Оставшись с глазу на глаз с сестрой, Сережка рассказал ей, зачем он, собственно, пришел. Внешне кажущаяся легкомысленной, Люба на самом деле была серьезным и надежным товарищем, умела удивительно честно беречь тайны, и Сережка во многом ей доверялся. И сейчас, польщенная доверием брата, девушка просияла.
- Я позову Марийку. - Она уже хотела постучать в стену, но Сережка задержал ее руку. - Не беспокойся, не бойся, - успокаивала Люба брата, как взрослая. - Марийка совсем, совсем наша! Надежнейшая из надежных! Ты ее еще не знаешь, Сережка! Я б тебе рассказала о ней одну тайну, но это было бы нечестно с моей стороны. - Люба важно поджала губку.
- Если она и в самом деле наша, "надежнейшая из надежных", то какие еще могут быть тайны? - выставил Сережка свои аргументы.
Люба подумала и, вероятно, согласившись с этим, наклонилась к брату и, хотя они были в комнате только вдвоем, зашептала на ухо:
- Она знамя хранит!
- Что? Какое знамя? - Парень ничего не понимал.
- Знамя, настоящее знамя! Ой, как это здорово, Сережка! Я позову ее, пускай она сама расскажет тебе. Это у нее выходит складно, как сказка!
- Сама сначала расскажи.
- Вот слушай. Еще осенью, когда сюда только вступили немцы, на птицеферму к ней зашли двое наших напиться. Оба со шпалами, видно, командиры. Только руки у них все в ранах и лица обожженные. Напились, поблагодарили, еще и спросили Марийку, как ее зовут. Один подает блокнот, говорит: напиши, как зовут. Потому что они глухие и ничего не слышат. И она написала: Мария Силовна. Это ее до войны весь совхоз так звал по отчеству, потому что она была знатной, ее куры неслись лучше всех… Куры ее любят; когда она идет через двор, вся ферма за ней влет, а некоторые даже на плечи садятся!
- Ты короче, - прервал сестру Сережка. - Ты о знамени говори.
- Вот они напились и пошли степью. Идут себе, не оглядываются, а глухие ж, бедняги, оба и не слышат, что за спиной у них по большаку уже мотоциклы др-р! др-р! др-р!
- Ну?
- Ну, догнали - и на месте обоих… бах-бах. А Марийка все видела с фермы и, как только немцы поехали дальше, помчалась к командирам. Осмотрела их, думала, что живые, - нет, не живые. И видит: на спине одного из-под гимнастерки, посеченной пулями, как будто кисточка золотая. А это у него в сорочке знамя было зашито! Распорола Марийка сорочку и вынула знамя. А оно насквозь пропиталось кровью, еще теплое и тоже пробито пулями. На нем портрет Ленина вышит и написано: танковый полк!..
Сережка вздрогнул:
- Где оно?
- Не знаю… Не перебивай!.. Она где-то его спрятала, и никто не знает… А командиров Марийка и девчата-доярки похоронили вечером. Обмыли лица водой, перевязали рушниками и там же похоронили.
- Позови ее! - сказал Сережка.
Люба постучала в стену.
- Только ты с нею не очень, - предупредила девушка. - Потому что она и обругать может, дорого не возьмет! У нее и отец, - он теперь ходит стеклить по селам, - всех ругает!.. Каждому в глаза высказывает, кто чего заслужил!..
Через минуту на пороге появилась девушка лет пятнадцати, с косами веночком, бойкая, подвижная, с острым носиком в золотистых капельках веснушек. "Словно в солнечных брызгах!" - подумал Сережка. Под ее ситцевым платьицем едва наметились молоденькие груди.
- Знакомься, Марийка, - обратилась к ней Люба, указывая на Сережку, который стоял босиком у стола, - братишка мой, Сережа. Поэт!
Босым парень чувствовал себя неловко. Сережа думал, что Марийка моложе и в ее присутствии он не будет стесняться. Она же, стрельнув на него острыми глазенками, ловко и чересчур крепко для девушки встряхнула его руку.
- Вот он принес, - сказала Люба, с гордостью подавая подруге измятую листовку, которую Сережка перед тем достал из сапога. - Читай!
Марийка читала, медленно расцветая.
- Ой, сколько ж тут освобождено! - наивно промолвила она и глянула на Сережку. - Да какие все названия хорошие!
- Если б там еще Полтава! - Люба всплеснула ладошками.
- Это то, что удалось раздобыть, - с достоинством произнес Сережка. - У меня не одна такая листовка. Я привез их… людям. Разумеется, нашим людям, - подчеркнул он, глядя на Марийку. - Как вы думаете, удастся их здесь распространить?
- Такое спрашиваете! - дернула она плечами. - А почему же нет?
- А кто тут у вас из наших… из самых надежных людей?
Марийка на миг задумалась.
- Дядько Михайло, - начала она медленно, с твердым ударением перечислять. - Оникий Петрович, Винько-водовоз, дед Кишка, бригада столяров, девчата Козловских, кладовщик Левко, дед Герасим, Галя Остаповская, тетка Приська, тетка Устя и тот профессор, что к боровам приставлен, скотник, бабка Чайчиха, бабка Миниха, старший конюх, и второй конюх, и третий конюх, и Шура-воспитательница, и все харьковские, что в общежитии, все пленные…
- У меня не хватит, - засмеялся Сережка. - У меня листовок немного.
- Жаль, - серьезно посмотрела на него Марийка. - Жаль. А еще и в колхоз "Красный маяк" нужно, и в "Волну коммунизма", и в "Колос".
- Туда я не поеду, - сказал Сережка. - На этот раз не поеду.
- Вас никто и не просит. - Девушка взглянула на него чуточку свысока. - Думаете, нам это впервые? Нам не то что афишки, нам харьковские даже целые газеты приносили. Как только принесут, так тато ящик со стеклом под руку - и пошел на села. Там у нас всюду то родичи, то знакомые.
- Теперь родичей стало больше, чем было раньше! - засмеялась Люба, тряхнув черными кудряшками.
- Горе людей роднит, - ответила Марийка как взрослая. - Давайте мне все листовки, а я уж доведу до ума. Сегодня и доведу.
- Как именно? - поинтересовался Сережка.
- Половину сейчас раздам, в общежитие сбегаю к Лиде Кузнецовой, а половину завтра тато на село понесут.
- Мы вдвоем по совхозу пойдем! - подпрыгнула Люба. - Марийка, ты согласна?
- Как хочешь… Где они?
Люба взглянула в Сережкин сапог:
- Нету!
- Сейчас принесу. Я их в дом не беру, держу во дворе, и вы так делайте: мороз закаляет.
Девчата засмеялись.
Накинув на босу ногу тетины калоши, Сережка вышел в сенцы и через минуту возвратился с бамбуковыми лыжными палками.
- А где же листовки? - удивилась Люба.
Сережка с таинственным видом постучал палкой о диван, и из нее, как затвор из винтовки, показалась тоненькая трубочка листовок. Марийка посмотрела на парня, как на невиданного городского волшебника.
- Подумать только! - воскликнула она удивленно.
Сережка с довольным видом запрятал трубочку и передал палку Марийке. Марийка взяла бамбук торжественно, обеими руками. Люба тем временем схватила другую палку и, подражая движениям брата, тоже постучала ею о диван.
- И тут есть? Эту я себе возьму!..
- Поставь на место, - приказал Сережка, отбирая у сестры палку. Он достал листовки и, не разворачивая, передал Марийке. Девушка сунула их за пазуху.
- Эти тато понесет в колхозы…
Сережка поглядывал на девушку, переминаясь с ноги на ногу.
- А теперь скажите мне одну вещь, Марийка. - Он подыскивал слова. - Скажите, где… знамя?
Марийка сверкнула глазами на Любу, и Люба залилась румянцем.
- Какое знамя? - спросила Марийка.
- Знамя танкового, полка.
Марийка помолчала.
- Не знаю, - наконец сказала она.
- Это неправда. - Сережка посмотрел девушке прямо в глаза. - Вы ж его где-то храните?
- А если б и хранила? - с вызовом подняла голову Марийка. - Так что?
- Я хотел бы вас просить, чтобы вы передали его мне. У меня есть один товарищ, он танкист и, кажется, из этого полка. Он днем и ночью думает об этом знамени.
- Думает!.. Чему же тут удивляться!.. Теперь все о нем думают!.. И наши рабочие - если не один, так другой подойдет и спрашивает меня тайком: в целости, мол?
- Но ведь он танкист из этого полка!..
- Я тоже из этого полка! - сердито выпалила девушка. - Или, по-твоему, из немецкого?
Сережка не знал, что сказать на это.
- Так и не дадите? - неуверенно спросил он немного погодя.
- Так и не дам!
- Она хочет орден получить за то, что сохранила! - выпалила Люба.
- Глупая ты, - покраснела Марийка.
- Так скажите хоть, где оно хранится? - настаивал Сережка. - Надежно ли?
Девушка лукаво улыбнулась.
- Закопала в землю, и сама сейчас не найду уже того места, где закопала, и никто не найдет!.. Хожу, и мне кажется, что всюду закопано: и здесь, и тут, и там.
- Как же это так? - простодушно испугалась Люба. - А когда придут наши?
- Тогда найду, - засмеялась Марийка. - Тогда непременно найду!
"Чертенок, а не девушка!" - подумал о ней Сережка.
Девчата, достав из палки листовки, стали собираться. Сережка тоже начал одеваться, но Марийка решительно его остановила:
- Вы не ходите, вас тут еще не знают. Меня-то пустят и ночью, даже если спать легли… Сейчас мы их обрадуем!
- Я готова, - сказала Люба, надев набекрень свою шапочку.
- Пошли, я надену кожушок. - И Марийка уже с порога повернулась к Сережке, задержала на нем взгляд. - Мы быстро вернемся… А когда вернемся - будем петь песни, правда, будем? - Маленькая грудь ее дышала взволнованно. - Хочется душу отвести…
- Хорошо, - согласился Сережка, неожиданно покраснев. На душе у него было так приятно, как никогда еще не бывало.
Девчата, мелькнув юбчонками, быстро выбежали во двор.
Сережка некоторое время стоял посреди хаты и, закинув руки за голову, улыбался. Марийка словно бы оставила в хате свой звонкий голосок, и парень сейчас зачарованно слушал его и не мог наслушаться.
XIV
Вдруг под самыми окнами застучали конские копыта. "Полиция!" - похолодел Сережка, и первое, что он сделал, это, кинувшись к столу, погасил лампу. Он ждал, что сейчас настежь распахнется дверь, полицаи ворвутся в хату и закричат: кто такой?
Запереться? Но разве это поможет? Пусть уж так… Они не могут к нему придраться. Он приехал к тетке, к сестре… Зачем приехал? Привез менять камешки для зажигалок!
Ответы Сережка приготовил еще в Полтаве вместе с Лялей.
Однако никто к нему не ворвался. Из окна было видно, как всадник остановился возле хаты соседа и, не слезая с коня, осторожно постучал в окно. Тихо скрипнула дверь, и на крыльцо вышел высокий мужчина без шапки, наверное, Марийкин отец. Проскочив на цыпочках в сени, Сережка прислонился ухом к щеколде. Но как ни напрягал он слух, кроме сплошного гомона, разобрать ничего не мог. Единственное, что ему удалось отчетливо расслышать, - это его собственную фамилию, упомянутую в самом конце беседы. Или, быть может, это ему только показалось?
Всадник вскоре ускакал, а Сережка, пробравшись впотьмах к столу, снова зажег лампу.
Не успел еще как следует взвесить все, что произошло минуту назад, как в сенях раздался стук, и дверь властно отворилась. В комнату, не спрашивая разрешения, вошел высокий кряжистый человек лет пятидесяти. Он был в рабочем фартуке, из карманов которого торчал мелкий столярный инструмент, - человек, видимо, только что оторвался от работы. Сережка догадался, что это сосед, тот самый Сила Гаврилович, о котором рассказывала тетя Даша.
Здороваясь, столяр смерил парня с головы до ног суровым требовательным взглядом, потом прошел к печи, уселся на охапке соломы, принялся крутить цигарку.
- Что ж там, в Полтаве, нового? - начал Сила таким тоном, будто Сережка специально прибыл отчитываться перед ним. - Немчура еще не подохла?
Сережка собирался с мыслями. Как он должен ответить этому Силе? Было видно, что столяр ворвался сюда не лясы точить, а с определенными намерениями. И, кажется, ему хорошо известно, с какой целью парень прибыл сюда из Полтавы…
Заметив колебания Сергея, Сила подбодрил его:
- Можешь не таиться от меня: я уже читал твои афишки.
- Я и не собираюсь таиться. Я просто мало знаю, кто вы такой.
- Кто я? - Сила вытащил из печки большой уголек, бросил его на свою шершавую ладонь и стал прикуривать. - Кто ж я? - Он, видно, и самому себе хотел ответить на этот вопрос. - Не панского происхождения, не царского роду. Простой себе трудяга. Еще недавно в почете был, право голоса имел, а сейчас не имею и права дышать. Когда-то этот совхоз своими руками возводил, а теперь вот хожу здесь вне всяких законов и без всяких прав: каждый день можно ждать петли на шею. Сравни, хлопец, все, что немец дал мне и что он отнял у меня, и тогда будешь знать, кто я такой и почему вне всяких законов оказался. Хотя вру, что вне всяких… Ведь теперь у нас действуют два закона: один ихний - для виду, для конторы да для полицая; а другой - наш, советский, каким мы жили и живем, - это для нас, для души, для того, чтобы оккупантов уничтожить всех до единого. Ты по какому закону тут появился?
- По нашему, - сказал Сережка..
- А ежели так, то завтра должен поехать со мной в одно место. Недалеко отсюда. Одни люди хотят тебя видеть.
- Какие люди? Может…
- Там увидишь, - хмуро оборвал Сила любознательного Сережку. - Следи: под вечер ко мне подъедут сапки. Одевайся и выходи. Дарье Дмитриевне и сестре скажешь, что узнал, мол, об одном из своих товарищей-студентов, который тут под боком, на хуторе Яровом, и тебе нужно его навестить. Это ненадолго. Ночью мы вернемся в совхоз.
Сила не спрашивал парня, нарушает ли это какие-нибудь его планы, согласен ли он, наконец, ехать на этот неизвестный хутор. Столяр излагал это не как собственное предложение, а как чей-то приказ, и Сережка по самому его тону понял, что ехать нужно, что эта необходимость вызвана именно тем законом, по которому он живет.
- Хорошо, - сказал Сережка.
Ему хотелось узнать подробности этой поездки, но Сила упорно избегал разговора на эту тему, давая парню понять, что на сегодня хватит и того, что уже сказано.
Встав с места возле печи, столяр медленно подошел к окну, наклонился седой головой к стеклу, прислушался.
- Как там наши девчата "колядуют"? - промолвил он тихо, и его жесткое, заросшее седой щетиной лицо сразу стало мягче.
Только теперь Ильевский понял окончательно, что перед ним стоит не просто рабочий совхоза, а еще и отец юркой, быстроглазой девушки, которую Сережка сам почему-то ждет с нежным волнением. В начале разговора он как-то и не подумал, что Марийка приходится дочерью этому суровому столяру. Наверно, она и штопала сорочку, свободно висящую на широких костлявых плечах. Наверное, она единственная хозяйка в хате, готовит ему пищу, доверчиво советуется с ним, деля на двоих и радость и горе. И уже от одного того, что этот пожилой, хмурый и, видно, нелегкий в жизни человек доводится Марийке отцом, Сережка почувствовал к нему симпатию.
Вскоре Сила, не прощаясь, ушел, оставив после себя в хате тучу махорочного дыма.
Куда он завтра повезет Сережку? Что это будет за разговор? Возможно, это и в самом деле кто-нибудь из бывших его знакомых по институту? Но как быстро им стало известно, что он, Ильевский, уже здесь! Очевидно, за его деятельностью все время следят чьи-то пристальные глаза. Оказывается, кого-то интересует Сережкина работа, Сережкина судьба. Что это должен быть кто-то из своих, в этом у него не было никакого сомнения. Но кто, кто? К сожалению, это выяснится только завтра. Как долго ждать!..
Девчата возвратились раскрасневшиеся, возбужденные, запорошенные снегом. Отряхиваясь, они наперебой рассказывали, как удачно все обошлось. Листовки разнесли, передали в надежные руки.
- Наверно, сейчас никто в общежитиях не спит, все читают о победе под Москвой!
- И в "Волне коммунизма", наверное, не спят, мы и туда передали, - радостным голосом рассказывала Марийка. - Это здесь поблизости, колхоз так называется - "Волна коммунизма"… Ой, у меня до сих пор еще в ушах полно ветра! Мы так бежали!..
- С кем же вы в колхоз передали?
- Встретили Сашку Дробота, он к кому-то на коне приезжал…
- Кто этот Дробот?
- Счетовод тамошний, до войны был комсомольским секретарем на хуторе… Честный парняга!
- Честный, говоришь?
- Да говорю же - комсомолец!
- А какой там снег, Сережка, чудный! - щебетала Люба. - Всю дорогу барахтались. Я Марийку как толкну в сугроб!..
- А я тебя! Качала, как сама хотела!
Девчата разделись, забрались, смеясь, на лежанку и уселись, как горлицы, рядышком.
- Ну а теперь песни петь!
- "Широка страна моя родная!.."
До поздней ночи Сережка напевал с девчатами песни, по которым так соскучился в Полтаве. Здесь, в этом рабочем бараке, посреди занесенной снегом степи, для них словно бы не существовало ни запретов, ни опасностей, ни оккупации. В самом деле, еще никогда парню не было так хорошо, как в эту ночь. В перерывах между песнями Марийка говорила, что его бамбуковая палка годится на древко для знамени, и пообещала принести знамя в Полтаву, но не раньше чем весной, когда земля оттает, потому что сейчас, в морозы, она как камень и трудно вынуть то, что спрятано в ней… Весной, весной!..
"Она и сама как Веснянка!" - думал Сережка о девушке, глядя на золотые капельки веснушек, казавшиеся ему удивительно красивыми. Веснянка! Не будь здесь сестры, он сказал бы Марийке, что она как Веснянка…
Сказал бы или не сказал бы?