- Ну и хорошо. Пускай люди зарабатывают, богатеют… Нам со стройкой, Павел Иванович, надо спешить. Видели на березах желтые листочки? О чем это говорит? Лесозаготовительный сезон близко.
- А я за листочками не наблюдаю, Борис Лаврович. С детства не был приучен к этому. Мое дело следить за копейкой, чтобы она на своем месте лежала и не перепрыгивала из статьи в статью, чтобы в бухгалтерских книгах был полный порядок. На это у меня и вся жизнь ушла.
Я сызмальства был посажен за конторский стол. Сначала у купца работал, он на север доставлял муку, соль, огнеприпасы, а оттуда пушнину вывозил. День и ночь я у него корпел над приходно-расходными книгами, обед мне приносили тут же на стол, спал на скамейке, и больше ничего не знал, ничем не интересовался. При советской власти снова оказался за конторским столом, женился, на курсы меня посылали; уж что со мной не делали, чтобы к цветочкам приучить, к солнышку, к веселой жизни, только ничего из этого не вышло: никак не мог переделаться. Вот дети наши - не в родителей. В лесу живут, а лес глядеть собираются: в воскресенье хотят идти на Водораздельный, парму, видишь, они не видали, комаров не кормили…
- Яков Мохов, комсорг, ваш сын?
- Мой, мой. Беспартийные-то только мы с матерью.
Начальник лесопункта Евгений Тарасович Чибисов был в комнате, выходящей окном и дверью на террасу. Это был высокий, сутулый человек, с большими залысинами на висках и клочком светло-русых волос, вихрем торчащих, как у петуха гребень; нос большой, узкий, похожий на клюв. Все это придавало ему воинственный, петушиный вид. Едва Зырянов открыл дверь, Евгений Тарасович моментально встал со своего места за столом, где он разглядывал большие розоватые листы с чертежами строящихся домов, шагнул навстречу, протянул руку и, показывая на свое место, сказал:
- Садитесь, Борис Лаврович.
- Благодарю, - ответил Зырянов и начал ходить по комнате. - Я слышал, что у тебя нелады с Богдановым?
- А ну его! - яростно взмахнул рукой Чибисов и выругался.
- Ты не шуми, не шуми, - успокаивающе сказал Зырянов. - У тебя за стеной работают девушки. Надо придержать язык-то!
- Не могу я хладнокровно говорить о нем. Богданова я раскусил: это рвач, смутьян, шагу лишнего не сделает, все ему подавай, приготовь, принеси, а он будет только гвоздики вколачивать.
- Гвоздики? А дома кто тебе поставил?
- Ставит, когда за него другие работают. Ему только командовать, распоряжаться. Только дай ему волю, так он и начальника лесопункта станет использовать у себя на побегушках.
- Начальник, по-твоему, должен в кабинете отсиживаться? Если требует дело, начальник должен вертеться волчком на стройке.
- Спасибо! Я буду за него бегать везде, а он тыщи зашибать.
- Что у вас с ним на днях вышло?
- Да так, ерунда. Очередную бузу затеял.
- Ну-ка, пойдем к нему, выясним, в чем дело?
- Никуда я не пойду, видеть его не могу. Когда я на фронте кровь проливал, он в тылу отсиживался. На фронте погибали лучшие люди, а эта шваль шкуры свои сберегала… А теперь он хочет, чтобы я исполнял его прихоти, создавал ему особые условия для работы.
- А ты не груби с ним, если он не прав - разъясни, разумное слово лучше действует, чем крики и ругань.
- Будь бы это на фронте, показал бы я ему разумное слово! Я уж не знаю, что с ним делать? - садясь за стол и доставая из ящика стола табак, сказал Чибисов. - У меня не один Богданов. У меня сотни людей! Мне надо и строиться, и лес рубить, и новые механизмы получать. Сегодня Черемных звонит и говорит: "Принимай три передвижных электростанции, электропилы, а на днях получишь трелевочные лебедки"… Мне не разорваться. У меня даже механика еще нет… А тут приходится нянчиться с этим бродягой.
- Пойми, Чибисов, он наш, как и все. Он завербовался к нам, и мы должны помочь ему стать порядочным рабочим. Никто не придет воспитывать наших людей, никто не пришлет нам готовых, вполне сознательных строителей коммунизма. Они воспитываются там, где живут, где работают. И нам с тобой это надо твердо помнить.
В кабинет вошла взволнованная женщина, в глазах - испуг.
- Евгений Тарасыч, айдате-ко, айдате-ко, посмотрите, что опять делает Богданов! - сказала она, еле переводя дыхание.
- Что опять там? - спросил Чибисов, напружинившись, словно приготовился к прыжку. Кинул торжествующий взгляд на Зырянова, будто хотел сказать: "Вот, полюбуйтесь!"
- Опять буянит, - сказала женщина, - опять разозлился, всех перепугал, половицы в доме топором рубит.
- Идем! - сказал Зырянов Чибисову и кинулся к двери.
Возле новостроящегося дома, сбившись в кучу, стояли печники и подсобные рабочие. Члены бригады Богданова сидели на бревнах, а сам Богданов был внутри дома; оттуда слышались ругань и частые удары топором по дереву.
- В чем тут дело? - спросил Зырянов.
Шишигин, сидевший крайним на бревне, сплюнул под ноги, потом сказал, задирая вверх бороденку и глядя на Зырянова из-под руки:
- Вишь, какое дело-то: нам тесу полового не хватило, всего оставалось положить три доски. Богданов-то мне и говорит: "Валяй, Шишигин, за десятником". Я швырк туда-сюда, нашел десятника вон на том крайнем доме, веду к Богданову. Спервоначалу Богданов на него только прикрикнул - дескать, чего не везешь доски с лесопилки? Десятник начал вывертываться: мол, лошади не было, то, се. Богданов на него топнул, покрепче выругался и спрашивает: "Когда доски будут?" Десятник и говорит: "Сейчас будут". А Богданов говорит: "Стану ждать двадцать минут". Сам на часы посмотрел. Десятник ушел, а Богданов обрезки досок наложил стопочкой и сел. Сидит. Мы все сидим. В сторонке печники свое дело делают. Прошло порядочно времени. Богданов на часы опять поглядел, опять спрятал. Сидит. Мы сидим. Смотрю, глазами начал поводить из стороны в сторону. Ну, думаю, быть беде! А тесу все нет. Сидел так, сидел, опять на часы поглядел. Встал, плечами этак шевельнул, а глаза у него уже совсем дикие стали, повел ими вокруг, как бык, которого к бойне волокут, потом схватил топор и давай пластать по обрезкам, на которых сидел. Рубит и ругается, рубит и ругается; потом половицу начал щепать. Бабы, работавшие с печниками, завизжали, закричали - и бежать вон, печники за ними, мы за печниками, чуть не давим друг дружку в дверях. Уж больно страшный Богданов стал… Ишь, что делает, в самую ражь вошел.
Чибисов, задержавшийся возле печников, пошел было в дом.
- Начальник, не ходи, не ходи! - крикнул ему Шишигин. - Не ходи, убьет он тебя.
- Постой, Евгений Тарасович! - крикнул в свою очередь Зырянов.
Чибисов остановился. Зырянов подошел к нему, что-то сказал, начальник лесопункта возвратился к печникам.
Замполит сам пошел в дом. Богданов исступленно, с придыханием, вырывающимся с хрипом, рубил настланную половицу, кромсая ее с правого и левого плеча. Он был страшен, взлохмачен, на висках вздулись синие жилки.
- Богданов! - крикнул ему Зырянов. - Ты что делаешь?
Ему ответило только эхо, плеснувшееся в пустых голых стенах.
- Харитон Клавдиевич, Харитон Клавдиевич!
Богданов вдруг остановился, медленно повернулся к Зырянову.
- Харитон Клавдиевич!
- А, - отозвался Богданов.
Топор выпал из его рук, он стоял бледный, растерянный, потный.
- Ты что же делаешь, Харитон Клавдиевич? У тебя что? Буйное помешательство? Хочешь, чтобы на тебя смирительную рубашку надели? Смотри, что ты наделал.
Богданов огляделся вокруг. Возле него были расколотые обрезки, изрубленная половица. За плечом у замполита толпились рабочие.
- Опять меня из терпенья вывели, - тихо сказал он Зырянову, вытирая рукавом пот, катившийся с лица. - Когда меня рассердят, я становлюсь сам не свой, рассудок темнеет. Мне врач говорил, что нисколько нельзя волноваться, а я сдержаться не могу. Ой, как колотится сердце!
Он приложил ладонь к груди.
- На солнышко мне надо, на ветерок. Там меня обдует.
Он медленно направился к выходу, пошатываясь из стороны в сторону.
В это время к дому подошла подвода с тесом.
Опираясь рукой о косяк, Богданов дал знак своей бригаде. Люди кинулись к доскам, а сам он прошел на бревна, расстегнул ворот рубахи, облизнул сухие губы.
- Как бы мне попить.
Чибисов подошел к Зырянову и сказал:
- Видишь, как притворяется? Я на это дело составлю акт, передам в суд.
- Не горячись, Чибисов, не горячись! - спокойно сказал замполит. - У человека действительно нервы не в порядке. От суда не будет пользы ни Богданову, ни государству. Испорченную половицу ты ему поставь в счет. А я еще поговорю с ним, как придет в себя.
15
На Водораздельный хребет собралась большая и шумная ватага с корзинками, чайниками, котелками, котомками. Впереди шел Кирьян Кукаркин: короткий, широкоплечий, кривоногий и грузный. На спине у него был холщовый заплатанный мешок, в котором ясно обозначалась буханка хлеба; на плече - ржавая берданка с длинным стволом. За Кукаркиным шел комсорг Яков Мохов со своей высокой белокурой девушкой, за плечом у него, на ремне, висела гармонь с красными мехами. За ним, чуть поодаль, Зырянов и Лиза. Остальные парни и девушки из Новинки и Сотого квартала, сбившись в кучу, догоняли и перегоняли друг друга, стараясь не отстать от Кукаркина, который, не оглядываясь, шагал довольно быстро, потрескивая сучками, попадавшими под ноги.
Сразу от Новинки дорожка поднималась в гору, потом спускалась к речке Ульве, бурлившей между камней. Лес вдоль реки по обе стороны был вырублен, на берегах лежали бревна и длинные поленницы свежих дров, предназначенных к весеннему лесосплаву будущего года. Кукаркин подошел к воде - она была ключевая, светлая, как стекло, - напился пригоршнями, обтер губы рукавом пиджака и крикнул столпившимся на берегу парням и девушкам:
- Пейте, кто хочет. Дальше воды не будет до самого хребта.
Он был выбрит и, несмотря на свои сорок пять лет, казался довольно молодым; брови темно-рыжие, густые, сросшиеся у переносья; нос прямой, широкий, с подвижными раздувающимися ноздрями; губы сочные, будто смоченные малиновым сиропом; глаза то ясные, открытые, то жесткие, колючие, запрятанные за узкие щелочки.
Когда люди спустились к воде, он предупредил:
- Много не пейте, вода холодная, горло перехватит.
- А мне совсем нельзя пить, - заявила Торокина, подходя к нему. - Я уже вспотела.
- Тебе совсем бы не надо ходить, ты на полдороге раскиснешь, - сказал он, разглядывая раскрасневшуюся Паню.
- Ты прытко-то не ходи, - обратилась она к проводнику, - я с тобой пойду, за тебя буду держаться.
- Разве у тебя кавалера нет?
- Моего Гришку в военкомат вызвали.
- Вот беда-то, а идти в парму страсть охота?.. Иди уж одна, девушка, я тебе не поводырь.
За речкой Ульвой начался постепенный подъем на хребет. Дорожка здесь была еле заметной, а потом и совсем затерялась в густом высоком ельнике.
Солнце начинало садиться за Новинской горой. Вершинки елей окрасились в густой багряный цвет, а внизу стало синё, сумрачно и тихо: верховой ветерок, проносившийся над лесом, сюда не проникал. Кукаркин по-прежнему шел быстро, уверенно, лавируя между деревьями; парни и девушки еле успевали за ним, шли цепочкой, последние отстали где-то далеко.
- Ого-го-о! - крикнул Кукаркин, поворачиваясь лицом к цепочке. - Не отставай!
- Ого-го! - ответили ему снизу.
Этот крик подхватил лес и на сотни голосов заухал: ого-го авай, ого-го авай! Возле цепочки людей промчался где-то поблизости вспугнутый лось, треща валежником и шипя, точно паровоз. Напуганная шумом, Лиза тревожным шепотом спросила у Зырянова:
- Кто это? Медведь?
- Это сохатый, лось! - ответил он.
- Какой страшный!
- Он не страшный, он перепугался и мчится напропалую, куда ноги вынесут. Теперь он убежит километров за полсотни отсюда.
- И больше сюда не вернется?
- Если тут живет - вернется. Сделает себе пробег на сотню километров и снова заявится в свои родные места. Сохатый не то, что человек, с места на место не летает, вроде тебя.
- Ой уж, Борис! - Она чуть толкнула его в бок.
- Ты, наверно, устал? - сказала она ласково. - Дай я понесу рюкзак, там мой хлеб, ведро. И фотоаппарат давай… Я ведь для смеху все на тебя навесила, думала - запротестуешь, хотела посмотреть, какой ты, когда сердишься…
- Ты все шутишь, играешь, Лиза. Но мне, между прочим, нравится твой характер.
В глухом лесу стало совсем темно. Люди сгрудились и шли толпой, на ощупь, натыкаясь на колодник, обросший мохом, на деревья, поваленные ураганом; в некоторых местах образовались сплошные завалы из лесин, лежавших крест-накрест. Парни начали жечь смолье и бересту, освещая путь. Зырянов зажег электрический фонарик, луч яркого света падал на зеленоватые колодины, на сомкнувшиеся стеной деревья, на возбужденные лица людей, с криком и визгом продиравшихся сквозь урему.
Наконец, впереди посветлело. Шумная ватага вышла к серым каменным россыпям, освещенным серебристым светом луны, поднявшейся из-за хребта. Кукаркин привел людей к Студеному ключу, бившему из-под скалы, и сказал, присаживаясь возле него на камень и доставая из кармана пузырек с нюхательным табаком.
- Ну вот, пришли. Под самый гребень горы.
Парни и девушки кинулись к серебрившейся воде, словно кипевшей в чане.
- Помаленьку пейте, - прикрикнул на них Кирьян, - а то с жару сразу легкие простудите. Ключ-то недаром Студеным называется.
Паня Торокина подошла к ключу с кружкой.
- А тебе, девушка, надо погодить к воде лезти. Остынь сначала.
- Я маленечко попью.
- Нисколько нельзя. Смотри-ко, от тебя пар идет. Дай-ко сюда кружку.
- Я хоть умоюсь.
- И умываться нельзя. Кожа с тебя, как шелуха, поползет, всю твою красоту испортит.
- Какой уж ты, дядя! - отдавая кружку Кукаркину, сказала она недовольно.
- Какой, какой! Вы ведь не разбираетесь, вам все трын-трава, а потом хворать будете.
- Так ее, дядя, так! - подтрунивала Лиза.
- Тебе хорошо смеяться! - обиделась Паня. - Ты все время на руке у Бориса Лавровича висела и шла без груза.
Кто-то из парней разжег костер. Яркое пламя осветило людей, отвесную скалу над ключом, кусты низкорослого липняка, одинокую рябину, сгорбившуюся под тяжестью ягод.
- Давайте костры жечь на горе, - предложил Зырянов, напившись из ведра.
- На гору! - раздались голоса.
- Я вас привел, а вы что хотите делайте, - сказал Кукаркин, устраиваясь на ночлег под кустом. Он настлал туда белый мох-лишайник, содранный с камней. - Я посплю да на охоту пойду. Завтра после обеда собирайтесь все сюда, чтобы домой идти вместе.
- Я тоже с тобой, дяденька, останусь, - сказала Торокина, присаживаясь возле Кукаркина. - Мне в гору, наверно, не залезти.
- Ну, что же, мне разве жалко, оставайся, - сказал проводник. - Ступай вон к костру, надери себе моху да и спи, как на перине.
Подъем на самый хребет был небольшой, но трудный. Первым на штурм высоты кинулся Сотый квартал, а за ним Новинка. Зырянов и Медникова поднимались последними. Лизе с непривычки было трудно взбираться вверх по камням. Зырянову то и дело приходилось помогать ей, подавать руку, подсаживать, показывать, как надо перепрыгивать со скалы на скалу.
Они были еще на полпути, а Сотый квартал, взявший хребет, уже кричал "ура" и начинал зажигать костры; в лощинке между скал кто-то поджег сухостойную ель, огромное пламя столбом взметнулось вверх.
- Смотри, смотри, как красиво! - вскрикнула Медникова, сжимая руку Зырянова. - Идем скорее туда!
Когда они поднялись на вершину, ель уже потухла: хвоя сгорела, а ветви, обуглившись, стали черными. Парни и девушки стаскивали под ель валежник, вырывали с корнем посохшие на камнях карликовые деревья, несли все, что может гореть.
- Будет замечательный костер! - сказал Зырянов. - Если ночь темная, такой костер заметят за сотни километров, чуть не со всего Урала. Здешняя молодежь любит ходить в горы и жечь костры.
- А ведь это интересно - наш костер заметят и в Новинке, и в Чарусе, и везде, откуда виден Водораздельный хребет. - Лиза огляделась вокруг. Вдоль всего хребта громоздились скалы, освещенные луной, точно каменный полуразрушенный город с причудливыми постройками, с зубчатыми стенами, башнями. Справа и слева от хребта виднелись мохнатые горки, холмы, а между ними искрящиеся, как жемчуг, лесные долины.
- Хорошо тут, красиво! - сказала Лиза.
- Это еще что! - перебил ее Зырянов. - Самая красота откроется утром, на восходе солнца. Раз посмотришь - и на всю жизнь влюбишься.
- А где тут река, про которую ты говорил, что она изменит свое русло? - спросила Лиза.
- Глухая Ильва? Да она у тебя под ногами. До нее рукой подать. Завтра мы к ней спустимся.
- Вон та серебристая полоса за вершинами деревьев?
- Да, да! Река течет под самой горой. Потом гору взорвут, сделают в ней брешь, а русло реки перегородят, она побежит в брешь к нам мимо Чаруса вместе с Ульвой, которую мы сегодня переходили.
- Как все это интересно, Борис!
Вспыхнул костер под елкой. Пламя быстро охватило огромную кучу сушника и огненной копной взметнулось вверх, озарив розовым светом радостные лица парней и девушек, скалы и камни, поросшие белыми мхами. Вверх полетели фуражки, кепки, косынки.
- Ур-ра!
- Салют Уралу!
- Слушай, Урал: ого-го-о!
И опять над далекими горами и лунными долинами расплескалось эхо.
Комсорг Мохов водрузил между скалами алый флаг, собрал к нему людей. Борис Лаврович сел на камень, обросший густым мохом, окинул взглядом парней и девушек, сразу притихших, насторожившихся, и сказал:
- Теперь мы на самой макушке горного Урала. Водораздельный хребет - одна из вершин Каменного пояса. А Каменный пояс - древнее название нашего теперешнего Урала.
- А что значит "Урал", откуда взялось такое слово? - спросила Лиза, сидевшая в сторонке, неподалеку от Зырянова, ее освещало розовое пламя яркого костра.
- Сейчас трудно сказать, откуда произошло это название. Но есть легенды, предания… Может быть, кто из вас знает их? - спросил замполит.
- Я читал одну книжку про Урал, - сказал Иван Мохов, брат Якова, плотный широкоплечий парень, с темным, загорелым лицом, которое при отблесках неровного пламени казалось отлитым из бронзы.
- Ну, ну, - ободрил его Зырянов.
- В той книжке, - продолжал Иван, - есть сказ про Золотую землю. Слово "Урал" произошло от имен сказочных парня и девушки. Парня звали Ур, что значило на языке древнего племени, жившего в нашем крае, "земля", а девушку звали Ал, что значит "золото". Парень и девушка сдружились, ушли внутрь гор, от них и пошло название Урал, земли золотой…
Поужинав у костра, лесорубы расположились на ночлег - на мягких мхах и ягодниках, под высокими, еле приметными звездами, под луной, плывущей в огромном воздушном океане, над огромными лесами, погрузившимися в тишину.