А потом Славка вернулся, и на его дне рождения среди полублатной компании я увидел девушку неописуемой, смертной красоты. В разгар веселья Славка подошел ко мне и серьезно сказал: "Там эта, слушай… Олька… интересуется… ты как?" Я не ответил со страху, но на другой день снова притащился к Славке, бормоча что-то дяде Володе про обещанную "той девушке" книгу, и узнал - узнал то, что было нужно.
Она работала продавщицей в магазине для новобрачных, который в ту пору только появился в нашем городе.
Боком я приблизился к ее прилавку и неслышно поздоровался.
На разговор, на какую-нибудь легкую изящную шутку - как это, мне казалось, принято в таких случаях - сил у меня недостало. Одно мгновение, я видел, она колебалась еще между впечатлениями, тем - у Славки - и этим, новым, жалконьким, а потом, не сказав ни слова, фыркнула, и в прекрасных черных ее глазах опустились шторки.
Однако я промямлил свои заготовленные слова. "Назначил свидание".
Я взял у мамы десять рублей и пошел на него, на безнадежное и первое свое.
Разумеется, она не пришла.
Мы просидели десятку с Сашкой Лапушкиным в ресторане, где с паузами говорили о женщинах и курили.
Я делал новые попытки. Все было ясно, но я заболел. У нее были огромные черные глаза - мне некуда было деваться. Я таскался за ней по улицам, узнал ее кавалера, я состарился и поумнел.
Кавалер ее был вором. У него были мелко-кудрявые волосы и мягкие незаметные движения. Думаю, он смог бы задушить меня одной рукой.
Тетя Валя умерла от рака желудка. От Славки, считает моя мама.
- От рака, мама, от рака желудка! - говорю я.
- А рак от чего?
И она смотрит на меня, а я пожимаю плечами.
Бэмби живет у охранника в колонии, где сидел Славка. Его отдали туда, чтобы Славке было не так одиноко. Славка вышел, а Бэмби остался там навсегда.
После второго помета алфавитный принцип нарушился: щенков стали называть кто как хотел. И мы ничего не могли уже с этим поделать.
МОРЕ
Человеку непокорно
Море синее одно,
И свободно, и просторно,
И приветливо оно.
Е. Баратынский
Помню: сад, сдали патанатомию… "Своею белою рукой, моя Оде-е-е-сса, ты помани, ты помани, ты по-ма-ни…" Под яблоней, в сторонке, детская коляска - там сын Бавильского. Сын спит, не мешает наша песня, песня из фильма "Цепная реакция". Бавильский супит белесые брови, топырит толстую нижнюю губу: "Свое-ю белою рукой, мо-я-а…" Когда-то, было дело, он учился в Одессе, в НМУ, низшее такое мореходное училище, да вот случилось - ушел. Теперь у него дом, семья, "лекции-шмекции" в медицинском институте, а в шкафу средь постельного белого белья застиранная до дыр старая его тельняшка. Моря, ясное дело, моря ему больше не видать… А для меня не все. Я, быть может, еще и увижу. В Одессе, в системе Азмор, работает стоматологом мой двоюродный брат Эрик. Четвертый, загибаю я пальцы, пятый, шестой курс, а там, глядишь, я и судовой врач: синее море, белый пароход и смуглые девушки в широкополых шляпах машут мне тонкими руками с Приморского, конечно, бульвара.
И проходит два года, и оттуда, из Одессы, от папиного брата дяди Вити - письмо: купите полдома!
Ты слышишь, Бавильский? Полдома в Аркадии, у самого моря, где в саду виноград и персики, где рыбачка Соня, и Гамбринус на Дерибасовской, и Беня Крик, и все-все, что вам угодно.
А?
Другого раза не будет - отцу в отставку, - и, поколебавшись, родители отправляют меня вперед.
…Поманила!!
Итак…
Итак, шел 19… год. В Одесском море нашли холерный вибрион. Выезд с побережья закрыт, и в разгар купального сезона я прибыл в знаменитый город в пустом вагоне.
Никто не купался.
Суда, завербованные карантинной службой, стояли на рейде, в них отбывали сроки отдыхающие, а по улицам, разгороженным веревками, поливальные машины брызгали на асфальт хлорамин.
Ко всему шел дождь.
В "нашей" половине - в той, что дядя Витя предлагал купить моим родителям, - на веранде, в сарайчиках, в садовых беседках - везде, где могла втиснуться раскладушка, жили квартиранты. По саду, чеша волосатые брюхи, бродили мужики в засученных трико, а во дворе женщины с грязным педикюром мыли под краном овощи.
Ничего, ничего, улыбался дядя Витя, скоро они уедут.
- Алексеич! - кричали из сараев. - Идем, тяпнешь!
- Не-е. Воскресенье!
В воскресенье дядя Витя не пьет. Он работает снабженцем на заводе шампанских вин и по воскресеньям отдыхает от всего этого.
Ну что ж, покамест не уехали квартиранты, меня поселили с Димкой, младшим дяди Витиным сыном. В беседке. С фанерных стен улыбались суперкинозвезды, Джина улыбалась Лоллобриджида, Димка тоже - жить было можно. Вот так, думал я, за тыщу километров живет брат, твой брат, под твоею живет фамилией, одногодок, двойник, можно сказать, - и "не ты"! Даже школьная кличка та же, даже ногти на мизинцах.
- А, брось, не бери в голову! - скалится Димка. - Оно тебе надо?
В Гамбринусе в самом деле играет красноносый толстячок в сером пиджаке. Скрипка в конце венгерского танца всхлипывает и неожиданно смеется по-человечески: "Хья-хья-хья…" Красиво одетые молодые люди кричат скрипачу: "Миша!" - хотя тому явно за пятьдесят, и суют в карман его пиджака бумажные деньги, а за соседним столиком сочный женский голос жалуется всем, кто желает его слышать: "Що ви з миня хотите? Я вже три дня не имела мусчину!"
Димка улыбается над кружкой: привыкай, это и есть Одесса.
Ну-ну.
В трамвае, по дороге в институт, у меня исчезает конверт с документами. В подкладке, у дна кармана - щель. Бритвой! Ровные краешки, аккуратная работа. Это меня обокрали, понимаю я. Так… И… как же теперь? Дальше? Перевод был в порядке исключения, шестой же курс, еле-был-елички. А если дубликаты документов не подпишут, не захотят больше?
Я тупо смотрю на страшную дыру. Меня тошнит. Да как вытащили-то? Ведь пиджак был застегнут! Они, выходит, тут надо мною… а я… я в окошко глядел?! Хорошо.
И вдруг ниже той дыры (господи, спаси!) я вижу еще одну дыру, такую же. Не думая, сую в нее руку до самых пиджачных недр, и - о справедливость, ты все-таки есть! - документы мои туточки, вот они! целенькие, беленькие, хоть и без конверта, но - все! До единого. У-у-ф-ф!
Вытащили, стало быть, поглядели и сунули назад. За ненадобностью. Не на пол, не в окно, а назад. Хоть и новый опять риск, хоть и "кому это надо".
Значит, это правда, думаю я.
Значит, правда - про Беню.
Привыкаю.
За обедом шампанское без газа. Приносил с работы дядя Витя.
Холерный вибрион, объяснял Эрик (тот самый, двоюродный, из системы Азмор), не выдерживает кислой среды. В кислой среде, по Эрику, вибриону приходит карачун.
Потому-то мы пьем шампанское без газа, кисленькое винцо.
И я пью.
Чтобы не терять золотое время, Эрик, помимо поглощения еды, занимается еще педагогикой.
- Вот вчера, - говорит он, - у меня был отгул, а я все равно ходил на работу. - Эрик смотрит на Димку: - Почему, думаешь? Потому что без работы - не могу!
Димка третий год сидит на третьем курсе, притом на вечернем. И это кошмар. Все понимают: кошмар, и не мешают сейчас Эрику. Кроме того, Эрика и вообще уважают. Помнят, как занимался он сам. Часами просто-таки, бывало. И теперь, пожалуйста - замглавврача по лечебной части. Хоть и стоматолог. Даже один раз встречал в составе группы правительственную делегацию.
Димка молчит над тарелкой. Ни слова.
Кира, жена Эрика, посмеивается. Ей смешно.
- Зачем, - обращается Эрик к матери, - зачем ты-то даешь ему рубчики?
- Вот именно! Ты-то зачем? - подхватывает дядя Витя. Он тоже чувствует за Димку ответственность.
Но тетя Зоя не отвечает. Собирает грязные тарелки со стола и уходит. Закончен обед.
- И ты слушаешь? - удивляюсь я Димке, когда мы лежим потом в нашей беседке. - Как тебе хватает-то?
Со стены надо мной улыбается красивая еще Лоллобриджида.
- А-а, пусть! - обреченно машет рукой Димка. - Нехай.
- Да и на фиг сдался тебе институт этот? Холодильные какие-то установки. Ты же футболист!
- Э нет, - серьезнеет Димка. - Диплом - это хлебная карточка! А футбол так… для души.
Дом наш в самом деле на крутом берегу. Внизу дорога в Аркадию, ниже ореховая рощица, а там, дальше, - каменистые пляжи, пустые сейчас. Отойди от края шагов десять: одно до самого горизонта море.
Начался учебный год. Старшие курсы снимали с занятий на борьбу с холерой. Меня и еще двух новичков послали бороться на рубероидный завод, в бригаду грузчиков.
- Ну и при чем же здесь холера? - спрашивал я Димку.
- А я знаю! - блестел он своими деснами. - Надо, вот и попросили у института под горячую руку. Тебе-то что? Плотют?
Что ж. Плотют.
Рубероид идет по конвейеру горячими рулонами. От него пар, а главное, запах как от свежего хлеба. Один из нас заходит в цех и бросает рулон на транспортер, остальные двое снимают и ставят в машину.
Потная работа и сменная.
Хорошо мыться в душе, хорошо идти через проходную с перекинутым на плечо дяди Витиным старым пиджаком, на который расщедрилась-таки тетя Зоя, - медленно, по пыльной дороге, по трамвайным путям. Хорошо, что платная, думал я.
Привыкну, думал.
Была, правда, одна штука.
В конце смены шофер поднимал капот и бригадир бросал туда рулон. Двадцать рублей.
Возвращаясь, шофер выдавал бригадиру трешку, а тот нам - по рубчику.
Ну что ж - успокаивал я себя. Дядя Витя приносит домой вино, а я пью же? Пью.
Холера шла на убыль. Квартиранты разъезжались. Я занял "нашу" половину - комнату, попросту-то, - купил картошки, луку, лапши и вечерами варил себе суп. Отец прислал еще конской тушенки - жить было можно.
Дядя Витя, веселый после шампанского своего завода, заходил ко мне. Хлебал суп, хвалил.
- А почему ты не хочешь есть с нами?
Я уже догадывался: для удобства человек живет в мире, где и он и те, кого он любит, выглядят вполне симпатично. Я даже подозревал, что и свой мир строю тем же способом. Но взять и сказать дяде Вите, хватит, мол, не будем, ведь я же вижу, с каким лицом накладывает в мою тарелку тетя Зоя, - нет, это было нельзя. Да дядя Витя, похоже, сам не шибко-то ждал ответа. "Ты знаешь, как она любит родню, я даже удивляюсь!" - искренне говорил он. А я кивал. Мне ли было судить тетю Зою? Я видел ее руки. Красные, в черных, забитых землей морщинках, с обломанными черными ногтями. Иногда она красилась, надевала нарядное платье - в гости! - и стояла так перед зеркалом, улыбалась на себя женской ожидающей улыбкой. И это было почти страшно по сути, стыдно с такими-то руками.
А вот Кира не такая, жаловался дядя Витя на сноху. Совсем не любит родственников. Раз в два года Эрик ходит судовым врачом в выгодный рейс, в Японию, еще куда-то, а Кира потом эти тряпки продает. Понятно? Все надо, надо конечно же, но плохо все-таки, что она такая жадная.
- А ты знаешь, что сказал про тебя Эрик?
- Что?
- Он сказал, будет распределение, и он поговорит о тебе с главврачом.
- И что? - Эх-эх, как я волновался в тот миг!
- А эта (Кира, понимаю я) и здесь выскочила. А, говорит, он, говорит, перебьется как-нибудь. Перетопчется.
Молчу. Молчу.
- И знаешь, что ответил Эрик? - дядя Витя кладет руку на мое левое плечо.
- И… и что же он ответил?
- "Это мой брат!" - вот, вот что он ответил! - Дядя Витя смотрит на меня, а в глазах его набираются слезы.
Да, да, конечно. А потом ведь, дядя Витя немного и того, после завода.
Десять лет назад Эрик приезжал к нам на Урал. У него был первый разряд по гандболу, и в ту пору он еще не заделался одесситом. Дом в Одессе купили потом.
Он сидел на перилах нашего балкона на Ленина, 1, внизу блестел черный асфальт, в нем плыли вечерние фонари, а он сидел и смеялся с Юлькой, подругой моей сестры: "А шо? А шо такое?" Это был мой брат, думал я тогда, мой брат. А потом мы поехали на Увильды к нашему общему дяде, дяде Лене, и я брался за Эрикино плечо, и мы заплывали по прозрачной воде.
В гости приходили Кирина сестра с мужем, капитаном дальнего плавания.
Капитан был маленький, лысый, и, когда шутил, Кирина сестра щурилась.
А мне капитан нравился.
Выпивали, и он пел дребезжащим тенорком: "Через весь океан, сквозь любой ураган…" - песню из кинофильма "ЧП".
- Спой, спой, сынок! - просил дядя Витя Эрика. Все знали, как Эрик хорошо поет.
- Вот так, что ли? - кивал тот на капитана.
- Возвратятся домой корабли… - допевал капитан в одиночку, не замечая ничьей иронии. И улыбался.
Вечером я все чаще спускался к морю. "Та-та-та-та…" И тихо спит Одесса; и бездыханна и тепла Немая ночь. Луна взошла. Прозрачно-легкая завеса Объемлет небо. Все молчит; Лишь море Черное шумит.
Холера, слава богу, кончилась. В поликлинике № 6 я проходил практический курс терапии.
Шефиню мою звали Таисия Аполлоновна. Она была низенькая и толстая. Пальчики на руках так и торчали у нее в разные стороны.
С утра мы вели прием в кабинете, а после обеда ходили по участку.
- Вчера Любка таки не купила кофточку! - сразу по утречку сообщала Глаша, наша медсестра, а Таисия Аполлоновна ("Дышите! Еще, еще, пожалуйста, еще…") вытаскивала из уха фонендоскоп и оборачивалась:
- И что? И почему же?
Больной стоял руки в боки и дышал. Таисия Аполлоновна, с трудом удерживая в неудобном положении свое тело, не сводила все-таки с Глаши глаз. Глаша писала еще карточку, потом вдруг отбрасывала ее и кричала во все горло: "Она таки отказалась, дурр-ра!!"
Кончались эти разговоры, когда мы уходили на участок.
Почти все больные оставляли нам какую-нибудь мелочь: яблочко, кулечек конфет, шоколадочку. Глаша складывала подарки на подоконники накрывала простыней. Я в долю пока что не входил, но на участке и мне совали то авторучку, то книжечку, и я не умел отказаться. А может, и не сильно хотел.
"Та обижаете… Та возьмите…"
И я брал.
Терапия давалась мне плохо, и Таисия Аполлоновна пошла на риск: одолжила личный лекарственный справочник. Я приходил за ним к ней на квартиру.
Таисия Аполлоновна представила меня дочери - Свете. Один глаз у Светы косил, и, пожимая мою руку, она покраснела. Я догадался: ко мне присматриваются. Видимо, подумал я, на сообразительных местных джентльменов большой надёжи нет.
Предложено было не церемониться и заходить.
На тротуарах уже горели кленовые листья, пахло свежестью и концом лета. Наполеон, Раскольников и Жюльен Сорель по очереди предлагали мне свои услуги. Я бродил по узким одесским улицам и решал: меняться мне или менять.
Не сможет ли он достать мне Фрейда, спросил я Эрика. Давно, мол, охота почитать. Все-таки мы врачи с ним, можно сказать… Эрик помешкал, посуровел лицом и сказал:
- Тебе рано читать такие книги.
Да, понял я, мне рано. Ведь и он, и такие, как он, не будут их читать. Они и так, без Фрейда, знают, как им, да и всем остальным тоже, надо жить. И таким, как я, такие, как он, всегда будут говорить, что рано. Потому что другого выхода у них нет.
Но были и другие книги.
"Ступай теперь, - читал я ночью в своей комнате, - ступай и вверь свою душу ветрам, положившись на оструганную доску, удаленный от смерти только на четыре пальца или на семь, если доска слишком толста…"
Или вот:
"Покажите нам тот жар, который пылал в них, ту ревность к чести, то отвращение к пороку… Умеете ли вы забывать покой и спать в чистом поле, не снимая доспехов?"
В институте читали лекции, но я перестал на них ходить.
В разговорах одногруппников мне слышался тот же напев. Двое из них нашли в трамвае кошелек, но успели спрятать. И мужик, который его обронил, - не заметил! Такой оказался дур-рак.
А как-то я заблудился. Проезжал мальчик на мотоцикле, остановился. "Знаешь институт Филатова?" - спросил я. "И что будет?" - "Рубчик!" (Чего же еще-то?) И он пододвинулся вперед. Я уселся на багажник и обнял его за худенькие плечи.
Мы проехали метров с тридцать, свернули за угол и встали. "Вот он, - сказал мальчик, - институт Филатова!" При этом он протянул руку.
Я отдал рубль.
Дядя Витя, Эрик и Димка смеялись, когда я рассказал этот случай, а Кира отвернулась и что-то прошептала (я, кажется, догадывался что).
Но не все было так уж сумрачно. Тетя Зоя, кто бы подумал, чуть не запоем читала Тургенева, Димка писал стихи, а дядя Витя мечтал на самом деле, что придет день и мы поделим райский сад на две равные части по справедливости и заживем тут единой семьей. Что вечерами будем собираться за большим общим столом, а правительство, прослышав о такой великой дружбе, пожалует всех нас генералами.
Меня вызвали к декану.
"И не стыдно вам?" - спросил декан.
Нет, речь шла не о лекциях, как я было подумал. Нехорошо вот что, выяснилось: не возвращать чужие книги!
Таисия Аполлоновна, напуганная моим трехдневным отсутствием в поликлинике, не выдержала и позвонила в деканат. Справочник-то!
На сей раз двери открыла Света.
- Здрассте…
- Можно?..
- Да-да, конечно, вы… - Света еще краснела, а в конце коридора уже показалась Таисия Аполлоновна в длинном японском халате. Она, щурясь, посмотрела мне в лоб.
- Вы боялись, - спросил я, - что я не верну вам вашу книгу?
Она фыркнула и пожала плечами. Что отвечать? Не доверяться же ей человеку, которого она знает три недели! Дочь выдать за него замуж куда ни шло, ну да не дорогую же книжку…
Я положил справочник на полочку для обуви и вышел.
Как-то все становилось яснее.
Знаешь, Света, думал я, отчего человек толстеет? Я шел по опадающему скверу и пинал листья. Никакой Светы рядом со мной не было, но мне казалось, вдруг она меня догонит. Много, скажешь, ест? Нет! Потому что ест больше, чем надо, чтобы жить. Ест, и у него копится жир. И жир тоже просит. И тогда человек ест еще и еще. Пока не лопнет.
В лотке, по дороге домой, я купил шесть бутылок чехословацкого пива. Пошлю Саше, Алику, Юрке, Сереже и Бавильскому, решил я. Всем по бутылке, а одну себе. Они выпьют их на лавочке в нашем Детском парке возле школы, и Бавильский, быть может, запоет "Своею белою рукой…". И вспомянут меня, и скажут: д-да-а… Бутылки были маленькие, крепкие, в посылке они не разобьются.
У калитки на лавочке сидел последний квартирант Николай. Днем он лечился в институте Филатова, а ночью, когда кончался по телевизору футбол, ему ставили в гостиной раскладушку, поскольку в сарайчиках было уже холодно. Я предложил Николаю пива, но он отказался. Если выпьет, лечение пойдет насмарку, и тогда через несколько лет он ослепнет.
Потом он рассказал мне о девушке, ждавшей его где-то чуть ли не на Курилах, и вздохнул. Сидеть с Николаем было лучше, чем снова остаться одному. Нос у него был широкий, из тех, что можно заглянуть прямо в ноздри.
- Хочешь, я спою? - спросил он.
- Хочу, - сказал я и открыл бутылку, а он запел.
Я выпил все шесть бутылок, по очереди занимая их у своих друзей. А Николай ушел.