3
Гости. Лёля Паня с лёлей Женей, дядя Гриша с тетей Милей, дядя Митя и Хоробровы, Вовка и Людка.
Леля Паня как бы сельский интеллигент. Работал комбайнером, заведовал молочнотоварной фермой, а перед пенсией - колхозной пасекой. Он носит кепку с пуговкой, пиджак и аккуратно выглаженную лелей Женей рубашку. Дядя Ваня наливает ему рюмку, и он отодвигает горлышко на половине. Пусть водка, пусть ликер иль пиво - половина. Принцип. "Ну дак а як?" - смеется дядя Ваня. Нет, половина.
Зато дядя Гриша пьет полную. Он - конюх. В детстве болел полиомиелитом, ноги испорчены. Он ходит, нагнув худосочное тело над самой землей, и радостно вскидывает его, когда видит любимых своих племяшей, целует их и крутит пальцем пшеничный свой чуб. Дядя Гриша. Григорий Потапович. Любимая тема за любым столом в этой деревне - дяди Гришины легенды. Их рассказывают, помнят и хранят.
- Раз иду в Бийск, подъезжаю до моста, бачу - затор. На конях бабы. Рев. Шо такэ, думаю. Подъезжае до мэнэ пидполковник: "Григорий Потапович, разрешите обеспокоить, помогите…" Я кажу: "Мэк! А що?" А вин тыче мэни в небо. Дывлюсь, а там! Немецки самолеты так и кружать, так и кружать… Я тоди пийшов и розигнав затор.
- Так немцев сроду над Бийском и не было.
- Цыць! Ты ще малый таки свэдения имэть.
Тетя Миля крупная, здоровая, веселая. В молодости, говорят, дядя Гриша по пьянке ее поколачивал. И она позволяла - из уважения. Сам дядя Гриша про свою силу рассказывал чудеса. "Хлопци разбалуются, так я брав с кого-нэбудь шапку, пиднимал рукою амбар и пид угол - шоб не баловались". Конечно, такая силища была в молодости. Но и сейчас дядя Гриша не вянет. Держится размашисто, голос низкий, командный, с хрипотцой. "Иду раз, вже писля войны. Останавлюется черна машина и мэнэ два здоровых хлопца беруть под руки и у двэри… Тю! Я поднакоживсь та шубу и растебнув. А пид ней ординов!.. Страшное дело".
Больше всего дядя Гриша любит коней. Последнего жеребца он выкормил из соски, и колхоз разрешил ему держать его у себя. Если коней в подворье нет, дядя Гриша за стол не сядет.
- А зачим я буду без коней исты?
- Дядя Гриша, вы казак?
Он крутит свой тонкий волнистый чуб и отвечает медленно и твердо:
- Козак.
- А какой: донской или кубанский?
Задумывается.
- Я - кубаньский.
Вовка Хоробров, дяди Ванин зять, курит на лесенке и посмеивается. Черноволос, смугл, красив, как голливудский ковбой. Леля Паня зовет его "Хоробра".
- Ничого в ей там не вырастэ! - слышится от печки голос тети Шуры. - Ж… там у ей вырастэ!
Если дяди Гришины истории лучше все-таки слушать в пересказе, то дядю Митю надо слышать самого. "На улице рыли канаву для канализации, - начинает дядя Митя, и глаза его загораются предвкушением. - Мы идем с Петькой Долговым после рейса. А в канаву попали два учителя. И кобыла. Один учитель пения. Дождь, темь, ну черно. Потрогает руками - там земля, там кобылья морда". И он, учитель-то: "Родина-мать, я твой сын, слышишь, как я плачу?!" Дядя Митя хватает руками по канаве, и мы все смеемся. "Мы с Петькой учителей вытащили, а кобылу не стали. Ее утром трактором вытащили. А второй был учителем всеей истории…"
Дядя Ваня снова наливает. Леля Паня закрывает рюмку. Дядя Ваня щурится и смеется: "Ну а як?" "Ну идэ твоя Пушишина?" - кричит он тете Шуре, к печи. Тетя Шура достает свою рюмку-обманку с пузырем в стекле - подарок бабки Пушишиной, а дядя Ваня верной рукой наливает. "А тоби, дид, хватэ, - говорит тетя Шура, - а то ты будешь пьяный". Дядя Ваня в лице выражения не меняет, наливает. Людка подкладывает Вовке, он тоже охотнее пьет, чем ест. Но Людка учительница, в голосе у нее металл. Мимо нее трудно.
4
Помню, лет десять назад, на втором курсе, моросил дождь, сапоги приходилось поднимать высоко, налипала грязь, и работа казалась прихотью начальства - вечная ошибка подневольного. К концу дня, жалея руки, мы затаптывали картошку в землю; в душе шевелилось, не хотело, но ты наступал каблуком и поворачивался - картофелина исчезала, а ты наступал на другую.
Вшестером мы жили не в клубе, как все, а в деревянном сарайчике. Мы покупали в сельмаге сладкое вино "Лидия", не пользовавшееся спросом у местного населения, и пили его вечерами. Шура Баланов бил восьмеркой по струнам, и мы пели про давнюю память, которая легла на плечо зеленой тушью. Приходила Оля, красивая девушка, потерпевшая крах любви, слушала, и мы провожали ее по очереди. Приходил хозяин, странный мужичок, выпивал вина и веселил нас словами: "Другой бы обиделся, скандалил, спорил - я не буду".
Мы не замечали ни коровы, жившей за стеной, ни свиньи, ни кур, ни Оли… Не слышали петухов и не видели деревьев. Мы были молоды. Мир неразрезанным тортом ждал нас впереди. Все дело было в том, как за него ухватиться.
5
Леля Паня и леля Женя уезжают на четыре дня в Усть-Пристань, на свадьбу внучки, и мы остаемся у них на хозяйстве. Это решено. А пока поживем у них и поучимся.
Дом у лели Пани устроен по-другому. Кипения и стройки, как у дяди Вани, здесь нет. По чистому двору ходят черные утки с белыми грудками и аккуратно, сыто крякают.
Вечерком, когда свободен от хозяйства, леля Паня ходит по дому с мухобойкой на плече, бьет мух.
- Ну что, сколько набили? - спрашиваю для разговора.
- Три, - серьезно отвечает он.
После вечерней дойки кто-нибудь приходит. Садимся на стулья в большой комнате, всем видны лица всех - кругом, начинается беседа. Сегодня в гостях дядя Митя.
Речь заходит про деда Мирона, умевшего предсказывать погоду. Раз, рассказывает леля Женя, его позвали на пожар, так он походил вокруг дома, почитал "Отче наш", только сзади наперед, - и пожар стих. "Совпало!" - улыбается леля Паня. "Кто знает…" - леля Женя в прекрасной неуверенности.
Еще новость. У магазина одна женщина, немка, рассказывала, внутри у нее жаба. Что, мол, просветили рентгеном, а там живая жаба. Леля Женя смотрит на меня: может такое быть?
Потом дядя Митя тоже рассказывает пару историй. Смешных. Потом выпивает стакан медовухи и уходит. Когда умерла бабушка, на похороны он опоздал. Жил тогда в другой деревне, в Кемеровской области. После похорон сидели все у тети Шуры, одни свои, и вдруг заходит дядя Митя - опоздал. Накинулись на него - "единственный сын", а он расстроился: без него схоронили. Пошли еще на кладбище, а он "вот эдак, как упадет на локти, на могилу… "Мама!".
А она ему деньги завещала, рассказывает леля Женя, сто рублей. Как самому бедному. У нее и было-то - сто.
6
Перед отъездом хозяев опоросилась свинья Машка. Я видел, как родился последний, седьмой, поросенок.
Машка долго ходила по клети, грубо дышала, собиралась. Потом напряглась - появилась зажмуренная головка с прижатыми ушками, еще потуга - и он, мокрый, вылетел на пол, побежал, приволакивая заднюю ногу. Генетический урод. Один из семи. Копыто на правой задней ноге вывернуто задом наперед.
Леля Паня чешет палочкой Машке бок, поросят осторожно забирает. Леля Женя обтирает их тряпкой, складывает в деревянный ящик. В ящике темень, возня и визг. Родился послед, Машка ложится на бок, карий глаз в белых ресницах зажмуривается, открывается и медленно-медленно закрывается опять. Намаялась.
Когда поросят пускают к матери, они долго тычутся тупыми рыльцами в соски, не понимая. Почему-то это страшно. Потом они научаются. Только тот, с повернутым копытом, еще долго лазит у Машки за спиной - не может найти место, свой сосок. Пять кабанчиков, сказала леля Женя, и две свинки. А леля Паня взял того, с копытом, и положил к свободному соску.
Насосавшись, они легли, прижавшись, как дрова в поленнице, и засопели.
7
Кроме коровы, которую надо дважды доить, встречать и провожать в стадо, у нас еще телок, утки, тринадцать штук, куры, свинья Машка с поросятами, собака по имени Мухтар и две кошки - серая и рыжая, и у каждой по четыре котенка.
Рублю сечкой кабачок (оставил леля Паня) и бросаю уткам; с дикой жадностью они набрасываются на куски. Машке - вареной картошки и воды, там порядок. Мухтару - ломоть черного хлеба. Он хоть и здоровенный пес, трус и притворщик. Громко лает на незнакомого, но подходишь ближе, делает вид, что его это не касается, лезет в свою будку. Кошки тоже интересные. Молоко пьют только парное. Пробую дать им утреннего - рыжая лизнула и обиженно ушла, а серая сидит рядом с банкой, ждет корову. Котята лежат у них вместе, в одном гнезде, матери возятся с ними по очереди. Под вечер приходит телок. Глупый и порывистый. Заранее наливаешь в ведро воду с молоком и ставишь у калитки, чтобы сразу попил. Чтобы знал дом. Любил.
Самое страшное, думаю я о Машке, полюбить ее.
Таня читает книгу на скамеечке во дворе, ждет корову. Ей доить. Книга у нее - "Американская новелла XX века". Я представляю себе: в кухне у лели Жени сидят они - Капоте, Сэлинджер, Воннегут, Апдайк… Ржут, сложив ноги на лели Женин круглый стол, дымят сигарами, а леля Женя испуганно таскает им медовуху.
А может, они и не смеялись бы.
Вечером мы гуляем. Здороваемся. Старухи подолгу смотрят нам вслед: "Ой, та это ж Таня! Ой, да кака ты стала. А это ж кто ж?"
По горке ходит коричневый жеребенок, поднимая хвост. Он так хрупко-изящен, так безмятежен, что становится тяжело. Будто он знает об этой жизни лучше, чем ты, а тебе этого уже не понять.
На одной из тропинок к нам пристает чья-то свинья. Худая, длинная, она останавливается и стоит, когда останавливаемся мы. Люби свинью, думаю я, потом убей ее. Вот жизнь.
На лавочке возле дома учительницы Марии Васильевны сама Мария Васильевна с сыном. Она держит его на коленях, большой кулек из одеяла, глядит на стриженую бессмысленную голову. Двадцать шесть лет сидит она на этой лавочке. Сынок ее молчит, только подсолнухом поворачивает лицо к закатному слабому солнцу. Мария Васильевна смотрит на него и крепится.
На улицах ребятишки. Таня узнает их, кто чей. Немцев я тоже отличаю: белобрысые, красивые, с тевтонскими носами и подбородками. "Ты Донов?" - останавливает Таня черноглазого тихого мальчика. "Донов".
Жизнь рода, думаю я. Молодые заботятся о продолжении. А пожилые толстые женщины с изношенными ногами - о том, чтобы росли семена, побеги… Они не могут уйти, пока не вырастут, не окрепнут дети, внуки, правнуки. Жизнь пузырится водою в дождь. Другие дети, другие лица, улыбки, глаза… и та же, та же мелодия, та самая. И дети рожают детей, новых, еще - стало быть, соглашаются с жизнью, с такой, какая она есть.
8
Леля Женя вышла за лелю Паню, когда он был уже вдовцом с дочкой Валей на руках. Валя была хроменькая, леля Женя ее жалела. Валя выросла и вышла замуж за Николая Джумалинова; он приехал поднимать целину, да так и остался в Воеводском. И родилось у них с Валей три дочки-калмычки, три красавицы, три здоровенные девки. Николаю с Валей на первых порах не покоилось, пробовали жить в других местах, и Галка, старшая дочь, росла пока у дедушки с бабушкой. Потом, когда Николай совсем обосновался в Воеводском, Галка не захотела уйти от стариков. Так и жили.
Вот эта Галка и выходит сейчас замуж в Усть-Пристани. Начало там, у родителей жениха, а конец должен быть здесь, у нас. Вчера вернулись хозяева - и началась подготовка. Там - весело и богато. И у нас должно.
Николай заколет свинью. Водка куплена. Пиво будет. Теперь женщины займутся стряпней, а мы, свои мужики, поставим во дворе у лели Пани "палатку", где и будет свадьба. И просторно, и воздуху хватит, и дождь не замочит. Лет пять уж в деревне такая мода.
Дядя Митя берет у себя в заготзерне три брезентовых куска, Николай привезет их сюда. Завтра начинаем.
Собрать своих на дело, с которым один не справишься, - "помочь". "Собрать помочь". С утра помочь и собралась.
Я еще сплю, а уж дядя Митя с дядей Гришей вырыли ямки по углам и поставили столбы.
Года полтора назад выходила замуж средняя дочка Николая, Светка. Гуляли тоже у лели Пани. Дядя Гриша тогда поклялся, что ноги его здесь больше не будет. Потому не будет, что его на той свадьбе страшно оскорбили. Взял он непочатую бутылку водки и только закусил уже пробку, как его остановили, есть, мол, открытые, не надо. А было как раз надо. Надо было взять бутылку, спокойно, как он есть здесь основной и главный родственник, открыть ее зубами, плюнуть пробку, налить стаканы и стукнуться с мужиком, что сидел рядом. "Ты на каком фронте воевал?" - спрашивал мужик. Дядя Гриша думал, смотрел на свои ноги, щурился: "А яки тоди булы?" - "Ну, Центральный, Белорусский, Украинский…" - "Я - на Украинском!" - чуть тише говорил дядя Гриша. "Ух ты! Значит, мы с тобой с одного фронта!" - удивлялся мужик. Тут-то дядя Гриша и тянулся за бутылкой, тут-то и нужна была замашка. Шваркнуть по сто с фронтовым другом. А Вовка Хоробров: "Вот, дядя Гриша, есть же открытые!" И леля Женя: "Что ты, Гриша, есть же…"
Дядя Гриша еще поколебался: и разговор хороший начался, и выпито всего ничего - но душа не стерпела. Встал, схватил шапку. "Ноги моей…"
Но сегодня дядя Митя по просьбе лели Пани зашел за ним, и дядя Гриша, польщенный, пришел, не помня обид.
Я выхожу на крыльцо и шутя спрашиваю дядю Гришу: "Чего ж основных-то работников не подождали?" - "Мэк! - не принимает шутки дядя Гриша. - Пока цэ мотор работае (он стукает себя по груди) - основны тут!"
Привозит брезент Николай, подходит дядя Ваня, подъезжает на новом "Запорожце" Ленька. Он похож на тетю Шуру - маленький, черный, бу-бу-бу.
Дядя Гриша кричит дяде Ване: "К обиду, значит?" - "А як же! К обиду, - говорит дядя Ваня. - А як же ты хотив?" Он берет топор. Я пытаюсь пристроиться рядом. Работа без отвеса и угломера, но доски на столах и лавках ложатся у дяди Вани как струны. Он пригибается, ставит свой голубой, прозрачный глаз на уровень будущего стола и говорит мне: "А ну, жмакни по тому". Я жмакаю кувалдой и раскалываю кол. "Це тоби нэ пинцет держать!" - смеется дядя Гриша. "По центру бей!" - ласково успокаивает Николай. Друг степей, он говорит с легким украинским акцентом, и мне это кажется прекрасным.
Я пробую затесать кол. Дядя Гриша мягко, как бы кивая на мое неумение, улыбается и подзывает меня рукой. "Возьми этот!" - говорит он грубым голосом и протягивает топор. Ясно, другого такого топора в деревне искать бесполезно. Бритва. Сам рубит. Сам-то сам, но рука моя через пять минут становится чужой, пальцы разгибаются - все. Дядя Гриша, улыбаясь одной щекой, ухватисто берется за топорище: "Танюшка, наверное, рассказывала… Звитциля не выпадет".
Обед. Мы выпиваем по рюмке водки, заедаем резанным прямо с кожурой луком. Хорошо. Леля Женя с Валентиной ухаживают за нами. В войну в соседнем селе объявилась молдаванка - гадала про мужиков. Тетя Шура тогда идти отказалась: "А на черта! Так я работаю. Дитэй кормлю. А скаже вона, так як я обратно пойду!" А леля Женя, послабже, - не выдержала, пошла. И ей сказала молдаванка - жди в сорок пятом. Так и вышло. До сорок пятого леля Паня был в плену. Они лежали под дождем на одном боку и переворачивались на другой одновременно, все, кто лежал. Одному было нельзя.
Помидоры, тушеная картошка, сало. Я предлагаю дяде Ване ложку, - удобнее. "Возьми!" - поддерживает дядя Гриша. "Ничего, - отвечает дядя Ваня, осторожно цепляя вилкой помидор, - так культурнее".
После обеда дядя Гриша почти не работает. Сидит на жердине, кричит: "Еще, еще, выше, поднимай…" А Николай старается. Бьет, пилит, тешет. Мы все меняемся ему в пару. Слушает он дядю Ваню.
Мы с дядей Митей пилим колья. Отрезаем их от мягких тополиных жердин. Простое дело. Дядя Митя не то что ленится или не может другое, - он как бы не имеет своих строительных идей. Со стороны, без нахрапа. Дядя Митя женат второй раз, и, кажется, неудачно. Трезвый он растерянный и печальный.
Мы приносим напиленные заготовки, и, если топор не занят, дядя Митя берет его. Потом Николай или дядя Ваня топор забирают, и дядя Митя снова стоит, пока кто-нибудь не окликнет пособить.
Когда основное сделано, незаметно уходит дядя Ваня. Дядя Гриша садится в Ленькин "Запорожец", но Ленька что-то медлит, и дядя Гриша не выносит, выскакивает наружу и идет пешком. "Якшо надо будэ, - кричит он леле Пане, - я - дома!"
Топится баня. Скоро здесь, в палатке, будет куча народу, шум, топот, черт знает что. Леля Женя говорит, надо положить доски на землю, чтобы было где плясать. Леля Паня слушает. "Надо!" - говорит леля Женя. Леля Паня и сам знает. А где их взять? Тес, что приготовлен на крыши к улийкам, - жалко. Тес хороший, новый. К соседям идти - нехорошо. Да и не дадут, знают, что тес есть.
- Ты бы, дид, дал тесу на такэ дило? Не пожалив? - спросит потом тетя Шура дядю Ваню в порядке обсуждения.
- Я? Тесу? На такэ дило? Ны в жисть бы не дав! - ответит дядя Ваня.
Я рассказываю Тане, как Николай топором попадает в то место, куда хочет - ни полсантиметра вбок. Леля Женя обижена: "Мой и не работал плотником, а всегда попадет в то же место". Понятно, в чем тут дело. Ревность! Эх, Галка, Галка, что ты натворила! Не раз тебе ссориться с отцом, не раз целовать бабу в щеку, успокаивать и гладить по плечам, говорить, что любишь больше всех на свете, даже больше, чем своего Гену. Любовь - река, свои запруды и мели, свои рукава. Пока любишь - есть от чего болеть сердцу и радоваться, а разлюбил - и не надо ничего.