- Хотел поговорить с парнем, - задумчиво ответил Зырянов. - Ему ведь тоже с нами идти, у него вся жизнь впереди. Нельзя скидывать со счета ни Синько, ни Богданова, ни Голдырева… Ты представляешь себе, Фетис Федорович, такую картину: вот мы вступили в коммунизм, живем при полном изобилии продуктов питания и предметов потребления. Каждый трудится по способности, получает по потребности. И вдруг среди нас Синько, у него никаких идеалов, работать он не хочет. Ему бы только есть, пить, жить в свое удовольствие. Что с ним делать? В тюрьму посадить? Так тюрем не будет! Расстрелять паразита? Но такую меру наказания даже трудно предположить. Что ж тогда делать? И выходит, прежде чем прийти к обществу новых людей, мы должны очистить свои ряды от несознательных, от тунеядцев, от индивидуалистов. И должны это делать сейчас же, не откладывая на завтра, на послезавтра.
- Да, да, Борис Лаврович! Я с вами согласен. А Синько не совсем еще испорченный… Из него человека сделать можно.
- И хорошего человека, Фетис Федорович! В нем есть талант, - поддержал Зырянов.
- Я знаю, Борис Лаврович. Он неплохо рисует, фигурки из глины лепит. Если бы ему поучиться где-нибудь этому делу - вышел бы толк… Лозунги-то в красном уголке он писал, несколько портретов сделал.
- Бесплатно работает?
- Нет, до этого он еще не дорос. На днях краски ему масляные достал, попрошу написать мне копию с картины Шишкина "Утро в сосновом лесу". Позову писать картину к себе домой - и попутно поговорим.
- Смотри, кабы не стащил чего.
- Не стащит. Как-то ездил он в райвоенкомат на комиссию. Я его попросил: зайди, мол, в райком союза леса и сплава и привези оттуда баян. Доверенность ему дал на получение баяна. Привез. В райкоме ему дали еще красной материи десять метров, и ее привез, все сдал в полном порядочке.
Они спустились с горы, вышли из темного леса. В ярко освещенной Новинке большие сосновые дома стояли, точно отлитые из золота.
25
Вечером Алексей Спиридонов и Яков Мохов зашли в общежитие к бригаде Богданова. Самого Харитона не было. Парни сидели вокруг стола и "резались" в домино. В центре играющих находился Шишигин. Сжимая в ладони глазастые костяшки, он зорко следил за игрой. И когда подходила очередь ставить костяшку, он вскидывал бороденку вверх, подносил к самому переносью ладонь, долго раздумывал, затем брал нужную пешку и со стуком клал ее на стол возле себя, а потом двигал на кон, как настоящий заядлый игрок. Когда-то блестящая, покрытая лаком столешница теперь была пестрой, ободранной, выбитой до ям.
Игроки и болельщики так были увлечены, что даже не заметили подошедших к столу Мохова и Спиридонова. На их приветствие никто из игроков не ответил. Пришлось дожидаться, пока закончится партия.
Заместитель бригадира Шишигин выслушал комсомольцев, встал, приняв важную позу.
- Воскресник, говорите? Волоки расчищать? Хорошее дело! Верно, что не волоки, а гроб-могила. Только об этом надо разговаривать с Богдановым. Он тут хозяин. А мы…
И Шишигин втянул голову в плечи, сжался; глазенки стали маленькие, узенькие.
- А где Богданов?
Шишигин поглядел на тумбочку возле кровати Харитона.
- Гармошки нет. В лес пошел, выходит. Богу молится.
- Какому богу?
- Свой у него какой-то. В сердце. А какой? Разве он скажет? Как чуть затоскует - уходит в соснячок. Вроде в свою молельню. Хорошо там, в соснячке-то. Внизу - поселок, дома. Вверху - небо А кругом тишина, тайга. Там и разговаривает со своим богом.
Искать Богданова пошел один Спиридонов. Разговаривать с Харитоном по душам можно лишь с глазу на глаз. Да и то не всегда. Чуть не так подступишься к нему - на замок запрется.
Найти Харитона было не трудно. Сразу от больших домов в гору ведет выбитая в траве тропка. И ведет она в соснячок, выбежавший из соснового бора на взлобок горы.
Еще издали услышал Спиридонов в лесу богдановскую гармонь. Дышала она осенней грустью, тоской. Падали на землю пожухлые листья одиноких березок, осинок. Высоко в небе слышался клекот улетающих в теплые края журавлей. В шапке-ушанке, в ватнике сидел Богданов на обомшелой валежине, склонив голову к мехам гармошки, словно прислушивался к ее песне, а глядел куда-то вдаль и был будто в местах нездешних.
Легонько, чтобы не вспугнуть песни, подошел тракторист к Харитону. Сел без слова тут же на валежину и притих, ровно его тут совсем и нету. А когда Богданов перестал играть и посмотрел на парня, тот тихо, в раздумье, сказал:
- У нас сейчас в деревне хлеб уже убрали. Выкапывают картошку. Потом начнут капусту срубать, солить в кадках, сдабривая укропом и тмином. Эх, хорошо поют колхозницы на капустниках! А за гумном озеро, ракитник на песчаном берегу. На озере-то теперь утки перелетные кормятся огромными стаями.
Глаза у Харитона расширились, впились в Спиридонова.
- А ты разве нашенский, костромской? Откуда ты про наши места знаешь?
- Я не про ваши места. Свою деревню вспомнил. Услышал твою игру и почему-то вспомнил. Хорошая у тебя тальянка, певучая. Поет и выговаривает, что на душе у человека.
Богданов, будто просветленный, с благодарностью посмотрел на тракториста.
- А ты чего сюда пришел? - спросил он.
- Мы с Моховым в общежитии были. Там сказали, что ты здесь. Вот я и пошел к тебе.
- Зачем я понадобился?
- Дело одно есть. У нас в гараже прошло собрание. Решили своими силами привести в порядок лесовозные дороги, волоки. Сам знаешь, какие они. Ведь ты меня чуть не убил, когда у моего "Котика" подшипник рассыпался. Сорвал я работу твоей бригады. Мне и самому горько. А все дело в волоках. Сошлись мы в гараже, вот такие, как я: у одного подшипник развалился, у другого гусеница слетела, у третьего шину сучком проткнуло - и договорились устроить воскресник, убрать с дороги пеньки, валежник, сучья. Только силенки у нас маловато. Поможешь нам?
- А кто заплатит? Выходные-то дни в двойном размере оплачиваются.
- Насчет оплаты, Харитон Клавдиевич, загвоздка. Это же наша затея, рабочая, добровольная.
- Значит, работай, а денег не спрашивай?
- А вот, Харитон Клавдиевич, подойдет такое время, что денег совсем не будет. Кормить тебя будут, обувать, одевать; в кино пойдешь или еще куда-нибудь - тоже даром.
- Чудно! Вот лодырей-то расплодится! Синько бы туда.
- Лодырей не будет.
- А куда они денутся?
- Все будут приучены к труду. Самую светлую радость в нем найдут. И высшей мерой наказания станет лишение человека работы в коллективе, в обществе.
- А кормить его станут?
- Конечно. Ешь, сколько влезет.
- Вот так наказание! Ха-ха! А нельзя ли скорей туда попасть? Под эту, как говоришь, высшую меру наказания?
- А ты не смейся, Харитон Клавдиевич. Можно туда и поскорее попасть. Все зависит от нас, от самих. Станем все сознательнее, честнее, лучше, чем некоторые из нас теперь, - и, пожалуйста, перед нами скорее распахнутся двери в будущее.
- Двери, ворота… Вылазь из болота. Вижу, Спиридонов, поешь с голоса замполита. Это у него: социализм, коммунизм, коллектив, становись в корень, налегай на оглобли… Слыхал-переслыхал это я. Все это сказки для простачков. Каким человек родился, таким он и будет. У каждого своя дорога. И с этой дороги не каждого столкнешь.
- Понятно, если кто упирается, как бык, и ничего не хочет знать, кроме своего хлева, того не скоро сдвинешь с места. Но дело-то не в них. Не на них строится наша жизнь… Так как, Харитон Клавдиевич, поможешь нам в расчистке дорог и волоков? Это же для нас. Когда подъездные пути к эстакаде в порядке, тогда и вывозка хлыстов из делянок пойдет живее.
Богданов нахмурился, свел брови, глядя куда-то в сторону.
Спиридонов притронулся к плечу бригадира.
- Дай, Харитон Клавдиевич, твою музыку. Я что-нибудь сыграю.
- А ты разве умеешь? - глянув исподлобья на тракториста, спросил Богданов.
- Кумекал немножко. В деревне у меня такая же тальянка, как у тебя. Только у моей меха красные, как огонь. В сумерках играешь, так будто заря пылает.
- Невеста, поди, там осталась?
- Есть одна девушка. Обещалась приехать, как окопаюсь тут.
- Хорошая?
- Не знаю, как для других, для меня - лучше на свете нет.
Богданов вздохнул, скинул с плеча ремень и отдал гармонь Спиридонову. Тот уверенно прошелся пальцами по ладам, потом развел меха и заиграл "По диким степям Забайкалья".
- Не надо! - резко оборвал его Харитон и обеими руками стиснул планки гармоники. - Играй другую. Про деревню играй. Про девушку свою, если умеешь.
- Про девушку я, не умею.
- Эх, игрок! Давно бы сложил свою песню. На то и гармонь, чтобы пела про то, что на сердце.
- А "Когда б имел я златые горы" сыграть?
- Ну, эту валяй.
Поставив локти на колени, подперев ладонями щеки, Богданов задумчиво слушал игру тракториста, глядя в далекую голубую даль, распростершуюся над таежными лесами.
Гармонь смолкла. Харитон, очнувшись от забытья, встал, огляделся вокруг и отобрал тальянку у Спиридонова.
- Хватит. Надо в барак. И стал спускаться с горы.
Тракторист молча последовал за ним. И только у самого общежития спросил, глядя в широкую спину бригадира.
- Так поможешь нам, Харитон Клавдиевич?
Богданов, не оборачиваясь, продолжал идти. У крыльца он обшаркал ноги о деревянную решетку и только тут, казалось, вспомнил про Спиридонова.
- А там, на помочи, кто из начальства будет? - спросил он.
- Да никого, мы сами. Трактористы, шоферы, молодежь.
- А где собираться, во сколько?
- У гаража. В девять часов. В делянки на машинах, поедем.
- А горючее за чей счет будет?
- Это не проблема. У нас есть сэкономленное. Никому в карман не полезем.
- Ладно, приду.
- С бригадой, Харитон Клавдиевич?
- Сказал - приду, так чего еще надо!
И он решительно взялся за скобу двери.
26
Воскресенье выдалось серым, пасмурным. Комсорг Яков Мохов пришел в гараж с братом Иваном раньше всех. Он с тоской поглядывал на Водораздельный хребет, где должно было взойти солнце, но там не появлялось ни одного светлого пятнышка: низкие грязные тучи, напарываясь на скалы, плыли с севера, а уж с севера в это время хорошей погоды не жди. Накрапывал холодный осенний дождь. Яков подумал: "Вдруг люди не соберутся, испугаются дождя"? Но тревога его была напрасной. Вскоре пришел в брезентовом плаще Алексей Спиридонов, потом один за другим стали сходиться трактористы, слесари, шоферы. Полуденновы пришли всей семьей, вооружившись один лопатой, второй ломком, третий топором…
Ровно в девять часов у гаража появился Харитон Богданов. Он шел во главе колонны людей в ватниках, нес на плече остро наточенный, с серебрившимся лезвием топор. За ним с зубастой поперечной пилой семенил Шишигин. Колонну замыкал далеко отставший Григорий Синько. Хотя этого парня Богданов и выгнал из бригады, но в общежитии держал его в своем кулаке. На воскресник Синько идти не хотел, лежал на постели и потягивался. Богданов велел ему вставать и одеваться. Парень пропустил его слова мимо ушей. Тогда Харитон сорвал с него одеяло и приказал: "Умывай харю, кусок в карман и догоняй нас! А не догонишь - пеняй на себя"…
Вскоре, направляясь к Водораздельному хребту, затарахтели тракторы, пошли автомашины. Над радиаторами трепетали огненные флажки. Люди ехали молча. Но вот на головной машине кто-то затянул песню, ее подхватили на остальных. И только самая последняя машина, на которой ехал Богданов со своей братвой, не подавала голоса.
Песня росла, ширилась. И от нее будто небо стало светлее, лес ярче, зеленее. И даже Богданов, сидевший угрюмым, нахохленным, приподнял голову, порасправил плечи и молодцевато начал поглядывать по сторонам на толпы бегущих мимо елей, среди которых пестрыми заплатками мелькали одинокие полуобнаженные березки, красные кусты черемух и гроздья рябиновых ягод.
В лесосеки люди приехали радостные, возбужденные. Разбились на группы и сразу приступили к работе. Алексей Спиридонов с бригадой Богданова начал расчищать свой волок. Харитон заставил людей растаскивать на стороны размочаленные валежины, подкапывать пни, обрубать у них далеко уходящие в стороны смолистые корни. Чокеровщик Иван Мохов раскинул трос, зацепил им первый попавшийся большой пень и крикнул Спиридонову:
- Вперед, давай вперед!
Трактор тронулся. Трос постепенно напрягался, дрожал, как туго натянутая струна. Пень не поддавался. Тогда Алексей дал задний ход, ослабил канат и снова погнал машину вперед. Огромный разлапистый пень и трактор одновременно дрогнули, словно раздумывали, кто кого перетянет, но вот "Котик" чуть-чуть подался вперед.
- Давай, давай! - закричал Иван Мохов. - Пошел!
- Поддается!
- Жми, Спиридонов, жми! - кричали столпившиеся в сторонке богдановцы.
Пень зашевелился и медленно начал вылезать из черной жирной земли, как краб, раскинувший свои красноватые, обомшелые конечности, и уже беспомощный, неуклюже ковыляя по траве, пошел на поводке за трактором в сторону от волока.
- Вот здорово, це сила! - восторженный, выпалил Синько.
До этого парень ни разу даже не ткнул лопату в землю, прятался за кустами, кривил рожу, раскусывая и обсасывая кислые ягоды рябины. А тут вдруг первый кинулся к следующему пню, сверху похожему на огромный блин.
- Хлопцы, идыть до мене сюды! Бачте, який сатана сыдыть. Зараз мы его пидчепим.
Сбросил с себя шапку, фуфайку и принялся рыть землю. Обнажились толстые, как бивни мамонта, корни пня многовековой сосны. На помощь к нему подоспели Богданов, Шишигин и прочие. Одни копали землю, другие рубили, пилили корневища.
И так везде. В делянках словно трудовой праздник наступил. Повсюду тарахтели тракторы, кричали люди.
- Вперед!
- Давай, давай!
- Есть, пошел, пошел.
Под вечер в стороне от волоков, прямыми линиями уходящих от эстакад в гущу леса, в беспорядке валялись еще сырые, искрящиеся от влаги коряжистые пни.
Шагая рядом с Богдановым к автомашинам, Алексей Спиридонов говорил, кивая на пни:
- Вон каких леших выдрали с дороги! Спасибо тебе, Харитон Клавдиевич, за помощь. Спасибо от всех нас, трактористов, шоферов, от комсомольской организации. Большое дело сделали. Одни-то бы мы тут долго копались.
У места сбора, возле машин, комсомольцы во главе с Яковом Моховым в одно мгновение подхватили Богданова на руки и начали качать.
- Ур-ра, ур-ра, ур-ра!
- Что вы, что вы? - бормотал растерявшийся Харитон.
А комсомольцы, подкидывая Богданова, кричали:
- Честь труду, честь Богданову!
Очутившись на ногах, покачиваясь, точно пьяный, Харитон, смущенный и раскрасневшийся, полез в кузов машины. А оттуда, сверху, махнул своей братии рукой:
- Залазьте! Чего рты разинули?
27
В субботу вечером к Сергею Ермакову зашел мастер Голдырев. Он только что напарился в бане, был багрово красный, мокрый от пота. Сергей с матерью сидели за ужином.
- Хлеб-соль вам.
- Милости просим кушать с нами, Степан Игнатыч, - пригласила его за стол Пантелеевна.
- Покорно благодарю, кушайте сами. Если можно, Пантелеевна, налей, пожалуйста, ковшичек брусничного рассола. Рассольчик. - душа моя. Никак не могу без него после бани… А у нас, как на грех, теленок разбил корчагу с брусникой.
- Как же его угораздило? - спросила старуха, подымаясь из-за стола.
- Да как?.. Ночью отелилась корова. А на улице - холодище. Ну, мы и занесли теленка-то в избу, загородили на кухне. А он, бог с ним, неспокойный. Корчага-то глиняная под лавкой стояла, ведра на два. Он, видно, вздумал взыграть, да как лягнет ногой-то, да по корчаге, - она и развалилась.
Поставив на край стола ковш с рассолом и пустой стакан, Пантелеевна сказала:
- Проходи, Степан Игнатыч. Раздевайся. Пей, я песку сахарного положила.
Голдырев снял шапку, полушубок, скинул с ног галоши и в носках прошел в передний угол.
- Вы были в бане-то? - спросил он. - А то идите мойтесь у нас: воды осталось много, жару много.
Холодный, из голбца, брусничный рассол Голдырев пил не спеша маленькими глотками, с причмокиванием.
- Вот красота! - Он вертел стакан в руке, поглядывая на розовую жидкость. - Словно дары Христовы по желудку разливаются. Другие любят квасок, а вот мне милее всего рассольчик брусничный… И не знаю, как теперь без него зимовать.
- К нам приходите, Степан Игнатыч, - отозвалась мать Сергея.
- Да ведь стыдно, не будешь приходить к вам каждую субботу… Я бы, ровно, за один жбан брусники теперь пять возов сена отдал.
- Есть у людей брусника-то. Нынче ягод много было.
- Есть, да не про нашу честь… В теперешние времена, Пантелеевна, совсем другой народ пошел. Раньше народ был простой, душа нараспашку. А теперь у кого и есть брусника, так промолчат. Я вот, к примеру, мастер, начальство. Раньше бы мне отовсюду были приветы, поклоны, пожелания доброго здоровья и прочее, прочее. А теперь, можно сказать, самый последний человек смотрит на тебя как на равного, ему ты что мастер, что не мастер - все под одну гребенку стрижены.
- А ты хотел, чтобы перед тобой люди шапки ломали? - спросил Ермаков, взявшись за свежую газету.
- Так я говорю, к слову пришлось. Теперь народ стал гордый, каждый узнал себе цену, каждый считает, что вышел в люди. Иной раз нужна тебе от человека услуга, а ты стесняешься его, не знаешь, можно ли к нему подойти за этой услугой или нет. Другой так посмотрит на тебя, ровно гвоздь вонзит в твою душу. После этого и людей начинаешь чураться: все сам, везде сам… Вот завтра бы мне надо за сеном съездить на выруба лошадях на пяти, а кого позвать на помощь - не знаю. В одном месте закинешь удочку, в другом, а поклева нигде… Может быть, ты, Сергей, еще раз выручишь меня? Не в службу, а в дружбу. Пантелеевна, я думаю, возражать не станет. Так ведь, мамаша?
- Это воля Сергеева, не мне ведь ехать, - уклончиво сказала старуха. Убрав со стола посуду, она села за свою расписную прялку.
- Так как, Сергей? - спросил Голдырев, опорожнив залпом последний стакан брусничного рассола.
- Нет, не поеду, Степан Игнатович! Ни в службу, ни в дружбу.
- Почему так? Что я тебе плохого сделал?
- Мне лично ничего плохого не сделал, а вот государству нанес большой ущерб.
- Какой ущерб? Что ты, Сергей?
- Материальный ущерб, Степан Игнатович. В этом лесозаготовительном сезоне ты совсем распоясался. Забыл, что тебе надо древесину заготовлять. Тебе дороже всего на свете стало свое личное хозяйство, а интересы леспромхоза нипочем.
- Вот здорово, Сергей! Вот спасибо тебе… И это за все мои услуги?
Ермаков прищурил один глаз, зло глянул на Степана Игнатьевича.
- За какие еще услуги?
- Эх, Сергей, Сергей! Свинья ты неблагодарная после этого. Извини меня за грубость. Уж я ли для тебя не старался. Ты со мной работаешь не год, не два. За все это время я тебя не обсчитал ни на кубометр, ни на четверть кубометра! Иной раз замеряешь твою выработку, у тебя немножко даже не дотягивает до кубометра, а я возьму да поставлю тебе целую единицу.
- Выходит, мне приписывал, а у других воровал?
- Не воровал.
- А где же брал? Как сводил концы с концами?
- Это дело мастера.