Ночью, ровно в двенадцать, те, кто в смену работает, мыли фильтры.
Фильтровальный зал громадный, потолок с люминесцентными лампами метров под десять. В углах фикусы, пальмы, "бабьи сплетни" по стенам женщины развели. Прохлада. Тихо. Вдоль бетонных ям - фильтров - в три ряда штурвалы: красные, синие, черные и зеленые. Смена, четыре человека, каждый, значит, берет свой. Ты воду открываешь, ты заслонку… ты закрываешь, наоборот.
Стоишь возле вместилища, глядишь - глаз не оторвать: вода взбулькивает, наполняется, светлеет из бурой в зеленую, серую… в прозрачную потом в конце-то концов. Весь день фильтр грязь в себя собирает, ночами чистится.
Жену у Володи выписали; сказали, будут приходить, уколы ставить, а вы, мол, Владимир Николаевич, за ней ухаживайте и зря не тревожьте. Показ такой ей, что полежит, отдохнет покамест в домашних условиях, а там… видно будет.
Смотрела все - слеза в ресницах-то, и не то вопрос к нему, Володе, не то, наоборот, сообщение.
Готовила даже попервости-то ему. Посидит-посидит на табуретке, снимется и опять, значит. Он - на базар. Сперва подсказывала: то, то купи, а после сам выучился соображать. Отпуск вне графика отпросил. Начальник было носом заводил, да Володя справку ему - хлесть! Так, мол, и так, полагается законом "по уходу". Помимо его у больной родственников нету.
Витамины брал на базаре, лето - к концу, фрукты, овощи свежие… Ешь, Катерина, выздоравливай!
- Спасибо, Володичка.
Так про себя и не мыслил, что помрет она. Как это? Отец-мать после войны глаза закрыли, он сам, парнишечка, не ведал и как. С лёту-залёту наезды устраивал. Материну могилу сыскал, а батину так никто и не вспомнил из деревенских. Может-де эвона… - и на холмик бескрестный указуют. А мабуть, и нет, дескать. Ладно, не стал голову ломать: не все ль едино неживому-то?
Придет, а она, Катя, узрится в него с койки, глаза ясные-ясные, прозрачные… будто вымыл их кто оттуда изнутри. Глядит на него, Володю, любит.
- Тут по радио на работу везде приглашают, всюду требуется… А я лежу-думаю, - говорила ему, - вот бы мне-то б сейчас, всю бы я работу за всех переделала.
- Иль не наработалась? - И бутылками брямкал: минеральной покупал по врачебному совету. - Принес тебе. Попьешь горьконькой маленько.
- Спасибо. - И улыбнется, засветится прям-таки на него.
И откуда что бралось?
Эх, эх, рюмочка каток, покатись ко мне в роток!
Женщины, зная Санин такой характер, посоветовали адвоката нанять. Саня с адвокатом поговорил. Адвокат был шустренький, благожелательный, разговор вел вежливо-уважительно с незнакомым человеком.
- Как вам сказать, - объяснил Сане. - Судья на вашем деле женщина (он и фамилию назвал), она, очевидно, постарается сохранить семью. Отсрочку даст, надо полагать.
- А без отсрочки? - спросил Саня. - Однем бы разом.
- Я понимаю, - посочувствовал адвокат, - и что от меня зависит, постараюсь. Но вряд ли! Вряд ли. Как подсказывает мой опыт.
Саня руку пожал ему узенькую, ушел.
Первый суд и вправду отсрочку присудил. Любка сделалась вдруг тихая, важная, отвечала всерьез и то, что пьет, категорически отрицала. Да так, мол, иногда… А когда после адвокатской речи (тот говорил: пьет) спросили Саню: неужто ж де она, мать двоих детей - девочек! - так-то уж сильно пьет, - Саня сказал, что нет, что не так уж. Средне как бы, получилось.
Решили отложить решение. Саня, хотя он особенно и не верил, что подействует, но минуло две недели, а Любка - она с девками в комнате жила, и меж собою с Саней они не разговаривали - когда две недели минуло, а она ни разу не напилась, ему и помни́лось было: может, ничего, может, обойдется, может… ну мало ли бывает-то как?!
Подошел к ней раз во дворе:
- Ну что, Люб?
Но она отвернулась: не стала с ним.
И девки за те две недели переменились. Что она им говорила - неизвестно, да только Светка на том велосипеде, коий он чинил, не каталась. Нарочно в сарай его выставили, на вид. Раньше-то в сенях. Не нуждаемся от тебя, мол! А Татьяна, Таська, а ей уж тринадцатый год, сказанула ему: "Папа, а ты что же, ты с нами развестись совсем хочешь?" "С нами!" - видал?
Помалкивал ходил. Озлился.
Бабы на работе вздыхали: зря он. Надо б помириться, а не то не ровен час… Другие возражали: чего! помирись, это, а она чрез два дни вдругорядь нашамается. Знамо дело.
А после ни с того ни с сего суд, и решенье: развести, имущество поделить, дети остаются при матери!
От те раз… Рассудили Шемякиным судом.
Саня вгорячах не уяснил поначалу-то. Женщина-судья, полная, солидная, серьезно говорила, глядела строго на него (ему и нравилось, что строго) - дак как же?
- Доигрался! - сказала Любка.
Смолчал. А дома уж подошла - ты, мол, вот что, ты деньги нам за полдома собери, мы к мамане моей уедем, - согласный? А можешь и по почте, дескать, адрес есть.
Что ж… Вольному воля. Ходячему путь.
И уехали.
Утром встал, а в доме шаром. Когда и успели: билет, собраться.
Игрушки, глядел, Светкины остались, велосипед этот, платьишки… пальто Любкино демисезонное, затасканное, посуда вся.
Хотел было догонять броситься. Ку-у-уда-а?
И что говорить-то, если догонишь? Вернися, Люба, будем опять с тобою жить? Да ить ненавидит он уж ее за все! Или из-за детей показать? Притвориться, что не так, а и́наче обстоит?
Ходил по комнатам. По двору. Туда-сюда. Тудымо-сюдымо, как Витька Хромцов беспременно б пошутил. Пойти напиться рази? К Витьке и двинуть. И здесь же чуть не рассмеялся сам с собою: снова да в лад! Ну.
Лег в кровать и лежал.
Жена у Володи догорала. Кожа да кости.
И глаза…
Они уж все переговорили, про все-всех припомнили, - и как познакомились, и как квартиру получали, как испугалась Катя, когда в его смену в шахте завал произошел. Говорить не о чем больше, - сидели вечером (он-то сидел, она лежала), рука в руку возьмутся, да и молчат. А нито плакали. Он вроде, Володя, на слезу не охоч был, а тут швыркал и утирался и ей, Кате, руку ее желтую гладил-целовал.
И умерла она, он у постели находился. Рядом. Заснул и не заметил. Утром ранешенько сестра-учительница в дверь звонит, а он гляделки-то приоткрыл, ну и понял - всё.
Лето дозревало. И будто б оно задымилось уж маленько, будто обкуривалось с боков прощальным чистым этим дымком. Ночью выстывало, на заре туман выпадал.
Саня почистил подпол, перекопал кое-что, пожег, навозцу туда-сюда в огороде разбросал для удобренья. Работа плохо шла у него, внатуг. Из домашности, помимо собаки, никого на всем подворье в настоящий момент не числилось. Ни те кур, ни утей, ни хрюшки, ни тем паче коровы. Любкиным усердием. Собаку звали Жук. Светленькая, желтоглазая, уши-петельки ровно у летучей мыши. Светка с того конца деревни приволокла прошлый год. Насмелилась. Ревела, чай, прощаясь на чужбину-то свою.
Мать-покойницу во сне видел. Мать шарилась, клонилась над ним, в руке свеча. Светлый столбик в воске от пламени. И будто б: "Чё это ты, Саня? - удивлялась сильно, - ты чё ж эдак, сынок?", а потом: "Не попустися, не попустися…" - и голову-то ищет-ищет по подушке его. Погладить, значит.
За грибами ходил. По околкам, с мешочком полиэтиленовым после работы. И белые были, подберезовики и сухие хорошие грузди.
А то Витька зашел попроведать. С пивом.
- Ты все одно как дитё прям, Саня, ага! - взялся сызнова учить. - Адвокату-то дать надо было!
- Дак я заплатил… Касса там у них.
- Касса! Дура! Окромя кассы-то - что? Самому-то мужику надо али нет? Из кассы процент отчисляют, а ему-то, ему-то! Не микитишь, что ли, дурья башка?
- Ну ты с дуром-то потише. Ты эвон умный у нас подрос.
- Да уж не дурее, - не обиделся Витька. - Из-за бабы страдать не собираюсь.
И пиво разливал. Пена лопалась, шелестела.
Саня выпил и с непривычки ослабел.
- Они, девки-то, поздние у нас обе, - делился с Витькой. - Все опасались, витаминов мало на Севере. Добоялись! Родила б сразу, так, может…
Витька догадался: "Может, не успела спортиться".
- Ну да, - добавил для поддержки. - Бабий ум - бабье коромысло: и криво, и зарубисто, и на оба конца.
- Там был один, - выкладывал душу Саня. - Та́к на вид, ничё вроде. Заслонку вовремя не сменил, начальник приходит: кто? Молчит. Он ко мне. Ты, значит, не поменял? Говорю: ну я. Кому еще, если двое нас всего. Думал, тот-то обидится, что я на себя взял, а он ничё. Обрадовался, похоже.
- Эт так! - усмехался Витька. - А ты-то как ожидал?
- Иль еще взять. Ты его, допустим, жалеешь, а он тебя же с того боку и ударил. Это как?
- Да ладно ты, Саня, - успокаивал Витька. - Давай я за белой сбегаю. А? Не возражаешь?
Саня колебался. И выпить хотелось, душеньку поотвести, и поговорить. Но и чуял: нельзя, не надо бы, нехорошо по сложившимся обстоятельствам. И он, Саня, помотал большою своей головой: нет-нет, Витя, не надо, нет!
Витька потух, загрустил, однако домой в одночас не ушел: еще побыл. Не из-за выпивона же, дескать, явился он сюда.
- А вот, к примеру, баба, - спустя время спросил у Сани. - Красивая, ага… А ты узырился на нее, и интересно: а что у ней, к примеру, в кишках?! Бывало у тебя? Или взять камень да в окно-то чьё и зафитилить? А? Нет?
Саня засмеялся.
Витьке понравилось, что он засмеялся, и он прибавил, будто подводя завершающую черту:
- Ладно. Не тужи, мужик, по бабе - бог девку даст!
Ночью Саня ходил в туалет и слушал, как стучит по листам и подсолнухам дождик… Возвращаясь, он толкнул плечом подсолнух у дорожки, и тот, как живой человек, отодвинул ему с дороги тяжелую повисшую голову.
Утром было хорошо, свежо. На пожелтевших листиках смородины, на нежно-лохматеньких кронах укропа посверкивали водяные бисеринки.
Пора было копать картошку.
Володя с большими, оказалось, хлопотами и стояньем в очередях Катю свою схоронил.
После похорон вышел на работу. Обвыкал помаленьку.
Иной раз в слесарке никого, он в бильярд сам с собою. Учился.
По воскресеньям ездил на кладбище. Брал бутылку красного и поминал Катю в одиночку. Оградку ставить не разрешили по новому закону, можно, конечно, было и где-то кому-то сунуть, вырешить оградку, но он не захотел, все едино, подумал, ладно, ладно, какая разница. Сколотил скамеечку и сидел-посиживал, глядел на могилу да на сто́роны. Это странно, но у него и с сестрою после Катиной смерти отношения попрохладнели. Боялась, может: раз теперь одиночник он, к ее семейству начнет лепиться, а у них, дескать, своих забот полон рот, без него. Так что тпру, мол, постой, распрягай коня. Но он, Володя, хоть и догадался, а на сестру родную не шибко… того. Обиделся. Один дак один! Ему уж казалось, Катя была женщина необыкновенная, второй такой не сыскать, что бабам, коих он лично видел и самолично близко знавал, до нее, до Кати, как до… до той вон синей звезды! Ему казалось, что и сам он тоже Катю всерьез любил и что жили они душа в душу.
- Лежи, - говорил он, когда бутылка с портвейном опустевала под лавочкою. - Лежи себе пока.
Когда трава пожелтела, прижалась получше к замерзающей холодной земле, когда после снег выпал, Володя-электрик ходить на кладбище перестал.
Шел октябрь, а ночная смена выходила вечерами с лопатами чистить дорожку - от двери до самых наружных ворот. Отмыв фильтры, оттелефонировав сводку на Центральную, сидели за переходным дураком, за разговорами-историями коротали уютно темное время. Вот один руки-ноги потерял на войне, Кузминична рассказывала (мотористка), жил, значит, в инвалидном доме, а про себя ничего жене не сообщал. Не схотел ейную жизнь портить. А та возьми да в военкомате нечаянно узнай. Приехала через столько-т лет, увидала его - и в рев. А он ей речет: ты не мучься зря-то, я тут неплохо живу, а лучше, как, значит, воскресенье, ты детей навроде на прогулку по лесочку вон тому вон проведи. А я, дескать, погляжу на их, какие они сделались. И вот она водила. Дети-то не знали. Она водит, а он глядит. Водит, а он глядит. И каково - обводила всех взглядом Кузминична, - каково вот оно было ей и каково ему?!
Стебеньков Василий Федорович подменял болевшую хлораторщицу и принес на дежурство две бутылки яблочного вина. Выпимший, конечно. Женщины, какие в смене, бутылки отобрали у него, а он - отдал. Однако ж по начальству докладывать не стали, пожалели жену: премию б опять сняли ежемесячную. Вообще Стебеньков реже теперь выпивал, гораздо. Завел поросят двух, возил с профилактория на велосипеде, а снег выпал, шофер профилакторский удобрился - подсоблял ему. В военкомате, как фронтовику, ему приемник дали транзисторный, по случаю праздника. "У меня, - хвалился в слесарке, - их уже тры! И бритва хоро́ша…" Саня Выдрин помаленьку тоже в разговор общий стал вступать. "Американские фермеры недовольны, - высказывал точку зрения, - что…" У него, у Сани, иная беда началась. Тяжело сделалось впрохолость. Снилось всяко-чё. Он хоть и не молодой, как Витька, однако ж покамест и не старик. Файка при нем воду к трубе на хлор полезла проверять, он шланг как раз чинил, - икры, углядел, широкие, гладкие, отблескивают аж, - аж дрожь по коже у него. Эх, мелькануло в голове, - эх да эх, мол, да про Витьку вовремя вспомнил, что ничего у тех не разрешилось покуда. Да и старый он для Файки, Саня-то, был: щетина седая лезет в бороде, брюхо вона над ремнем навесилось.
Правда, попозже обнаружилась одна. Золушка. Уборщицей, второй этаж мыла, а кладовщице как раз на пенсию. Ну и порекомендовала ее, эту-то, начальству: вот, сказала, ее (Золушку) и ставьте на склад. А что, мол? Ее и не видать допрежь было - как мешком ходила ушибленная. А только-то определили ее, приосанилась враз, зубы желтые металлические поставила, плащ завела красный, туфли… а в выраженье лица значение словно б иное-новое. Ну жизнь, мол, тут у вас журчит, ну вижу-вижу, и отлично, хорошо, никто этому не против. Но только вот и я - тоже! - договорились? А? Ее и на совещание НТРов приглашали, как ту-то, старую кладовщицу. Та-то предпрофкома была, вроде потому, а эту, Золушку, пускай и не в профкоме она, все равно. А на Октябрьскую тост подняла за общим столом, не сробела. "Давайте, - подняла повыше стопку, - выпьем за всех присутствующих!" И улыбнулась Сане, персонально. Он со скуки-то тоже заявился на сабантуй. У нее, у Золушки, двое детишек, маленькие, в школу не пошли. Женщины, бабы НФСовские, хоть и вдогад им было, что Саня получше достойный партии, но, как говорится, мужик без бабы пуще малых деток сирота, - все ж порешили свести. Сколько ж мучиться? Говорили: ты не гляди, свет наш Саня, что у ней детишек двое и муж в тюрьме, он, муж, - дурак, а она баба ничего, запуганная малость, да при тебе-то отойдет. А тебя, Саня, говорили бабы, она жалеть будет.
Саня глядел на золотистые зубы - металл от лампочек отсвечивал - и хотелось ему ее, само собой. Не ее, может, а так, по общему женскому счету волновался.
Когда на празднике-то песни завели и курить стали за столом, она ему, Сане, подкинула словцо: "Александр Матвеич скучают все у нас!" Он заулыбался, наморщил курносый нос. "Приходится!" - поддержал, раз так. Тут и Витька подоспел: на плечи обоим руки и - официальное сообщение: "На свадьбу приглашаю! Кафе "Лира". Подарков не берите, лучше деньги в конверт - и айда. А то знаю я вас…" Навроде договор произошел, что на ту свадьбу они с Золушкою вместе.
Однако ж Саня в кафе "Лира" не явился, не-ка. И перед Фаей неудобно за Витьку, и еще что-то, - сам не мог в соображение взять.
Сел и написал в те дни нечаянное письмо.
"Здравствуйте, Люба и Татьяна со Светой. Я живу ничего, неплохо. Картошку до холодов убрал. Продал со станции Петровичу пять мешков, три Володе электрику. У Володи жена померла от рака, молодая еще, пятьдесят один год. Огурцы нынче тоже выросли, не горькие. Сколь банок с лавровым засолил, женщины указали, другую половину на пробу без. Не знаю, получится ли. Витька наш Хромцов женился. Молодую взял с города, а Фаина переживает, черная вся ходит, грозилась от нас с нового года уволиться. Вася Стебеньков свиней завел, пьет мало, остепенился, некогда, мол, мне гулять-озоровать с вами. Жена довольная им. Ты скажи Таське, пускай напишет мне. А то я вас не забыл.
Саня".
РИМЛЯНИН
Я знаю, что после смерти душа моя возродится и мы снова окажемся рядом. Ведь в жизни, которую мы жили не здесь, мы уже любили друг друга. Я помню…
Дом, с террасы которого я смотрю на Рим, в Велабре, старом квартале на берегу Тибра. Здесь малолюдно и тихо, хотя это центр Рима. Мне виден золотой дворец Нерона рядом с серым, заросшим пятнами зелени склоном Тарпейской скалы, и платановая роща, которая ночью, если пройдет дождь, темнеет и блестит, как мокрые женские волосы.
Если следовать Эпикуру, наверное, я уже достиг высшего блаженства. Во всяком случае, боли в теле и волнения в душе я не чувствую и, кажется, не буду испытывать никогда.
Ночами Юлла выносит меня на террасу, надо мной загорается созвездие Козерога, и с Тибра дует Фавонийи доносит запах листьев и вздыхающей весенней земли. И я снова живу мою жизнь, мне грезятся руки Юнии, ветер шевелит ими мои волосы, я вспоминаю и расстаюсь… Да, да, отцы сенаторы! Надо поднять факелы. Смеркается. Идет к закату моя жизнь. Мне тридцать один год, на два меньше, чем Александру в день его кончины, но, кажется, больше в мою жизнь вы не втолкнули бы уже ничего.
Я умираю. Каждую ночь я бросаю веревку с крючком в начало утра, в первый час рассвета. Я хватаюсь за нее рукой. Я ползу туда, в жизнь… мою жизнь - такую несбывшуюся и невозвратимо прекрасную.