Молодой писатель из Челябинска в доверительной лирической форме стремится утвердить высокую моральную ответственность каждого человека не только за свою судьбу, но и за судьбы других людей.
Содержание:
Рассказы 1
У НАС НА НФС 1
РИМЛЯНИН 4
АМУР И БЭМБИ 10
МОРЕ 11
МОЙ ДЯДЯ, ДЯДЯ ЛЕНЯ 13
РОС НА ОПУШКЕ РОЩИ КЛЕН - (Кирик) 15
КРУГ 18
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ 20
ГОСТЬ 22
ГРЕТХЕН - Фуга 25
СЕНТЯБРЬ - Повесть 30
ДОМ, КОТОРОГО НЕТ 30
ОТОШЕЛ - И ГДЕ ОН? 34
АКИМ 37
ЖЕНЯ 43
КАТЯ 46
В ПОДВАЛЕ 49
ЕЩЕ ЗАХОД 52
Примечания 53
Милый дедушка
Рассказы
У НАС НА НФС
Посередине слесарки бильярдный стол. У стен железные верстаки, тисы на них, точило, над одним из верстаков плакат с рисунком: "При получении инструмента проверь, в порядке ли он!" Добродушный рабочий в фартуке трогает, как лезвие, большим пальцем молоток, а в окошечке с кривоватой надписью "кладовщик" - фальшиво благожелательная и по-театральному вбок улыбающаяся физиономия кладовщика: проверь, проверь-ка, мол.
После обеда работы мало, но баклуши бить тоже как-то совестно, и игра в бильярд идет с перерывами: шаги в коридоре - кии к столу, а уйдет начальник (если в самом деле начальник) - и стукание шаров возобновляется. Начальнику делать особо тоже нечего, уходить он не спешит. "Урожай худой нынче будет, солнце усё пожгло!" Начальник по национальности белорус, он еще что-то сообщает и наконец все-таки уходит. Уходит начальник, и шофер Витька, отслушав с одобрительными кивками удаляющуюся по коридору поступь, гонит, что называется, небольшую такую картинку:
- Я вас научу, слышь, работать-то! Вы у меня полюбите работу-то! Вы у меня ямы будете до обеда рыть, после обеда за-р-рывать.
На начальника здешнего не похоже, но все, кто в слесарке, долго и с удовольствием смеются. Вообще похоже на кого-то.
Электрик Володя, молодой пенсионер, бросает в фанерный мусорный ящик окурок:
- Утресь ток отключило, ага, открышечку, этто, снял с пускателя, а там… мышонок! Влез, ну и замкнул на себя, глупарь.
- Убило? - наивно спрашивает Василий Федорович Стебеньков (слесарь по хлораторной), однако тотчас, сообразив, осекается. Володя не отвечает ему.
Витька тоже глядит, не сообщится ли еще чего.
- Ну ты, руководитель, - толкает его кием Саня Выдрин. - Бей-ка давай!
Саня хозяин слесарки, слесарь по всем делам: слесарка рабочее его место.
Витька от толчка просыпается, прицеливается и бьет. Промах!
Некоторое время тишина. Слышно только, стукаются друг об дружку деревянные шары - т-дымк-т, т-дымк-т, ты-дымк-т!.. - да гудят за стеной в мотористской тяжелые водососные моторы.
- Вчера баба аванец получила, - делает новый зачин Володя. - Сама купила бутылку портвейной!
- Ну? - в восхищении не верит Василий Федорович Стебеньков, но Володя и тут неумолим, даже бровью белесой не ведет. Речь его - к Сане и немножко, косвенно, к Витьке. Василия ж Федорыча Володя искренне презирает как неразборчивого алкаша.
- Выпей, грит, Володичка, за мое здоровье, я, грит, в больницу вскорости ляжу. Ага.
- А что, - поднимает от зеленого сукна большую свою голову Саня, - на заводе аванс был?
- Был, - помешкав, подтверждает сообщение Володя. Он и не рад уж, что обмолвился, что вылетело - не воротишь.
- Опять, значит, занимала!
Говорится негромко, глуховатым тугим Саниным басом, но слышат все, и все тут понимают, о чем речь. Жена у Сани, Любка, пьет. Запивается… Аванс был, а мужик вот про него только и услышал.
- В субботу у парней в общаге гуляли, - берет в таком случае разговор Витька. - С цыганками, - ну. Айда, говорит, со мной в табор, красивый! Я: а муж? Муж, кричит, груш объелся немножко, другой табор муж ушел.
- Ух ты-ть! - в восхищении Василий Федорыч. - Ну и те…
- Вот те и "ну и те", - с назиданием, по-учительски повертывает к нему курчавую голову Витька. - Я ей - спой, спой, чавалэ! Давай, кричу, я тебе на стуле подстучу. А она - нет, не буду без гитары песня петь. Сам под стул пой.
- Ну дак и спел б, - щурит маленькие глазки Саня.
Витька выпячивает грудь: дэ-к…
- У меня тоже, - возбужденно вхватывается вдруг Василий Федорович. - С бела голова пововсе не болит. С вина - болит.
- А ты не пей! - советует Витька, и все опять громко смеются.
Раззадоренный Василий Федорович, захлебываясь, тут же пускается рассказывать про какую-то женщину, кака она хоро́ша да у́мна, как чем-то там шибко до́бро сумела им с женою угодить.
- Умная? - сбивает его Володя.
- Кто?
- Баба-то?
- У-у, - выпячивает ступенькою пухлую губу Василий Федорович. Еще б, дескать!
- Умней тебя? - не щадит Володя.
- Умней, - всерьез склоняет куделястую макушку рассказчик. - Пятнадцать лет в торговле про-р-работала!
И такое-то тут безоговорочное самоустранение, такой свет зеленый чужой высокой сообразительности, что в слесарке бухает целый залп жеребячьего расплескивающегося смеха. Стебеньков поначалу озирается, а после, порешив, что это от его же рассказыванья этакое впечатленье, тоже закидывает лицо кверху и запоздало денькает надтреснутым своим бубенчиком.
…Кончается день. Ушли Володя, Стебеньков, ушел, как бы нехотя, хлопнув рукою о косяк, Витька.
Начальник предложил недавно слесарю Сане четверть ставки столяра, и тот согласился. Деньги! Однако уходить теперь со всеми неудобно, и до обеда еще налаженный дочкин велосипед Саня поднимает на верстак по новой. Педалька, вспомнил, тугая, жаловалась. Педалька, вишь, тугая… Раз, раз. Открутил, закрутил, солидолу Витькиного щепкой туда. Крутнул. Готово дело. Все! Руки на кухне, на нашей же, НФСовской, как следует хозяйственным мылом помыть, полотенцем вафельным вытереть. Та-ак! А Любка, стало быть… Э-эх, кабы не… "Пап, пап, а мамуня скоро?" Сука! А ей хоть те хны. Притащится опять, рожа красная, улыбается, ухмыляется, по плечу рукой: Санечка, ну, Санечка, ну чё ты, чё ты? Конфеты девкам в кульке. Слипшие, грязные. На боках табак! Откуда табак? Сама не курит, не научилась покамест. Оттуда! Раньше она, Любка, этого не делала. Это новое у ней. Новобытное. Раньше, кабы сказал кто, убил б в одночас, не стерпел бы, а тут, тут ничё, амает со спасибом. Хотя, скорей всего, и раньше-то… Тетёх, Витька все учит, оно тетёх и есть. Этакий срам вытерпливать. "Папа, мама у нас хорошая? Да, папа?" Ну да-а, да, хорошая. Клейма некуда… А было, было, молодые-то, с армии пришел, эх, эх, какая была… тихая, пугливая. Саня, шепчет, Санечка, а сама трепещет вся. Будто ждала все, будто выйдет кто из-за поворота и объявит ей. Объяснит. А чего объяснять-то? Живи! Люди-то вон. Можно ж. Работай свое. Будь. Саня, Саня, - бывало, эх! - Саня мой, ты гляди эвон камышинки-то как, веточки… гляди, какие словно суставчики у них, ноготочки листиками. Верно, мол, мы с тобою деток нарожаем, правда ведь, Саня? Нарожали! На Север, предложили когда, сама с ним упросилась, один думал. Едем! Едем! Чуть не в ладошки хлопала. Ой, ой, Саня, хорошо ж, чего, пошто немтун-то ты такой… А с мужиками пили - детей не было покуда, годить решили - и сам же, сам, дурило, ох, думбак-дуролом: давай, давай, Любушка, тяпни-хряпни за северну красивую жизнь! Морщилась, краснела, привыкнуть не получалось все, искусству обучиться. А разволнуется после, лопотать кинется, уведывать, - лопочет, всхохатыват, а следом в слезы опять, тоска. Ох, ох, доля-де наша, людская, злополучная. Всех, всех - расхлюпается - жалистно ей, всех до едина… Бабку поминет, маманю, собаку, что у них иголкою в хлебе подавилась. Как кхакала та да ребры сжимала, как она шоркала, Любка, ее ладошками своими… да…
Ждал автобуса после, на остановке. Домой ехать. Деревня неподалеку, вскорости окончательно совхоз их приокраиной заделается. Час пик минул, дачники проехали, велосипедик Светкин на заднюю площадку к стеночке можно. Дома ее, Любки, не обнаружится, надо полагать. Ночью придет. Саня, Санечка… Плакать начнет, обвинения разные строить. Ты, мол, - для отвода-то глаз - ты, мол, сам же во всем виноват, не любил меня, не голубил, а детей, дескать, девок, все одно она ему не отдаст! Раз - Светка, младшая, грудная еще была - он ее, Любку, побил. В те поры в борозде еще держалась при всем при том-то, соседи о втором ребеночке и насоветовали: ро́дите, дескать, второго, не до пьянки ей, Саня, будет, не до глупостей. И уж понадеялся. Год удерживалась. Год! Молоком Светку откормила, и все. Не оберег господь. Готовая пришла, в забор оперлась, лыбится стоит. У него и не выдержало. Дал. Рука тяжелая, пятаки гнул (не хвастал, знал - попробовал как-то раз), а тут со всей силы. Убил, думал. Три недели из дому не выходила, фонарь в пол-лица наплыл. Нет, не пила, а ночью руку ему поцеловала: правильно мне, Санечка, так мне! Сердечно уважаю, мол, я тебя, и прости-прости меня, змеюку подколодную. Ты мужик у меня лучше нету, ох, повешусь я вскорости от такой твоей хорошести. Бей, бей, мол, меня! Он ей все на ту пору простил. И то, и то. Сам утешал. Ффу. По голове, по волосьям ее гладил. Целовал.
- Наладил? - обняла Светка за штаны его, прилепилась, любит папку, соскучилась. Ручки тонкие, прохладные… грязные. Платье от старшей, от Татьяны, перешло, болтается, велико. А кто подгонит-подошьет, матери-то родимой нету!
- Ели? - спросил.
Ели, ели… Татьяна в который раз картошку на сале подогрела - чего ж они, девки, еще придумают-то? Ладно. И… не выдержал, в сарай ушел; вроде по делу, а сам постоять успокоиться с глаз. Ладно, ладно, ничё!
Убежали девки. "На улку…" Повертелись-повертелись и упрыгали. Понял - ожидали его, чтоб накормить.
Хозяйки.
У Володи-электрика в доме тоже не все в порядке.
С женой серьезное выяснилось. Врач в уголок в вестибюле отвел:
- Я должен поставить вас в известность.
Ставь!
Шел домой и сам про себя переживал: вот те, мол, нате! И что в таком разе делать? Куда? Радовались недавно - квартиру без потерь обменяли; не успел с шахты уволиться, а уж вон за тыщу километров прописка-адрес и сестра-учительница в квартале ходу за углом. Телевизор цветной приобрели, с зятем в баню по пятницам, с сестриным мужем. И - на! Должен поставить вас в известность. Это как?
И после, когда ушел врач, Катя появилась. Неделю всего и не виделись, а тут, повещённый-то, разглядел: плохо! Плохая Катя, схудела, желтая, щеки свисли, стекли будто, а глянула на него, отвернулась - поняла, что оповестили. У Марии-то - сестры был ли, цветы ли поливал? А сама вроде и не вознамеривается знать про себя. Давай, давай, дескать, показывай мне, разубеди. А я, мол, тебе поддамся.
Достал папиросы, выщелкнул одну.
- Ну как ты? - сквозь дым глянул. - Скоро отсель?
Вздрогнули губы. Скоро. А как же, мол. Бегу прям. И отвернулась, чтобы слез ее он не увидел.
Уходила от него, на худой левой икре синим червем размытым жила какая-то… Умрет баба, думал-возвращался, умрет, - чё буду в таком разе делать?
Про Володю-электрика мало разговоров. Он свежий тут товарищ, двух лет не минуло, как устроился. В электричестве своем разбирался, а к остальному-прочему кто ж его… работал! На задках здания огородик разбит по территории, две-три гряды любому желающему, кто свой. Дак он, Володя-то электрик, обижался как будто: то палки у помидор его повыдергают, то еще ли что. Ни у кого, видишь, никаких происшествий, а у него оказалось.
Про Саню ж Выдрина - иное. Женщины, мотористки которые, хлораторщицы из смен, лаборантки, уборщица там… собираются, бывало, в красном уголке зарплату ждать, - и пошло-давай! И так обсудят положение, и эдак. Как бы не дети, размышление идет, то развод Сане, ясней простого, лучшее средство, а коли эдак-то вот, с детьми, куды ж? Все равно развод! - мнение выражалось. Сколько можно сносить этакое-то! Но и нет, нет, тотчас возражение выдвигалось, другой рецепт: терпеть да отучивать супружницу мало-помалу… непонятно, дескать, куда еще завернет. Не кинешь жа детей? Ну-ну, первые тогда кивали, ну-ну, отучивай, как же, слыхали, держи-ко пошире карман!
- Жаль, - высказывался Василий Федорович Стебеньков, слесарь, - жаль меня берет глядеть на энтого бедовика!
На третьем подъеме трубу порвало, услали Стебенькова туда, а Сане Выдрину - больше-то кому? - хлораторную его под призор. Саня инструкции, какие были, прочел, бородку с баллона сбил, развинтил, свинтил все, прокладки, какие повышоркались, поменял, а хозяин, Стебеньков Василий Федорович, воротился, он ему и высказал, что поимел. Все тут у тебя навкось, все на соплях, колды-болды, - сундук, дескать, ты, Стебень, а боле никто.
Иной бы обиделся, огрызился на Саню, в гонор полез, а Стебеньков Василий Федорович нет, он стерпел.
Начальник смены, Петрович, скобычковатый мужик, иди, иди, отцентруй, велит ему, Стебенькову, мотор. А куда центровать, он от веку там лежит и еще столько же будет, коль не трогать его. Он, вишь, Петрович, мимо шел, ну и доглядел начальным глазом. Не надо! - Василий Федорыч мнение высказал, - не нужно этот мотор центровать, Петрович. Пущай как поставленный и стоит. Нет, я приказываю тебе, сучий сын! Стебеньков пошел, глянул "ишшо", - нет, нет. Петрович, не надобно центровать, хочь убей! Максим-то варит у тебя, аль уж вовсе на хрен сошел? А тот, Петрович, схватил за холку его, иди, иди, сучий сын, кому велят. Василий Федорович Стебеньков голову угнул под руку его, крутнулся, у того руку-то отшибло по графину. Графин брямк в пол да вдребезг. Петрович - в товарищеский суд. Спасибо Сане - надо ль было центровать, спрашивают. Другой неизвестно, все ж Петрович - начальство и зуб грызть долго не запамятует, а Саня - нет, аллюр три креста, нет надобности центровать, Саня сказал, и не трожь невиноватого!
А что на соплях, колды-болды, хлораторная вся, так на соплях и есть… кто возражат?
По-разному, ясное дело, относились. Кто чё. Всяк выход свой предполагал, свое понимание.
Витька - тоже.
- Ты, Матвеич, глупо́й! - учил он Саню. - Бабе, того-сего, только волю дай, не уймешь после. Ты ее, Любку-то, бери и дуй куда подале отсюда. А допрежь того в ЛТП сдай, через милицию чин чинарем, пускай ей, сучке, вправят мозги, пускай торпеду вошьют, - для страху! А страх… да от собутылов своих далеко, - выравняется, выравняется, глядишь. А?.. Подставок, уговор, не бьем. А что подставка, если разобраться? Шар в лузе - ясно, тут задел - упадет. Ясно! А рядом? Не в лузе, а рядушком. Что боле-мень игроку плевое дело его вбить. Что тогда?
Вот и получается, кроме Сани для исключительно трудовых шаров у всех прочих кишка тонкая. Попервачку форс держат еще, а к проигрышу - и все, благородству конец. Лишь бы подставкой не звалась. Забьют, не поморгуют. Или другое взять. Жениться, скажем, задумал кое-кто. Не важно! Из местных. Невеста намечена без булды, вечерний институт кончает, член КПСС, культурно тебя "Виктором"… Пустячок, а тепленькое и душу согревает. А Файку-лаборантку, чьего пацана полтора года по башке шершавой ладошкой гладил, где бывал-ночевал и шутки развеселые шутил, ту, стало, Файку, ты, известное дело, побоку. Культурно. И кто б как, а только заносит Файка банку под пиво по старой памяти - пиво-де шла-видела в столовой-то по пути, - занесет, это, сядет подле Стебенька, я, мол, ничего, я так пока посижу, - и кто б еще чего, а Саня - нарочно. И заулыбатся-то в коий век, распошаркиватся: проходи, проходи, Фаина, желанный гость. Расположение! Ты, дескать, козел, и как там с невестами у тебя культурными - сам одумывай, а мы в оплату красивых твоих бровей никого здесь отдавать не собираемся… Во!
Где-то в полвторого калитка скрипнула. Саня поднялся и, как был в трусах и майке, вышел в ограду. Любка двигалась по дорожке покачиваясь.
Заметила, ухмыльнулась, провела у лба пятерней. Вроде прическу поправила.
- Са-а-аня…
Стоял.
Подошла, дохнула "в шутку": фо! - а рукой по голому плечу, погладила горячей рукой… Эх, эх, ждешь, мол, меня, славный мой мужичок.
- Я на развод подал, - сказал. В действительности не подавал - сказал.
Помолчала. Засомневалась, поди.
- Брось, Саня. Ты… ты это…
- И девок у тя отсужу.
И сам поверил, что отсудит. Она ж… вон какая, кто оставит ей их? А они и без… без нее как-нибудь. Все равно некуда. Некуда хуже-то.
- А я? - И ухмыльнулась. И никогда еще страшно так она не улыбалась. Без стыда. - Что-о, али не пожалеешь меня?
Повернулся, пошел.
Ненавидел ее. Ночью лезла приходила. Встал и ушел к девчонкам в комнату. На шубе и спал.
Утром в глаза не глядела, понял: поверила про развод-то. Ну и… ничё! Ушел не завтракая. Утром, знал, как ни с похмелья, а девок в школу снарядит.
"Как ни пей, ни економь, - в слесарке Стебенек высказывал опять, - наутро все одно водой опохмеляешься.." Вчера, мол, бутылку спрятал в огороде, наутресь сыскать не смог.
В былое время Саня посмеялся б, а нынче нет охоты у него. В кухню руки сунешься помыть, там суп стебеньковский взбулькивает на плите. Вчера, стало, нахрумкался, а сегодня варит из чего попадя, чё из дому ухватил. Варит да хлебает ходит целый день. Сечка сечет, деревяшка везет, телепешкин сын заворачивает. Вольгота́!
В праздник с зарплаты сбрасываются мужики, давай, давай, Матвеич, подсаживайся, - и по-хорошему вроде, по-хорошему, а он с полстакана примет, чтобы не в обиду, и айда…
Неохота, неинтересно сделалось.
Тоска брала.