Потом Юрий служил в армии, а Капа всех удивила - поступила в медицинский институт. Сдала на пятерки. "Молодчага!" - прислал телеграмму Юрий. С завода пришлось уйти. Училась, дежурила санитаркой в больнице - зарабатывала на хлеб. Тетя Паша не здоровалась, а Иван Трофимыч, когда напивался, грозил убить. Но она не боялась, - знала, они безобидные.
Пришел из армии Юрий, поддержал: "Учись. Набирайся знаний". Она и училась.
На шестом курсе родилась Валечка, а потом, когда отрабатывала в районе три года, - Олежек. Юрий заделался теперь шофером, зарабатывал хорошо. Мать его продала дом и заняла Капину половину, беречь казенную жилплощадь. Ну и Капа себя не щадила - работала на полторы ставки да еще дежурила. Так что в город вернулась со своей машиной.
И все бы хорошо, да в больнице, куда она устраивалась, не было места хирурга. Главный врач, солидный и серьезный человек, уговаривал ее переквалифицироваться в анестезиологи - появилась как раз такая в медицине специальность. Юрий тоже советовал - не ездить же на двух автобусах, не мерзнуть. В общем, согласилась.
Теперь, конечно, она была не Капа и не Капка, а Капитолина Ивановна, доктор, уважаемый человек, и она следила, чтобы юбка была поглажена и ногти чистые, подстриженные. Домашнее хозяйство она не любила (опротивело со времен тети Пашиной кухни), но на работе показать себя могла. Оставалась, надо было, и после срока, не спорила, если среди ночи приезжала "скорая помощь". Старалась.
А когда на собрании вручали грамоту и главный врач мягко пожал ее скромную большую руку, она покраснела пятнами и чуть не заплакала.
2
По субботам приходили Борис с Дусей. Борис работал с Юрием на автобазе и считался лучшим другом. Капитолина Ивановна и Дуся скучали на своих стульях, потому что больше двух маленьких рюмок выпить не могли, а Борис, когда открывал вторую бутылку, хлопал. Юрия по плечу. "Ты знаешь, кто ты есть? - спрашивал. - Знаешь? Ты гад и сволочь и мой первый, самый надежный друг. Давай закурим, друг? А?" Они курили, а Капитолина Ивановна отмахивалась от дыма, и ей хотелось, чтобы пришла "скорая", а утром на рапорте Аркадий Аркадьевич ласково смотрел бы на нее и шутил: "Опять, Капитолина Ивановна, не дали вам поспать?" И голос его теплел и из низкого, мужского становился бархатным, трогающим что-то неразбуженное, щекотное. Но "скорая" не приходила, а Юрий вставал и шел на кухню, где мать укладывала детей. Выводил ее за руку на середину комнаты и громко объявлял: "Моя мать! Она меня родила!" Свекровь выдергивала руку, но не обижалась. А Борис хохотал и хлопал в ладоши, как на концерте. Потом они с Юрием пели песню. "Ле-е-е-е-тять у-уттки… - пели, - ды-ы два-а гу-уся…" И было страшно, будто они кого-то пугали этими утками и могли, если понадобится, смерть за них принять или убить. В стену стучал Иван Трофимыч, но Борис в ответ стучал тоже, и петь не переставали, пока Дуся не начинала дергать Бориса за рукав и звать домой.
В воскресенье Юрий болел с похмелья, но Капитолина Ивановна его не жалела. Она вообще не была жалостливой. Больных привечала, но больше так… - нравилось, как в институте делала это одна ассистентка: "Потерпи, хороший мой, сейчас, сейчас, мы тебе поможем…"
Ехали на машине в сад, копать грядки. Юрию нравилось - свои овощи в доме. Затевали еще с Борисом построить тут финскую баню, чтобы париться и пить пиво по воскресеньям. Участок выделили от больницы, Капитолина Ивановна думала отказаться, но Юрий настоял. Теперь она жалела, что послушалась.
Дети подрастали. Валечка ходила в школу, и все бы ничего, да уж очень тесно было жить. Юрию квартиру обещали, но как-то не верилось, что скоро дадут.
Тут как раз выбрали в местком, казначеем, а потом заместителем председателя. Заметили, какая она добросовестная. Теперь можно было видеть Аркадия Аркадьевича в любое время. "Все спасаете? Не жалеете себя? - улыбался он, сталкиваясь с ней в коридоре. - А я вам аппаратик новый выписал…" И наклонялся, ласкал "эр", понижая голос: аппар-р-ратик. Будто тайну сообщал. И она волновалась, и красные пятна выступали на лице.
А потом приехали подшефные из Мултанова, и местком совместно с администрацией устраивал вечер. Капитолина Ивановна, как женщина и хозяйка, произносила приветственную речь. Аркадий Аркадьевич сидел в первом ряду и смотрел на нее. Голос, ее вздрагивал, раза три она запнулась.
После вечера он, хоть и был выпивши, повез ее на своей машине и свернул по дороге куда-то не туда. Ей и хотелось "не туда", боялась только, увидят. Но по ноге уже кралась мягкая горячая рука, и Капитолина Ивановна сжала ее коленями - захлопнула капкан.
Через полгода въехали в новую трехкомнатную квартиру. Дали ее от больницы, хотя приняло участие и Юрьево начальство. Квартира была большая, но неудобная. Одна комната длинная и узкая, с окном в торце - в ней поставили телевизор и тахту, где спали Юрий с Капитолиной Ивановной, - другая, совсем маленькая, для Валечки и свекрови, а Олежек остался в проходной, и некуда было поставить его детский столик, потому что кругом двери и окна или стоит сервант. Но кое-как все, слава богу, разместились, пришли Борис с Дусей и принесли в подарок табуретку.
- Ты знаешь, кто ты? - спрашивал Борис. - Знаешь?
Вот если бы у Аркадия Аркадьевича умерла жена, думала Капитолина Ивановна, он бы взял меня к себе. У него в квартире нет таких длинных комнат и мебель чехословацкая, там нет Юрьевой матери и не приходят по субботам Борис с Дусей. Ей стало жалко себя и свою несчастную жизнь, и когда Борис с Юрием запели про своих уток, она подумала: если Юрий узнает - убьет, а свекровь наверняка уже знает, только боится, потому что квартира все-таки ее, Капитолины Ивановны, и дети тоже. Потом вспомнилось, как хотела однажды прийти к Аркадию Аркадьевичу с сыном, как тот мялся и увиливал. "Нет, с детьми не возьмет, а оставлять их с Юрием нехорошо, что люди подумают…" Да и жалко, особенно Олежека, который приходил иногда под утро и просился: мама, мне страшно, можно я с тобой.
Как-то привезли Капитолину Ивановну на "скорой" в больницу, и на столе в операционной лежала Рита, дочка Ивана Трофимыча и тети Паши. Рита была уже взрослой красивой женщиной, матерью двоих детей - живот у нее большой и дряблый. Она никого не узнавала, бредила и все звала какого-то Алексея. "Алексей… Алексей…"
На другой день прямо домой пришел Иван Трофимыч, сидел на кухне и мял кепку. Он был теперь пенсионер и слаб на слезу. Просил пособить, просил извинить его за неправильное поведение, и сколько может, сказал, не обидит. Капитолина Ивановна от слез его не шибко расстроилась, а от взятки категорически отказалась, хотя у Юрия, когда Иван Трофимыч говорил про "сколько может", было преувеличенно равнодушное лицо. "Будем стараться!" - вот и все, что могла сказать в утешение. Иван Трофимыч мешкал в коридоре, руки ходили ходуном, хотелось, видно, сказать, а может, плюнуть напоследок, но пришлось сдержаться - он был уже старый старик, а она не девочка.
Рита умерла.
Аркадий Аркадьевич хмурился, на Капитолину Ивановну не глядел. "Вот это получилась клякса!" - сказал при всех в ординаторской. Капитолина Ивановна обиделась: с кем-кем, а с Ритой она возилась как могла. Одной плазмы шесть флаконов вызвонила, сама за кровью моталась в два конца… Упрекнул!
Но все равно. В главный корпус все равно ходила. Все уже знала, бабник, врет, есть другие женщины, и все равно, все равно… Где-нибудь в больничном дворе, на тропинке, встречались случайно, стояли на виду, не касаясь, не в силах разойтись. От нее передавалось. Он тоже волновался, молчал, говорил про работу, а мимо шли сестры и улыбались, она знала, улыбались, отворачиваясь. По утрам на оперативках он шутил, ругался, протирал очки - она смотрела на пальцы, руки, слушала голос - все было настоящее, солидное, как… как в кино. Хирурги ошибались на операции - звонила. Звонила домой, вечером, ночью - сказать, трубка падала из рук от сладкой муки. Голос со сна теплый, хрипловатый, слушать, молчать, погружаться, плыть… о том, все о том же… Иногда он приходил, делал распоряжения, посылал "скорую" за завом или в клинику, и было спокойно - пока он здесь, все будет как надо, как положено.
3
Капитолина Ивановна немного постарела, но была еще хоть куда. На официальных банкетах - на Дне медика, к примеру, на нее обращали внимание солидные мужчины, и она видела, это приятно Аркадию Аркадьевичу. Теперь она была бессменным председателем месткома, распределяла путевки, ковры, с ней здоровались почтительно. Мать Юрия стала совсем старушкой, по дому ей помогала Валечка, а Юрий стал много пить и совершил аварию - наехал на легковую. Пострадавший лежал здесь же, в четвертой палате. Капитолина Ивановна старалась ему угодить, и все, слава богу, обошлось: суд присудил условно - один год. Заработок, конечно, снизился, но она как раз защитилась, получила первую категорию, так что ничего - бюджет выровнялся.
И как-то, входя в ординаторскую, услышала: "Да что с нее взять! Она же рептилия! Влюбленная рептилия…" Это было про нее. Имя не назвали, но поняла: про нее. И - страшное.
Доработала день и из больницы пошла к Аркадий Аркадьевичу. Жена его была в санатории, и впервые она шла к нему без уговора. Зачем они так? Ведь она никого не обижала, старалась, заведующему в прошлом году путевку в Кисловодск выбила, а они… За столом в большой комнате сидела красивая, накрашенная женщина (где-то ее видела) и пила чай с ложечки. Аркадий Аркадьевич мелко суетился в коридоре, пройти на предложил, молол что-то про однокурсницу, хотя женщина с ложечкой была моложе его лет на пятнадцать. Капитолина Ивановна извинилась за вторжение, хотела, мол, уточнить только, пойдет ли завтра машина в город или нет, а то Муромцев из шестой отяжелел, кровь нужна, и с завода уже звонили.
Дома у Олежека был день рождения, исполнилось двенадцать лет. Пришли Борис с Дусей, приволокли взрослый велосипед с рамой. Борис купил недавно тяжелый мотоцикл, велосипед стал не нужен - не пропадать же. Стол стоял накрытым, Валечка и свекровь все сделали, и было неловко, что могла забыть про день рождения сына и ничего не принесла в подарок.
Олежек сидел худой, причесанный на пробор, точь-в-точь Юрий в молодости - Бобер, и глядел на мать приветливо, не обижаясь. Привыкли - мама работает, работа у мамы самая-самая.
После третьей рюмки Юрий с Борисом запели про свои утки, и стало совсем плохо: вспомнила - под клеенкой… Захотелось спать, забыть, и еще вдруг жалко Олежека, зачем он слушает эту песню. И что тут можно было сделать, и она встала из-за стола и спустилась по лестнице вниз, к Марии Михайловне, учительнице, - попросить энциклопедию на "Р". Мария Михайловна - пожалуйста, пожалуйста, - охотно дала, потому что два года назад Капитолина Ивановна доставала для нее пирроксан.
"Рептилия - это пресмыкающееся животное. Класс рептилий включает в себя ящериц, хамелеонов, змей, черепах и крокодилов".
- Чего вы плачете? - спрашивала Мария Михайловна. - Вас обидели? Расскажите мне, может быть, я сумею помочь.
Но Капитолина Ивановна попрощалась и вышла на улицу. Солнце уже село, но краешек неба был еще красный, и Капитолина Ивановна пошла на это красное и почему-то вспомнила отца, погибшего в сорок втором под деревней Васильевкой, молодым еще, моложе, чем она сейчас. Они не хотели обозвать меня хамелеоном или крокодилом, думала Капитолина Ивановна, они хотели сказать, что я толстокожая и ничего не умею чувствовать… И стало опять обидно до слез, будто она маленькая беззащитная девочка-сирота, и захотелось под одеяло, вспоминать мать.
У подъезда стояла "скорая", наверное, кто-нибудь из соседей заболел, но знакомый шофер уже махал рукой, и она поняла - за ней. И впервые в жизни почувствовала: не хочу.
На столе лежал мужчина лет тридцати, бледный, в шоке, сразу ясно - работы много и неизвестно, чем кончится. Часа через полтора давление поднялось, хирурги уже плескались в тазиках, мужчина пришел в сознание и улыбнулся Капитолине Ивановне, Глаза у него были голубые, как у Олежека и какие были у отца. Вот так же лежал он где-нибудь в медсанбате на грязном столе и улыбался, чтобы не заплакать. Он был веселый. Приходил с работы, поднимал маленькую Капитолину Ивановну на руки и кричал: "Капка! Пришел твой папка!" И они смеялись, а потом она показывала новые платьица и одеяльца, которые вырезала ножницами. Он лежал на столе и…
На подставке белела большая мускулистая рука с въевшейся в ладонь металлической пылью, с толстой иглой, вколотой в голубую вену, папа, папочка, родной мой, не умирай, папка… - она вскрикнула и громко, в голос разрыдалась.
Позвонили Аркадию Аркадьевичу. Капитолине Ивановне прислали замену.
А она бежала домой и все плакала, хотела разбудить своего Олежека и успеть сказать ему. Успеть, пока жива.
ГОСТЬ
1
- А идэ ж вони три мисяци булы?
- А нидэ! В кабинэти сыдилы да кнопки нажумали. - Дядя Ваня выпрямляется и оттопыривает большой палец на уровне пупка ("Биии…"). - Приземлылыся на Луни! Вин, значит, с кабыны выйшов, жмэню зэмли взяв и сюды. Побачитэ. А мы слухаем. Да як бы вин выйшов, з його мокренького б не осталось!
Мы на кухне. Дядя Ваня, тетя Шура, моя жена Таня и я. Это дяди Ванин дом. Мы его гости. Пьем чай из травы материнки.
- А ось по радио пэрэдавалы, - говорит тетя Шура. - Одна девочка, Раечка, спрашуе, як воны пэрэходять с корабля на корабль, так вони…
- А по виревцй! - перебивает дядя Ваня и прищуривает глаз: эк, мол, взовьется! Но тетя Шура только машет рукой: "А-а…"
Тетя Шура сестра моей тещи Марии Сергеевны. Их четыре сестры: тетя Шура, тетя Женя, тетя Миля и Мария Сергеевна. И еще есть дядя Митя - родной и единственный их брат. На тете Шуре женат дядя Ваня, на тете Жене дядя Паня, а на тете Миле - дядя Гриша. Запомнили? Ничего, я тоже не сразу разобрался. Скоро все сюда придут: познакомитесь. А пока дядя Ваня рассказывает про свою деревню. Лет сто назад здесь, на Алтае, ее начали сибиряки. Потом пришли хохлы и в нескольких километрах от "Сибири" заложили свою. А перед войной сюда же прибыли немцы с Поволжья. Кое-кто женился вперекрест, но потоки до сих пор сохраняются: русские, немцы, хохлы. Интернационал. Наши - хохлы.
Правда, за годы украинский язык пообтерся. Иные слова вообще, мне кажется, выдуманы заново: бирульник, к примеру, или оглоготина. Но - было бы понятно, другого тут не требуется.
- Тетя Шура, а на праздник все у вас собираются? - спрашивает Таня.
- У нас, у нас… - вздыхает тетя Шура. - Ось колы мы с дидом сляжем, тоди скажуть - нехай воны лежать, не будемо их бэспокоить.
Да, дом у дяди Вани здоровенный. Строился в расчете жить всем вместе. Ленька, Васька, Людка, Зойка и Танька. Дети. Всех их можно не запоминать - в деревне живут только Ленька и Людка. Вместе жить не получается. "Вот якшо б Ваську да Ленькину Марусю - тоди б можно", - комбинирует дядя Ваня. А пока в доме гул. "Огурцы уже убрали, думаю завтра полоть картошку. Как вы там! Когда приедете?" - пишет Зойка из Промышленного. Иногда они, правда, едут. Через Новосибирск, с тремя пересадками. Там дядя Ваня пьет "Жигулевское" пиво, читает газеты. А дня через три тетя Шура сама говорит: "Ну шо, дид?" И они возвращаются. К корове, телку, двум свиньям с поросятами, к овцам, гусям, к курям… Дядя Ваня считает, главное - корова. "Будэ корова, и я знаю, шо буду сыт".
Была, правда, еще одна девочка - Зоя. Имя ее перешло потом к младшей сестре. Она была младше Леньки, но шустрая, держала его в строгости. В сорок втором, когда дядя Ваня был на фронте, Зоя с Ленькой заболели брюшным тифом, и их отвезли на телеге в район. Они выздоровели, но в больнице Зоя заразилась коклюшем и умерла.
2
Хожу по дяди Ваниному дому. Горница, или "гостина", - две кровати, стол, комод в белых оборках, проигрыватель с кучей пластинок. На одной химическим карандашом: "Поговори хоть ты со мной…" - перевод с цыганского. "На память тяте и маме. 197…" - тем же круглым почерком на фотографии за стеклом в буфете. Красивое девичье лицо. Улыбка. Ямочки. Любимая дяди Ванина дочь. Татьяна.
Спускаюсь по широкой лестнице на кухню. Ходики, радио, которое никогда не выключают ("В Муслюмовском колхозе закончили раньше срока…"), календарь с Юрием Гагариным, "косинацем" (дядя Ваня называет космонавтов "косинацами"). Белый роскошный китель с подполковничьими звездами.
Где же, думаю я, где она живет, дяди Ванина душа?
Работа. С детства и по сей… Умно, быстро, честно, страшно. Нет, не это.
Перед войной погиб отец тети Шуры - он взял к себе Марию Сергеевну. Она была девочка и убегала назад к матери; он приходил и молча ждал ее у порога.
Не то…
Пуля задела плечевой нерв. Пулю отдавали - на, отвезешь домой, покажешь. "Оставьте сэби цю пакость!" - сказал дядя Ваня.
Нет.
Вот.
После войны поставили кладовщиком, потому что пальцы на правой руке согнулись и шоферить он не мог. Нюрка (была такая родственница) упросила дать для мужа справку. Справку, что, мол, выдал то-то и то-то. А не то мужа посодют, а дети… Не давай, говорили дяде Ване, - подведет. А как не дать? Подвела. И на суде божилась, что никакой справки не брала, сам он, и все. Дали дяде Ване пять лет. Вывели с суда, руки назад. Нюрке он (вот, вот оно!) ни слова не сказал. Ни тогда, ни потом, когда вернулся через десять месяцев по кассации. Дети-то у ней остались.
Тети Шурина кровать. Над ней деревянная витринка. Там, за стеклом, все: и дед Фокей, и бабушка, и лёля Паня в кепке. Тут и моя Таня в пионерском галстуке. А вот и дядя Ваня. Ему лет двадцать. Лицо из-под шапки, как нос корабля - бесстрашное и чистое. Таких почти и не бывает. А я вот, думаю я, видел.