- Тебе! - Его короткий жирный палец уперся в меня. - Тебе я даю один шанс, рогоносец! - Он подмигнул Пифолаю и снова заливисто расхохотался. Он долго опять дергался и приседал, потом обнял одной рукой педерастически выгнутую спину Спора и вдруг, мотнув головой, будто замахиваясь для клевка, схватил его зубами за плечо.
13
Я смотрю на вечерние огни Рима, слышу редкие голоса, которые доносятся снизу. Там, подо мной, - баня. Мне слышно, как кто-то поет там во все горло, и в животной этой радости мне чудится что-то тяжелое и чужое.
День идет за днем, и все меньше остается во мне желания отыскивать какой-то смысл и значение в моей прошедшей жизни… Тупая, застилающая память усталость кормит мою горечь и приходит на смену недолгому желанию понять. Пройдет еще немного времени, и, пожалуй, мне не надо будет уже ничего.
"Ночь утишила все и мирный покой даровала…"
Был вечер. Я сидел на кровати старика и смотрел на его бледное лицо. Он вскрыл вены; мы ждали его смерть. Лицо было печальным и спокойным. Свеча, которую принес Эй, друг, освещала его в темноте. Кровь слабой струйкой сбегала в чашу, старик бледнел и дышал все чаще… Иногда он поднимал голову и произносил несколько слов. Голос был слаб и жалобен, как у ребенка, и в одно из мгновений у меня мелькнула стыдная мысль: "Боится!" Потом я подумал, что жизнь моя, и жизнь старика, и любого другого человека - соломинка, концы которой совсем рядом. Можно взять ее за середину и увидеть их - два обрубка твоего сиротства: твои рождение и смерть. "Как трудно… умирать…" - шептал старик, и в глазах его светилось одинокое пламя свечи.
Я ненадолго забылся и снова очнулся, когда почувствовал прикосновение его руки. "Может быть, ты и прав, - прошептал он, - может быть, и не надо ничего знать… Все одно…" Он умирал. Он умирал, а я не мог, не умел охватить замученным своим сознанием, что происходило тогда с нами. Мне казалось, я не мог оставить его в смерти одного. И все равно меня не покидало ощущение, что душевная работа, которая происходит сейчас в нем, останется тайной для меня. Хотя до последней минуты, почти до последнего вздоха он не забывал обо мне.
"Не бойся! Не бойся… Это не страшно".
Мир таков, каким его видит человек. Он умер, и смерть, принявшая его, уже не ждала никого другого. Она пришла в его мир и ничего, я знал, ничего не решала для меня. Никто на всей земле не мог ответить на вопрос моей сестры-весталки: "Зачем?" Зачем нужен "этот безудержный бег в темноте", который мы так гордо называем жизнью?
14
Кто мог подумать в те дни, что я переживу не только старика, но и Спикула, и Спора, и самого Нерона, который обещал жить вечно, чтобы не сделать несчастным свой народ. Кто мог?.. Войска Гальбы шли к Риму, и Нерон чуял свою смерть. Мой старый Юлла видел, как на площади перед форумом он рвал одежду на груди и кричал, что все пропало. Все его приспешники отвернулись от него. Старая кормилица поднимала его с земли и утешала, гладя по жирной шее.
Тело старика вынесли, кровать его была пуста.
…Мне объяснили правила новой игры. Через три дня меня выпустят из клетки, и я имею право бежать, но охотники, среди них будет и Нерон, ожидающие сигнала на тюремном балконе, имеют право убить меня. Я буду свободен, если добегу до конца предтюремной площади.
Условие я принял. Мне оставалось еще два дела: увидеть Юнию и умереть.
Три дня меня водили на прогулки в тюремный двор и кормили так, как я не ел во времена дружбы с Руфрием. В последний ужин Эй, друг принес в камеру рыбу краснобородку в морской воде и бутылку моего любимого ретийского вина. Это было по-хозяйски, зверь не должен быть изможден перед охотой.
Ночью я заставил себя спать.
Я видел белую точку среди темноты. Она медленно, кружа, приближалась, и, долго с напряжением вглядываясь в нее, я понял - это наше Ахерусейское болото, и вон там, за рощицей, наш старый дом… Болото покрыто бледно-зеленой ряской и белым пухом одуванчиков, растущих на берегу. Виргиния в коротком платьице, тоже вся облеплена пухом, стоит, поджав загорелую ножку в греческой сандалии, и с притворной обидой оглядывается на отца. Отец сидит на крыльце, в руках нож и толстая палка, изрезанная белыми знакомыми фигурками, он смеется, глядя на Виргинию, а Виргиния крутит головой и отмахивается от пуха и тоже смеется… И я смеюсь и хочу спуститься к ним, но белая от пуха вода - не вода, это арена, и передо мной Руфрий с занесенным мечом и голый до пояса, и я лежу на деревянном настиле, руки чувствуют гладкие теплые доски, и я ползу, пытаюсь уползти от него… На трибунах кричат и показывают Pollico verso. Там Спор и мой старый Юлла; Спор обнимает его, целует в губы и что-то кричит, смеясь и махая пухлой рукой, а Юлла глядит на меня пристально и серьезно, и я вдруг понимаю, он смотрит на мертвого.
Я стоял на пороге. Было утро, первый час рассвета. Над болотом еще шевелились сумерки. Пахло гнилью и сыростью.
Передо мной было сто двадцать шагов убитой мелким камнем предтюремной площади. Эй, друг печально смотрел на чахлые деревья, тускло сереющие в самом ее конце, - граница, за которой начиналась моя свобода. Он молчал, зная.
Я не оглядывался. Вся свита Нерона и сам он были сейчас там, на крыше тюрьмы, на балконе, построенном именно для таких случаев: Нерон, Спор, Спикул, Пифолай и двадцать лучших стрелков-воинов из тюремной охраны - все с луками, невыспавшиеся и возбужденные. Предстояла славная охота!
Меня била лихорадка. Раньше, выходя на арену, я прощался с жизнью почти с облегчением, теперь же я трусил и до слабости в ногах хотел жить. В лицо мне глядела Юния, она надеялась и не верила, а я опять должен был доказать и заставить поверить: "Все правда! Все, все…"
Сверху упал красный платок, условный знак - я побежал.
Я бежал медленно, набирая воздуха полные легкие, впрок. Наверняка Нерон распорядился стрелять не сразу. Кому нужна легкая добыча! Смерть должна приносить удовольствие. Дрожь ходила у меня по позвоночнику и замирала в паху. "Боги, владыки морей, земель и бурь быстрокрылых!" Спасите меня… Спасите, сберегите, отведите беду и напасть… Вот кустик травы, вылезший из пустой ячейки, на месте выщербленного камня - здесь я наметил рывок. Тихий толчок - чья-то нетерпеливая стрела вонзилась в правое плечо, и горячая сладкая боль, чуть помедлив, пролилась в меня, как хмель. Помоги мне, Юпитер! Вперед!
Теперь я не дышал, чтобы не сбавлять скорость лишними движениями. Стрелы взвизгивали над головой, две или три царапнули по касательной и отскочили, Впереди было шагов двадцать, и тут я начал делать то, что придумал накануне. Я побежал круто влево, и, пробежав шагов пять, согнулся, остановившись, и сразу, боком, на ходу разворачиваясь, кинулся вправо. Маневр удался - стрелы больше не свистели у меня над ухом. Стрелки не успевали нацелиться.
До деревьев, отделявших площадь от болота, где начиналась моя жизнь и свобода, оставалось совсем немного, и я сделал последнее, что мог, - прыгнул вперед, на руки и потом покатился по диагонали, обдирая локти и колени… Стайка стрел пронеслась мимо деревьев и плавно спустилась в болотные кочки. Дикая радость сбывающегося чуда рвалась из моего горла, и в миг, когда, вскочив на ноги, я взмыл в последнем прыжке между пограничными деревьями, - стрела, пущенная рукой мастера, одна-единственная (остальные растрепанной тучей пролетели далеко в стороне), стрела Спикула, кого же еще! - воткнулась мне между лопаток. Спикул разгадал мой маневр.
Я упал на влажную траву - свободный, с перебитым позвоночником.
15
Вчера в полдень, в июльские календы, в канун дня, когда мне исполняется тридцать два года, я смотрел на золотой дворец Нерона, блещущий солнцем и глупым своим великолепием, дворец, где живет теперь другой император, и вдруг понял - Юния никогда не придет ко мне. Тот, каким я хотел ее любви, умер, и его больше нет.
И все равно я жду ее… Я смотрю на облака и вижу ее лицо, ее губы шепчут мне слова последнего утешения…
Я жду Юнию. Я хочу, чтобы она обняла меня… Чтобы она провела ладонью по моей щеке, и снова увидеть ее глаза, чтобы потом я отпустил ее и не боялся за нее.
Я устал бояться.
АМУР И БЭМБИ
Бербель приносила щенков раз в два года.
На четвертый день, слепым, отец отрезал им хвосты ножницами, оставляя два позвонка, а Бербель зализывала ранки.
Щенки ползали по полу и пахли псиной нежно и приятно. К концу месяца тот, что родился первым, вставал на лапы и рычал; назавтра его забирали. Последнего же каждый раз мы собирались оставить себе.
В десять лет морда у Бербель поседела, как у дедушки незадолго до смерти, она стала бросаться на чужих, и отец, когда мы с Нинкой были на турбазе, отдал ее мужику с дальней станции охранять огород. Я догадывался, почему Бербель такая. За своими делами мы забывали ее выводить.
Мы вернулись с турбазы, и Нинка ревела, а я ринулся в клуб узнавать адрес мужика, но на станцию, где Бербель охраняла огород, я так и не поехал. Ко времени, о котором идет речь, я уже научился предавать.
Бербель мы привезли из Германии, с родословной, где были чемпионы мира и Европы. Местной чемпионке Люлю она стала соперницей в славе и любви.
Хозяин Люлю Зимаков гнал деньгу. Щенки были дорогие, и Люлю щенилась дважды в год. Еще Зимаков разводил черно-бурых лисиц. Клетки стояли у него прямо во дворе, лисы лаяли ночами и мешали соседям спать.
Когда в клубе выбирали новое правление, отец оказался единственным, кто голосовал против Зимакова. Я помню его одинокую руку над сплошным серым морем согласных. Зачем? - думал я тогда. Ведь все это липа. Поднимать руку, когда даже не спрашивают, почему ты против, - стыдно. Но рука отца торчала посреди как бы пустого зала.
"Большинство!" - сказал председатель.
…Мы идем по кладбищу. Мама, папа, Нинка и я. Сегодня родительский день, и на могиле дедушки мы покрасили оградку. У выхода с кладбища, у самой дороги - могила Зимакова. Вокруг нее ходит, выщипывает вылезающую травку постаревшая его жена.
- Сколько лет живет кладбище? - спрашиваю я у отца.
- Не знаю, - говорит он. - Не знаю, сынок.
Бербель была из второго помета. На "Б". Ее первые хозяева немцы хотели помнить всех, кто взял у них щенка. Алфавитный этот принцип попытались сохранить и мы.
Первым щенком в первом помете был Амур. Это он встал на четыре лапы и зарычал. Как и у Бербель, у него не поднялось до конца левое ухо и на груди росла белая шерсть. Его купили Макаровы…
Дядя Сережа работал в оперном театре танцовщиком, а с Сашкой мы сидели за одной партой. В общей квартире, где они жили, маленькую комнату занимала девушка Света. Она была стеснительной и некрасивой. Дядя Сережа говорил про нее: талантлива. При этом понижал голос - страшно!.. Вскоре Света вышла замуж за своего земляка, абхазца. Дети горских деревень считались способными к танцам, и их вербовали в балетные школы прямо на местах. Света и ее муж были из одной деревни. "Света пусть танцует, а я буду заниматься по общественной линии", - говорил муж. Его выбрали комсоргом театра. Потом Свету пригласили в Большой, и они уехали.
А лет через десять знаменитой примой она танцевала в нашем городе Жизель, и я увидел, как поет ее развившееся, прекрасное тело - виолончельный голос - о несбывшейся любви. Ведь я знал, что Света не любила мужа-комсорга.
Макаровы переехали в Свердловск - дядя Сережа танцевал там балетные партии в оперетте. Приходили открытки про Сашку и про Амура с приветом Бербель и мне. Мы увиделись еще раз - театр дяди Сережи гастролировал у нас, и про одну его артистку дядя Сережа сказал с понижением голоса: талантлива. Потом это оказалась Шмыга, но я уже не удивился.
С Сашкой мы сидели за одной партой. На него не "тянули" наши второгодники, ему улыбались учителя - Сашка всем нравился; и мне тоже. Подушечки на его пальцах Зяма Бейнихес объявил лучшими в нашем дворе для игры на скрипке, а наш сумасшедший учитель пения отобрал его в хор первым. Мы стояли шеренгой, у Сашки был хриплый раздвоенный голос, я был уверен, что его не возьмут, но учитель шел мимо меня, возвращался, прислушивался (я знал все слова, я хотел) и уходил от меня, слушал Сашку, кивал и брал его в хор.
На уроке алгебры я засунул голову в парту - подремать от скуки, но когда попытался вытащить назад, у меня не получилось. Это был позор. Сашка тянул меня за плечи и честно старался не смеяться. Нина Павловна, любимая учительница, тряслась толстым животом на своем стуле, а с задних парт поднималась уже на помощь Сашке усатая классная шпана. Урок был сорван. Я освободился сам, случайно повернув голову в нужное положение. Шея моя горела от ссадин, но заставить себя смеяться со всеми я так и не сумел. Года через три классные девочки вспоминали этот случай, только будто голову в парту засунул Сашка, а не я. Сашка жил уже в Свердловске, и я утаил истину. Тогда я понял: нас воспринимали с Сашкой как что-то похожее, живущее вместе, одно. Я понял, что память людей не совсем надежная вещь и что во многом картина мира зависит от собственной твоей искренности.
На литературном вечере в седьмом классе мы играли с Сашкой сцену из "Школы" Аркадия Гайдара. Я был главным героем, которого в кино играл Леонид Харитонов, а Сашка - "кадетом", пытавшимся вероломно меня обмануть. Сашка вероломно ударил меня поленом по голове, я упал и приходил в себя, чтобы потом выстрелить из маузера в завладевшего моим планшетом Сашку. Маузер был большой, в натуральную величину, с рифленой ручкой, лакированный - его делал отец, а штаны шила мама - махонькие кармашки на замочках-молниях. Выходя на сцену, я с трудом запихал маузер в карман. Упав от Сашкиного полена - в зале смеялись - и полежав немного для натуральности, я на пробу, незаметно для зрителей потянул рукоятку на себя. Маузер не доставался. Я полежал еще. И еще потянул. Маузер не доставался. Рука только подтягивала кверху правую штанину. Неужели опять? - думал я, переживший трагедию с партой. Я мучился, обмирая и потея холодным потом на полу, а Сашка стоял спиной к залу и играл паузу как мог. Переваливался с ноги на ногу, выкладывал на лавку вещи из планшета, изучал карту, застегивал лямку у вещмешка, "готовясь к трудному переходу", напевал даже для естественности какую-то печальную, как бы белогвардейскую песню, а я все царапал руку о мамину молнию, и черный туман временами застилал уже мне глаза. Наконец, опять - как и голова из парты - случайно, маузер выскочил, и я "выстрелил" дрожащей рукой. Зал вздохнул, а Сашка грохнулся на пол замертво, руки его разлетелись, как у борцовского чучела после броска через бедро, а правая кисть, присогнувшись напоследок, как у Плисецкой в "Умирающем лебеде", словно б подтвердила лишний раз Сашкино безнатужное надо мной превосходство. Я походил вокруг него со своим маузером - мне казалось, он смеется, может быть, - и, так ничего и не поняв, ушел наконец со сцены. Навсегда…
Сашка же, честное слово, стал настоящим драматическим артистом. Недавно тетя Валя писала маме, что в одном из спектаклей его партнершей была сама Элина Быстрицкая.
Вот такой щенок был Амур.
Последним во втором помете был Бэмби. Он родился тигровым, что ужасная редкость, и мама соглашалась его оставить для нас: пусть бы у нас было две собаки. Но отец выдержал, и Бэмби купили родители Славки Проворова.
Дядя Володя работал машинистом, а тетя Валя (тоже тетя Валя) комендантом в молодежном рабочем общежитии. Она была нервная и, когда ругалась на Славку, шипела, как гусыня.
Однажды дядя Володя посадил нас со Славкой в тепловоз, и мы поехали в Курган к моему деду Протасу Матвеевичу. Там, в Кургане, Славка встретил своего приятеля Женьку, тоже, как и он, пловца, и на Тоболе, на пляже, они при мне познакомились с девочкой, похожей на гуттаперчевую статуэтку. Маленькая, она натягивала на светлые свои кудряшки резиновую шапочку и кричала им: "Айда купаться!" И они плавали втроем, три молодых дельфина, и Славка с Женькой под предлогом игры трогали ее под водой. Я следил за ними, у меня сохло во рту, и было печально, будто скоро умирать.
Один раз я осмелился и подплыл к ним, но гуттаперчевая девочка выплюнула воду и сказала: "А ты куда, малолетка?"
Дедушке Славка не понравился, и тот действительно через два года попал в тюрьму. "Нападение на водителя такси". Групповое. Шофер следил за ними в зеркало и успел выскочить, когда сзади его попытались оглушить. Славка сел за руль - он единственный умел водить машину - и вел ее несколько километров, пока не съехал на обочину: навстречу шел милицейский "газик".
На суд его ввели с бритой головой. На ней были видны веснушки. Тетя Валя закричала на весь зал, как резаная, а меня вывели, поскольку мне не исполнилось еще шестнадцати лет.
С дядей Володей и тетей Валей мы ездили потом в колонию, и при встрече Славка поцеловал меня. Я понял, что настоящая взрослая жизнь уже началась.
Славка вышел "по одной второй", через три года, и родители сразу же устроили его в армию, чтобы оторвать от старых друзей. Провожали - пели. "И ранней порой блеснет за кормой…" И дядя Володя, и Славка, и тетя Валя тоже.