Перед рассветом, когда исчезла луна, а восток чуть-чуть побелел, Зырянов поднялся. Подкинув в костер валежника, он пошел побродить. На восточном склоне хребта он обнаружил камень, похожий на мягкое кресло со спинкой. Усевшись поудобнее, он стал наблюдать за небом, лесом, горами. Белая зорька пожелтела, потом порозовела, наконец, стала буро-малиновой. Синее небо начало светлеть, голубеть. Над головой небосвод был еще темный, а восток заиграл светлыми, прозрачными красками.
Зырянов пошел, отыскал Лизу, разбудил ее и привел к своему каменному креслу. На самом горизонте Лиза увидела большое, красное, как кровь, озеро, а в нем - огромное румяное яблоко.
- Неужели это солнце? - воскликнула она в изумлении. - Почему оно без лучей и купается будто в воде?
- Воды там нет. Солнце всходит в тумане… Посмотри, что делается внизу.
Все долины были залиты туманом. Куда ни кинь взгляд - везде разлилось море, в море - островки, это вершины гор. Водораздельный хребет, точно огромный корабль, плыл по морю среди островков.
- Я еще никогда не видела такой картины. Борис, мне что-то холодно. Сядь поближе. Вот так. Интересно получается: внизу - туман, а здесь - ясное утро.
Верхняя кромка солнца позолотилась и выпустила усики. Усики вонзились в небо. Оно стало нежным-нежным, голубым-голубым.
- Смотри, Борис, как туманы позолотились. Как красиво! Хорошо, что ты разбудил меня… А девчата спят, ничего этого не видят.
- Как же, "спят"! - услышала она над ухом чей-то голос.
Она оглянулась. Все парни и девушки сидели на камнях. Их лица и одежда были розовыми, и камни розовые, и вся гора розовая, сказочная.
- Думаете, вы будете солнце встречать, а мы спать? Как бы не так! - раздались голоса. - Выспаться успеем и дома.
Зырянов сделал первый фотоснимок, заснял всю группу на камнях.
Потом, захватив фотоаппарат и ружье, он позвал Лизу вниз к реке, к Глухой Ильве.
Девушка легко прыгала с камня на камень, соскальзывала со скал и даже помогала спускаться Борису. Вдруг их внимание привлек какой-то необыкновенный шум. Казалось, кто-то хлопал в ладоши: хлопнет раз, громко-громко, потом начинает хлопать часто-часто, замолкнет и опять хлопает громко и снова часто-часто.
- Что это такое, Борис? - прислушавшись, спросила Лиза. - Давай посмотрим! - Она схватила его за руку. - Ну, побежали?
Добрались до кромки лесочка, откуда раздавались необыкновенные звуки. Лиза, прячась за деревьями и всматриваясь вперед, начала углубляться в ельник. Иногда она поворачивалась к Зырянову и грозила ему пальцем: дескать, тише, не шуми! Вдруг она замерла на месте, в глазах застыл испуг. Зырянов выглянул из-за ее плеча. Возле скалы, ярко освещенной солнцем, верхом на надломленной вершине старой ели сидел небольшой медведь-муравейник; зацепив лапой отколотую молнией дранку, он оттягивал ее в сторону, а потом отпускал: дранка, щелкнув по стволу, начинала дребезжать; медведь, склонив голову набок, прислушивался и маленькими круглыми глазками с любопытством разглядывал свою игрушку. Потом снова оттягивал дранку, слушал, смотрел.
- Мишка-музыкант! - шепнул Зырянов Лизе.
- Стреляй скорее, стреляй! - шепнула она.
- Зачем? Он сейчас не страшен. Он увлекся игрой, как ребенок. Я его сфотографирую.
Не спеша. Зырянов пристроил свой аппарат за плечом девушки, навел фокус и щелкнул затвором. Медведь, не обращая внимания на окружающее, продолжал забавляться.
У Лизы отлегло от сердца, она повеселела и с любопытством поглядывала то на медведя, то на Зырянова, как бы спрашивая: "Ну, а что будет дальше?"
- Его можно без ружья убить, - шепнул Зырянов. - Вот крикнуть сейчас - он перепугается, получится разрыв сердца.
Лиза с недоверием посмотрела на Бориса.
- Хочешь, испытаем?
- Ой, нет, нет, что ты? - она схватила его за руку.
Медведь вдруг прекратил игру, забеспокоился, вытянул шею. Увидев непрошеных гостей, злобно сверкнул налитыми кровью глазами, рявкнул. Борис схватился за ружье, но медведь кубарем свалился с дерева и исчез, - только слышно было, как хрупоток пошел по ельнику.
Спускаться к реке Лиза отказалась.
- Чего ж ты испугалась? - успокаивал ее Зырянов. - Летом медведи смирные, зря не накинутся, только не тронь их, не зли. Они теперь сытые, добродушные!
- Да, вон как он рявкнул, аж мороз пошел по коже. У меня сердце до сих пор не успокоится.
- Это он для самообороны припугнул нас, а сам бежать… Привыкать надо, Лиза, к нашим лесам. Страшного тут ничего нет.
Выйдя из ельника, они зашли в малинник, разросшийся вокруг каменной россыпи.
- Смотри-ка, смотри-ка, Лиза! - сказал Зырянов. - Здесь, оказывается, мишкина столовая.
- Какая столовая?
- Видишь, приходит сюда малиной лакомиться: все истоптал топтыгин. Вот ягоды обсосанные. Заберется в малинник и пасется, мусоля ягодку за ягодкой, вон сколько сосулек наоставлял!
На горе возле костра уже никого не было. Парни и девушки разбрелись собирать ягоды. Кругом были малинники, а брусника росла повсюду на мхах, на камнях. Некоторые мхи от множества ягод казались красными. Взяв свое ведро, Лиза начала срывать гроздья брусники, они со звоном падали в железную посудину. Зырянов стал помогать ей; стоял на коленях возле ведра и перекладывал тугие краснобокие ягоды с моха в посудину. Потом он отставил ведро в сторону, растянулся на мягком ягоднике, заложив руки под голову.
- Давай, Лиза, поговорим.
- О чем, Борис? - она поставила ведро между ним и собой, прилегла на бок.
- О многом мне хочется поговорить с тобой: о солнце, что светит над нашей землей, вон о тех облаках на далеком горизонте, о лесах, которые шумят вокруг, о своем житье-бытье, обо всем, чем живет человек.
- Говори, я слушаю, дыханье затаила.
- А ты не смейся. Я ведь давно ищу с тобой серьезного разговора. Скажи хоть, откуда ты сама?
- Я-то? - кидая в рот ягодки, дурашливо произнесла она. - Я-то российская, Пенза-матушка!
- Из самой Пензы?
- Нет, городок там есть, наполовину рабочий, наполовину крестьянский.
- А ты из какой семьи?
- Отец раньше сельским хозяйством занимался, потом на завод перешел, слесарем работал. А зачем тебе все это знать?
- Просто так… А сколько лет ты в школе училась?
- Семилетку окончила.
- Так тебе бы можно было счетоводом работать.
- Косточки на счетах перекидывать? Туда можно и хиленького человечка посадить, а я здоровьем не обижена… А потом - что мне дома сидеть? Сестра на фронте побывала, Родину защищала, жизнь повидала. Домой вернулась - герой: ордена, медали! Мне на фронте побывать не пришлось. Чем я хуже своей сестры. Почему мне не посмотреть на мир, на жизнь, какая она есть, не испытать свое счастье?
- А почему ты не в комсомоле?
- Значит, недостойная… Я была в комсомоле, да у меня отобрали билет.
- Почему?
- С начальством не поладила.
- Из-за чего?
- Хотела квалификацию получить, думала мотористкой работать, а начальство все говорило: погоди да погоди. Я сначала годила, а потом годить надоело, ну и начала грубить прорабу, лодырничать, вроде Гришки Синько. Потом плюнула на все - и уехала. Теперь вот здесь.
К становищу на горе стали сходиться парни и девушки. У всех корзины, ведра и чайники были заполнены малиной, некоторые несли ягоды в платках и фуражках, розоватый сок просачивался сквозь материю и крупными клейкими каплями падал на мох.
- Айдате домой, домой! - торопили девчата ребят. - Глядите, солнышко-то уже где, за полдень перевалило.
- Мы еще ягод не набрали, куда спешить? - сказал Зырянов.
Парни и девушки заглянули в ведро, стоявшее между Зыряновым и Лизой. Оно не было наполнено и до половины.
- Пролюбезничали, не до ягод было. Этой брусники-то за двадцать минут можно полное ведро набрать.
Одна из девушек набрала полную горсть брусники и положила в Лизину посудину, за ней последовала другая, третья.
- Ишь, сочувствуют подружке! - перемигнулись парни.
Потом сами присоединились к девчатам и стали собирать бруснику.
Скоро Лизино ведро было наполнено.
- Ну, теперь пошли! - Зырянов подхватил ведро. - Спасибо, помогли, а то бы мы с Лизой до вечера прособирали.
16
Лесорубовский поселок Сотый квартал расположен на склоне горы в трех километрах от Новинки. До строительства на Новинке здесь был центр лесозаготовительного участка. Тут находился большой конный обоз, столовая, магазин, пекарня. Жили в Сотом квартале начальник, мастера, пилоправ. Сейчас тут остался только один мастер да несколько десятков кадровых лесорубов, когда-то построивших свои собственные домишки и не захотевших перевозить их на Новинку.
Когда въезжаешь в поселок, он кажется пустым, полуразрушенным. Справа на берегу речушки Безымянки стоит покосившийся остов конного двора, где уцелел лишь один уголок на пятнадцать лошадей, слева в горе в один порядок вытянулись жилые домики на два-три окошка, между домов то тут, то там находятся пустыри и развалины дворов, заросших крапивой. В самом центре возле дороги стоит один большой барак, который молодежь превратила в клуб. Здесь два раза в неделю показывают кинокартины, здесь бывают вечера самодеятельности и просто вечеринки, когда парни и девушки собираются сюда, сидят на скамейках, грызут семечки, танцуют в потемках под гармошку.
Мастером в Сотом квартале работает Степан Игнатьевич Голдырев. Когда-то он жил в деревне, имел домишко, лошаденку, коровку, овец, кур, жил, как говорят, не шатко-не валко. Во время коллективизации уехал в город, но в городе жизнь не пошла: со скотиной трудно жить, а без скотины совсем тошно: мясо купи, молоко купи, все купи. Работая в городе, он мыслями все время был в деревне, интересовался, как живут земляки. Когда колхозы зажили богато, он вернулся в деревню и вступил в сельхозартель. В войну колхоз переживал большие трудности, и Степан Игнатьевич снова переметнулся в город, сколотил на окраине избушку, вскопал улицу перед окнами до самой трамвайной линии, посадил картошку. В другом месте возле болота всковырял участок под капусту. Купил козу. Дети каждый день ходили с мешком и рвали для нее траву в канавах, а ночами забирались в городские скверы. Когда болото возле капустника высохло, он с боем отвоевал себе круг земли диаметром в три метра, вбил посредине кол и привязал к нему козу на веревку. Потом Степан Игнатьевич прослышал про раздольное житье в леспромхозе, где отводятся рабочим большие участки под огороды, предоставляются пастбища для скота и сенокосные угодья. Под конец войны, встретившись с чарусским вербовщиком, он перекочевал из города в Сотый квартал; был сначала лесорубом, потом выдвинулся в мастера.
Где домик мастера Голдырева - определить нетрудно. Возле его окон и двора не найдешь ни одной травинки: вся земля избита копытами животных, а за обширным огородом находится уже до десятка стогов сена, тогда как у других жителей Сотого квартала все сено лежит еще на вырубах и на лесных еланях.
Вернувшись из Новинки, Степан Игнатьевич отвел лошадь на конюшню и сразу же пошел к Сергею Ермакову.
Домик Ермакова, жившего со старушкой-матерью, находился среди пустырей. Два окошка его пылали от лучей заходящего солнца. Издали казалось, что в избе бушует пламя. Пройдя через решетчатую калитку и пустой двор, заросший травой, мастер обтер ноги о половик, разостланный перед ступеньками крыльца, вошел в глухие темные сени, нащупал скобку двери и шагнул в избу.
- Есть кто дома-то? - спросил он.
- Есть, есть, - отозвалась с печи старуха, отдергивая цветастую занавеску.
- Сергей-то не пришел еще, Пантелеевна?
- Нету где-то, жду. Прилегла на печи, меня и разморило. Должен прийти вот-вот. Разве с пилой у него опять что случилось.
- Ну, теперь он отмаялся.
- Как отмаялся?
- Отбирают у него пилу.
- Да что ты?
В голосе старухи послышалась тревога, маленькие глаза расширились, она поспешно стала слезать с печи.
- Проходи, Степан Игнатыч, садись на лавку, - сказала она, засуетившись, освобождая место у стола.
Мастер не спеша прошел к окну, отвязал шнурочек у косяка, соединенный со скобкой у створки, и распахнул окно. Сел возле стола.
- Неужели отбирают пилу у Сергея? - спросила старуха, подходя к Голдыреву.
- Да, отбирают. Я только что с Новинки, привез распоряжение Чибисова.
- Ой, матушки, матушки! - всплеснула она руками. - Да как же теперь Сережка-то? Да как же он без пилы-то? Господи, господи.
Ее морщинистые щеки покрылись бледным румянцем.
- Сергею другую пилу дадут, электрическую.
- Да на что ему другую-то? Он на этой уже несколько лет работает, привык. Говорит, что век свой с этой пилой не расстанется. Ведь он за ней, как за ребенком, ухаживает. Ой, ой! Да он в петлю полезет, если отберут у него пилу.
- Ничего не поделаешь, приказ!
- Ай, ай, вот беда-то!
Присев на лавку рядом с Голдыревым и подавив в себе волнение, она спросила:
- Так почему пилу-то у Сергея отбирают? Может, он чем начальству не угодил?
- Да нет, бабка! На Сергея никто не обижается. Но, видишь, к нам на участок привезли электростанции, электрические пилы, а бензиновые пилы передают на Моховое.
- Зачем так делают? Они бы эти электрические пилы отдали на Моховое или куда там, а здесь оставили бензиновые.
- Нельзя, Пантелеевна!
- А почему нельзя-то? Можно ведь, разве не все равно, где какие пилы работают? Сергей-то уж больно привык к своей пиле.
- Кабы было все равно - лазили бы в окно, а то двери делают. Наш-то новинский лесопункт делают механизированным. Самолучшую технику дают сюда. Ты давно не бывала на Новинке-то? Что там настроили! Дома как городские - целый порядок! Гараж сгрохали машин, пожалуй, на тридцать. Лежневая дорога прокладывается дальше на Водораздельный хребет. Новый локомобиль работает, лесопилка. Сказывают, новые тракторы будут, лебедки, запрудят техникой лес!
- Гляди-ко, гляди-ко что! А Сережкина пила разве не техника?
- Техника, только устаревшая.
- На-ко, года три поработала и устарела! Раньше испокон веку в лесу топором да поперечной пилой работали - и ничего, не жаловались, а тут, на-ко ты, вон какая машина, по шестьсот деревьев в день валит - и устарела! Сережка говорит, он за год со своим помощником больше сорока тысяч кубометров с корня валит, сто поездов отвозят его древесину по железной дороге, а ты болтаешь - устаревшая пила. Не болтай-ко ты, не болтай, Степан Игнатыч! Может, вместе с Чибисовым на Сережку недовольство поимел или сам накляузничал начальству на парня и теперь выдумываешь - нехорошая у Сергея бензиновая пила? Скажи по совести, чем тебя Сережка не уважил? Сено он тебе косить помогал, работал у тебя на покосе не меньше, чем другие. И в праздники, и вечерами после работы. Огород полоть я к тебе ходила, со скотиной убиралась, когда твоя жена недомогала. Мы ведь с тебя ни копейки денег не взяли. Что тебе еще надо? Есть ли у тебя совесть-то?
- Есть у меня, Пантелеевна, совесть, без совести не живу! - обиделся Голдырев. - На Сергея я не сержусь и на тебя тоже. Спасибо вам, выручали в горячую пору! И еще, я думаю, в помощи мне не откажете. К вам у меня самые наилучшие чувства. Я ведь не деревяга, не пенек, не чурка - добро помню. Нет моей вины в том, что отбирают пилу у Сергея. Не виноват в этом и Чибисов. Большое дело затевается на Водораздельном хребте. Весь лес, какой стоит на склоне близко к пережиму горы, куда хотят пускать Глухую Ильву, за нынешнюю зиму велено очистить. А ведь его корова языком не слизнет. С одной Сергеевой моторной пилой тут делать нечего. Будут поставлены три электростанции, а от каждой станции начнут работать по четыре электрических пилы, как пустят все сразу - только лес застонет… Тут, Пантелеевна, надо соображать, что к чему.
Во дворе мимо окошка промелькнул Ермаков.
На крыльце послышался частый топот: парень обивал с сапог пыль-грязь, с шумом прошел по сеням, распахнул дверь и, нагибаясь, чтобы не задеть о верхний косяк головой, перешагнул через порог.
Это был видный парень с бойкими веселыми глазами, загорелый, крепкий.
- Вот и я! - он снял фуражку, повесил ее у порога. - Можете поздравить: сегодня установил новый рекорд - семьсот хлыстов!
Мать хотела улыбнуться ему, но вместо улыбки у нее выступили слезы. Она торопливо ушла в кухню, забрякала посудой.
- Что у вас случилось? - спросил Сергей, садясь на лавку рядом с мастером, поглядывая то на мать, то на Голдырева. - Слышал, о чем-то громко разговаривали, а как зашел - будто воды в рот набрали? Заговор, что ли, какой?
- С новостью к тебе пришел, - сказал мастер.
- Какой?
- Пилу у тебя забирают, передают на Моховой участок.
- Аха, как раз, отдам! Шел сюда, так думал, кому бы отдать… А вот этого не хотите - комбинацию из трех пальцев? Кто это выдумал отобрать пилу у Сережки Ермакова?
- Распоряжение начальника лесоучастка.
- Чибисова? Получит он от меня пилу! А спросить его: отдаст он кому-нибудь свою жену?
- Сравнил тоже, Сергей: то жена, а это вещь, железина.
- Это моя-то пила железина? Сказал бы я тебе, кабы мамы тут не было! Хороша "железина", которая, можно сказать, одна обеспечивает лесом десяток новостроек.
- Пила без твоих рук ничего не сделает.
- А мои руки без пилы тоже ничего не стоят.
- Тебе новую дадут, электрическую.
- Спасибо! К этой я привык, приноровился, она меня не подведет. А электрическая пила - штука капризная. Я слыхал про нее. Захочет - повезет, не захочет - сиди возле нее, плачь… Нет уж, пускай другие электропилами работают, а я со своей бензомоторкой не расстанусь. Понадобится, так до самого министра дойду, он не позволит обижать передовиков производства… Это видал?
Ермаков достал из кармана брюк серебряные часы, отколупнул ногтем заднюю крышку и сказал:
- Читай: "Передовику лесной промышленности СССР Сергею Ефимовичу Ермакову за отличную работу. Министр лесной промышленности Орлов". Видал?! А хочешь отобрать у меня инструмент, которым, я работаю.
- Я тут ни при чем, - сказал мастер. - Я человек маленький. Мне дали распоряжение, я передаю тебе, а ты как хочешь. Иди разговаривай с Чибисовым.
- И пойду! - срываясь с лавки, сказал Ермаков, схватил свою фуражку, хлопнул дверью и побежал к конторке мастера.
- Сергей, а ужинать? - крикнула в окошко мать.
- Я к телефону, - ответил сын.
- Ну и кипяток! - сказал мастер, направляясь к двери.
Скоро Сергей вернулся; швырнул фуражку на кровать, прошел в передний угол за стол.
- Дай, мама, поесть. Я сейчас в Чарус пойду.
- Куда-а? - переспросила мать.
- В Чарус пойду, к директору… Ищут дурака, чтобы свой инструмент отдал.