всем. А ничего не делая, не так-то уж трудно оставаться хорошим для всех подряд.
Восхищенный, влюбленный, он и не заметил, как пронеслись двадцать лет и он начал стареть…
- Да-а, ни богу свечка, ни черту кочерга, - задумчиво бурчит тетя Лиза. - Купи хоть подарки! На свадьбу же идешь… К дочери.
Удивительна бывает встреча с городом детства, да еще с таким городом, как Фергана, да еще когда ты не видел его двадцать лет.
Идут мимо Залесова толпы людей, и у каждого связано с Ферганой свое, неповторимое. И у него, Залесова, есть своя Фергана. Никто не видит ее такой, и никто не поймет, что она говорит его душе.
Середина марта. Деревья еще голые. Теплынь. Ослепительно сверкает солнце. Огромные тополя увешаны плюшевыми серыми сережками. Чуть дохнет ветерок, и они сыплются на асфальт, щелкая, точно крупные капли дождя.
Шлепнется плюшевый червячок, и над ним поднимется маленький клубочек желтоватого дыма - вылетит пыльца. Много таких дымочков возникает на дороге, на тротуарах, под тополями.
Утром побрызгал весенний дождик, и асфальт, мостовая покрылись черными кляксами - это красили размокшие червячки. Вся Фергана словно обрызгана чернилами. Червячки размокли в лужах, сделали их черными.
"Милая, милая", - говорит мысленно с Ферганой Залесов.
Всю весну что-нибудь да сыплется на нее. Деревьев такое множество, что зеленая пыль и горошинки семян засыпают все ямки, канавки, воду в арыках и даже плечи и волосы людей. Под каждым деревом зеленый круг.
Залесов беспокойно вглядывается в людей. Бывало, на каждом шагу его окликали, он разговаривал, смеялся. А теперь идут все незнакомые люди.
И только по-прежнему всюду чистят арыки, сажают деревца, окапывают и белят яблони и урючины. И только по-прежнему из садов вываливаются ватные клубы дыма, пахнет горелыми листьями.
Щемящая грусть переполняет душу, - в своей Фергане он оказался чужим…
…Тетя Лиза ушла к Стасе еще днем - помочь.
Наконец вечереет. Залесов подходит к воротам дома Стаси и чувствует - не в силах открыть калитку. Руки дрожат, и кажется ему, что он упадет. Как его встретят? Как ему вести себя? Что говорить? Что делать? И страшно, и стыдно, и уже Залесов жалеет, что приехал. Лежать бы сейчас в тихой самаркандской комнатке, листая печальный томик Блока.
Залесов проходит два раза по кварталу, выкуривает папиросу и наконец открывает калитку. И, хотя она широкая, пролезает с трудом, цепляясь ногами и свертком.