…Электросварочная мастерская находилась недалеко от парового двигателя. В обшитом тесном помещении на земляном полу стояло несколько аппаратов на колесиках, похожих на миниатюрные вагончики, от которых вдоль мастерской по полу тянулись черные электрические кабели.
Бородатый кузнец-инвалид достал с полочки железный пруток-электрод, обмазанный известью, настроил аппарат, дал для пробы вольтову дугу. И когда все оказалось в порядке, взял у Медниковой электропилу, осмотрел место излома.
В это время в мастерскую вошел высокий человек в военной шинели с золотистыми погонами, в шапке-ушанке со звездой.
- Здравия желаю! - козырнул офицер.
- Здрасте, здрасте! - ответил кузнец.
- Как ваши дела? Меня брат послал в разведку. Велел узнать и доложить, когда можно выключить локомобиль. Время ваше истекло. Тридцать пять минут первого.
- Сейчас, мы сейчас, - засуетился кузнец.
- Ничего, ничего, пожалуйста! - сказал офицер. - Еще немножко подождем.
Свет в Чарусе погас мгновенно. Поселок погрузился во тьму. Домики сразу стали как будто меньше, припали к земле, затаились. Очутившись на улице, когда окончились хлопоты, Ермаков и Медникова вдруг почувствовали себя одинокими.
- Пойдем к директору леспромхоза, - предложил Сергей. - Попросим лошадь. Не до утра же нам здесь среди улицы торчать. Пошли!
- Удобно ли ночью тревожить директора?
- Удобно, чего не удобно-то. Пускай выручает. Я ведь у него уже не первый раз. Человек свой, всегда поможет, выручит.
Через два часа к директорской квартире была подана пара лошадей, запряженных цугом. Положив пилу в кошеву, закрывшись тулупами, Ермаков и Медникова отправились в обратный путь. Проводить их вышел Яков Тимофеевич.
Буран затих. На высоком небе, точно в снегах, мерцали далекие звезды.
44
После поездки на Новинку Зырянов заметно изменился. На эти перемены первой обратила внимание секретарша Маша. Утром, бывало, замполит являлся на работу бодрый, жизнерадостный, в темных глазах - веселые искорки. Прежде чем открыть кабинет, непременно подойдет к ее столу, поздоровается. Расстегнет свою полудошку, от которой еще пышет морозом, снимет с шеи серый, с красными прожилками шарфик. Расспросит, не поступили ли для него какие бумаги, все ли сданные накануне на машинку материалы перепечатаны. Затем начинает полушутя-полусерьезно спрашивать, чем же Маша занималась вчера вечером, что произошло вчера в ее жизни особенного, замечательного. Девушка вначале смущалась, потом, преодолев смущение и потушив огонь на щеках, чистосердечно рассказывала, где была, что делала. Нередко у них происходили, примерно, такие разговоры:
- А знаете, Борис Лаврович, я достала очень, очень интересную книгу! - просияв, скажет Маша.
- Какую же? - спросит Зырянов со снисходительной улыбкой, зная слабую струнку секретарши.
- О большой любви, о наших людях. Как я переживала! Читала всю ночь напролет. Все наши девушки запоем читают эту книгу. У нее уже нет многих листков, нет обложки. Ах, какая интересная! Хотите почитать, Борис Лаврович?
Чтобы не огорчить Машу, замполит согласится прочесть книгу. А на завтра или в тот же день она лежит у него на столе в кабинете, в книге голубая ленточка-прокладка. И когда откроешь книгу в том месте, где лежит прокладка, обязательно прочтешь высказывание героев о любви.
Иногда Борис Лаврович скажет:
- А не сходить ли нам, Машенька, вместе в кино? Что-то я уже давненько не бывал там.
Маша с восторгом принимает это предложение. Заранее купит билеты, и обязательно на тот ряд, где любит сидеть Борис Лаврович.
А теперь вот с Борисом Лавровичем что-то произошло. На работу явился раньше обычного, прошел прямо к себе в кабинет, разложил перед собой бумаги, в одну руку взял карандаш, другую локтем поставил на стол, ладонь приложил ко лбу и в такой позе, неподвижно, просидел, наверно, часа два. Маша несколько раз входила к нему, он вскидывал на нее глаза и говорил: "Позже, Маша, зайдите со своей папкой…" Потом кабинет сразу ожил: прогремел сдвинутый с места стул, лязгнул затвор тяжелого ящика с документами. Выйдя из кабинета, замполит пристально посмотрел на Машу. Никогда еще не было такого возбужденного, лихорадочного взгляда у Зырянова.
- Вы больны, Борис Лаврович? - спросила она в тревоге.
- Ничего, Машенька, ничего! - Он пытался улыбнуться. - Все в порядке, Машенька, будем работать. Ну, давайте вашу папку.
С тех пор он стал проходить сразу в свой кабинет, какой-то сгорбленный, будничный, иной раз даже не поздоровается. Вечером все из конторы уйдут, а он все сидит, что-то пишет, что-то читает. А под полночь, когда каток на Чарусском озере опустеет, он один бегает на коньках. Огни на столбах возле катка погаснут, поселок погрузится во мрак, а он продолжает вихрем носиться по льду, словно отыскивая в ночи свою исчезнувшую тень.
За последнее время Борис Лаврович стал будто меньше, одежда висела на нем мешковато. В глазах погасли веселые, с лукавинкой, огоньки, дорогие сердцу девушки. И от этого Машеньке было больно до слез.
Машенька старалась подольше задерживаться в кабинете Зырянова, пыталась серьезно поговорить с ним, чтобы утешить. Но ничего из этого не получалось. Борис Лаврович, лишь только она начинала заводить разговор, тотчас же становился замкнутым или же отшучивался.
Машенька догадывалась, в чем причина такого настроения Зырянова. Как раз в тот день, когда он уезжал на Новинку, Нина Андреевна покинула Чарус. Он вернулся, сразу с дороги зашел в медпункт, а там - голые стены, пустота. Машенька и раньше замечала, какие сердечные отношения были у Багрянцевой и Зырянова: говорят друг с другом и не наговорятся. Правда, Зырянов и Багрянцева - люди разные, но ведь сердцу, говорят, не прикажешь.
Однажды вечером Борис Лаврович с шумом вбежал в кабинет, не закрывая за собою двери. Не раздеваясь, сел за свой стол, взял телефонную трубку, вызвал Моховое и приказал немедленно позвать Багрянцеву.
Глаза у Маши расширились, а дыхание остановилось.
В телефоне послышался ровный, спокойный голос врача из Мохового. Борис Лаврович назвал себя и даже не поздоровался с Багрянцевой.
- Нина Андреевна, немедленно бросайте все свои дела и выезжайте в Сотый квартал. Там лежит человек при смерти. Новинский фельдшер молодой, неопытный, он может не принять необходимых мер. Поезжайте, пожалуйста. Очень вас прошу.
- Кто болеет? Что с ним?
- Заболел Сергей Ермаков. Только сейчас об этом узнал. Парень простыл. Двухстороннее воспаление легких.
- Все понятно, товарищ Зырянов. Сейчас выезжаю.
Когда Борис Лаврович примчался на коне в Сотый квартал и вошел в избу Ермакова в своей полудошке и длинноухой шапке, весь запорошенный снежной пылью, Нина Андреевна в белом халате преградила ему путь у порога.
- Раздевайтесь в сенях! Вы притащили за собой такой холодище.
Вернувшись в избу, Зырянов увидел на столе керосиновую лампу-"молнию", стоявшую на подвеске с широким кругом, похожим на абажур. На высокой кровати в подушках, привалившись к спинке, сидел Сергей Ермаков: широко открытые, лихорадочно блестевшие глаза смотрели в одну точку, вверх.
Сердце замполита сжалось от боли при виде страдающего, борющегося со смертью человека. Подойдя к Багрянцевой, сидевшей у кровати больного спиной к огню, рядом с новинским фельдшером, худощавым белоголовым парнем, он сказал:
- Может быть, дать ему кислородную подушку? Я не специалист в ваших делах, но…
- Не нужно, - сухо сказала Нина Андреевна. - Мы ему сделали вливание. Вы́ходим, не беспокойтесь.
По всей ее фигуре, по рукам, спокойно лежавшим на коленях, Борис Лаврович понял, что положение больного небезнадежно, что волноваться особенно не следует, и почувствовал облегчение. Прошел в передний угол, сел на лавке возле стола. И только теперь заметил, что в избе кроме Ермакова и медицинских работников находятся еще люди. В кухне на лавке сидела скорбная мать Сергея. Рядом с нею была Лиза Медникова. Чуть припухшими, воспаленными глазами она мельком глянула на Зырянова. В них он прочел глубокое горе.
Из груди Сергея вырвался глухой стон. Багрянцева встала, повернулась к больному. Пантелеевна, сидевшая все время неподвижно, приподняла голову, насторожилась, Лиза вскинула руки к груди, сложила кисти взамок и крепко, с хрустом, сжала.
Когда Нина Андреевна снова села на свое место, приняла спокойную позу и в избе наступила тишина, нарушаемая лишь тяжелым, с хрипом, дыханием больного, Пантелеевна тихо сказала:
- Да ты, матушка, иди на печку, усни. Ведь целые сутки не спала, день работаешь, а ночь здесь маешься. Врачиха-то сказала, что теперь лучше ему будет. Иди, матушка родная, отдохни.
- Да ведь вы сами, мамаша, не отдыхали? Поспите вы, я подежурю.
- А какой мне, старухе, сон? Я сижу и сплю: одно ухо дремлет, другое слушает.
Нина Андреевна посмотрела на свои часы-браслетик и спохватилась:
- Ба, время-то уже полночь! Вы, Борис Лаврович, можете быть свободны. Ничего опасного нет. Мы тут без вас управимся. И вы, Лиза, тоже отдыхайте. Вам на работу. Мы с бабушкой останемся одни.
Наконец тронула за плечо дремавшего новинского фельдшера, почти сутки не отходившего от больного.
- Павел Полуэктович, поезжайте отсыпаться.
- Нет, нет, что вы? Разве я могу оставить своего больного! Я уже выспался на стуле, - ероша свои кудрявые светло-пепельные волосы, сказал фельдшер.
- Поезжайте, поезжайте, Борис Лаврович вас довезет до Новинки. А завтра вечером меня смените.
По дороге на Новинку фельдшер сразу уснул, привалившись к спинке кошевы. Медникова сидела с ним рядом и посматривала в спину Зырянова, пристроившегося на облучке за кучера. Ночь была звездная, холодная. Кругом стояла огромная, необъятная тишина. Слышалось лишь пофыркивание лошади, пощелкивание копыт и монотонное пение полозьев кошевы.
- Борис! - позвала Лиза.
Зырянов обернулся к ней, закинул ухо пыжиковой шапки на плечо.
- Что, Лиза?
- Борис! Я слишком была легкомысленна. Я думала, что можно прожить просто, шутя, играючи. А жизнь, оказывается, не простая вещь. Только теперь я начинаю по-настоящему понимать и ценить людей. Я дорожила только своими, собственными чувствами, а чувства других меня почти не интересовали…
- Человек волен поступать так, как подсказывает ему сердце. Твое счастье, может быть, уже недалеко.
- Но я хочу счастья, Борис, и тебе!
- Что ж, спасибо, Лиза. И запомни, если тебе почему-либо будет тяжело, трудно - вспомни обо мне. Вспомни как о друге, который всегда отзовется.
Он повернулся к лошади, стегнул ее вожжой, как будто хотел скорее выбраться из этого темного леса, где было глухо, холодно, где он почувствовал себя, как никогда, одиноким.
45
Рыжий, огненный конь Чибисова, запряженный в кошеву, вихрем влетел в поселок Сотого квартала, свернул с дороги и по тропинке помчался к домику Ермакова. Перед калиткой, как будто встретив неожиданное препятствие, поднялся на дыбы, потом опустился, встал на тонкие длинные ноги и начал отфыркиваться, поматывая головой.
Приезд начальника лесопункта в Сотый квартал был событием необыкновенным. Давно уже никто не видел его здесь. Он руководил своим отдаленным участком лишь через мастеров, да и то не лично, а больше по телефону. И поэтому не удивительно, что все население поселка насторожилось, взрослые, кто был не на работе, кинулись к окнам, а мальчишки, девчонки, одевшись как попало, высыпали на улицу, окружили кошеву.
Евгений Тарасович, привязав коня, направился в избу Ермаковых. Сергей встретил его на крыльце в накинутом на плечи полушубке.
- Ну как, оклемался? - спросил Чибисов, здороваясь с парнем за руку.
- Хожу. С завтрашнего дня выписался на работу.
В избе Чибисова встретила, суетясь, Пантелеевна. Он пожал ей руку и, не дожидаясь приглашения, разделся,-прошел в передний угол.
Мать Сергея загремела самоваром. Чибисов предупредил:
- Чай пить не буду. Не надо. Я вот покурю. Разрешите?
- Курите, пожалуйста.
И пока Чибисов свертывал цигарку и раскуривал ее, Сергей и Пантелеевна сидели возле него на лавке и напряженно думали: "Зачем приехал начальник?" А приехал он, конечно, неспроста.
- Так я ведь за тобой приехал, Сергей, - пустив дым к потолку, сказал Чибисов.
- Куда меня?
- Новинку переводим на работу по графику цикличности. Теперь бригадиры в комплексных бригадах будут освобожденные. Станут заниматься организацией труда. Решено назначить тебя бригадиром.
- А на валке леса кто будет?
- Поставим Гущина. Справится ведь?
- Как не справится. Николай работать умеет.
- И отлично. А ты примешь бригаду. Сегодня проведем специальное совещание, окончательно договоримся обо всем. Собирайся, поедем.
Пантелеевна потеребила сына за рукав:
- А с заработком будет как?
- Насчет заработка, бабушка, не сомневайтесь, - сказал Чибисов. - Меньше, чем на валке, парень не заработает. Гордиться надо за сына: растет парень, продвигается вперед. А там, глядишь, мастером станет… Ну, Сергей, одевайся. Надо спешить. А то конь у меня согрелся, кабы не остыл на морозе.
По дороге в Новинку, сидя в кошеве рядом с Чибисовым, Сергей думал о своем. После болезни все окружающее предстало перед ним в каком-то новом, ином свете. Словно все стало светлее, ярче, милее и ближе. Вот мать. Была обычной, будничной, то ласковой, то строгой, как все матери. А теперь, как вгляделся, ну до чего же она родная, милая! И будто впервые заметил у нее в прядках волос искрящуюся седину, а в глазах, когда-то похожих на лесные колокольчики, увидел белесый туман. И подумал: да, для матери наступила осень. Жизнь ее идет к концу. А вдруг бы он, ее сын, умер? С кем бы она осталась на старости? Ему стало до боли жаль ее, старенькую, заботливую, живущую лишь для него. И чем больше он вглядывался в нее, тем роднее и дороже всех людей на свете становилась она.
А какой радостью светились глаза старушки, когда появлялась Лиза. Да и в избе от этого становилось будто светлее. Сойдутся, сядут на кухне рядышком, старая да молодая, а сами между собой шёп-шёп, ровно подружки закадычные.
Уйдет молодая, а старая голову повесит. Сидит на лавке сирота сиротой. Далее больно, жалко смотреть на одинокую. Уж лучше бы, пожалуй, не уходила Лиза на Новинку, а жила тут, в Сотом квартале: изба не очень маленькая, место нашлось бы.
Шли дни. Случались и такие, что Медникова не приходила. А не придет - вот и лезут в голову мысли: "Почему не пришла? Уж не случилось ли опять что с пилой? Девка отчаянная. Ни с чем не посчитается, ночь-полночь - возьмет свой инструмент да и махнет в Чарус. Дорога уже проторенная. А того и не подумает, что пропасть может. Если бы тогда не пошел за нею - на другой день подняли бы весь леспромхоз, пришлось бы все сугробы на дороге перекапывать". Только от одной этой мысли бросало в дрожь. Как-никак человек, да еще не какой-нибудь, не лодырь вроде Панькиного ухажера, а "золотая девка", как говорит мать.
За время болезни Сергей привык к Лизе. Войдет она в избу, а за нею ворвутся будто запахи и шумы лесосек. И ровно силы тебе принесет. Хотелось встать, одеться да вместе с нею - в лес, в делянки, к друзьям-товарищам, взять в руки зубастую пилу и валить лесины, чтобы ураган, метель вздыбить в вековой нетронутой тайге!
Вначале был не рад, если Лиза подойдет к кровати, пощупает лоб, поправит подушки. А потом… Да что тут! Теперь поверишь Кольке Гущину, который сломя голову каждый день бегал на Новинку.
Чибисов будто понимал настроение Ермакова и туже натягивал вожжи, покрикивал на своего огненного рысака. Навстречу с обеих сторон дороги сплошной массой летел заснеженный лес, бил в лицо морозный ветер.
46
Воскресным вечером в общежитии колхозников собралось много людей. Посмотреть постановку приехали директор леспромхоза Черемных, замполит Зырянов, секретарь-машинистка Маша. Их посадили на скамейке в первом ряду перед сценой, завешанной одеялами. Маша была веселая, беспрерывно щебетала, обращаясь к Борису Лавровичу. Он слушал внимательно, что-то отвечал ей, кивал головой, как будто с чем-то соглашался. На скамейках сели с женами Чибисов, Березин, Богданов, мастера и еще кое-кто из гостей, а остальные зрители разместились на кроватях, сдвинутых к стенкам.
Лиза сидела с Ермаковым. Присутствие Зырянова и Маши задело ее за живое, вызвало мимолетное чувство зависти, тоски. Она подумала:
"Ну вот, Борис нашел уже себе спутницу. Наверно, нарочно привез с собой, чтобы ущемить мое самолюбие".
Ермаков заметил, что Лиза о чем-то задумалась, взгрустнула.
- Ты что, Лиза? - спросил он.
- Ой, Сергей, у меня что-то нехорошо на душе! - созналась она.
- А что такое? Скажи. Он обнял ее за талию.
- Откуда, Сергей, у человека появляются нехорошие чувства? Ну, зависть. Ну, какая-то неудовлетворенность, тревога, какое-то будто предчувствие… - И неожиданно для себя спросила: - Ты меня любишь, Сереженька?
- Люблю, как черта в углу, - ляпнул он.
- Нет, скажи правду, Сереженька, - настаивала Лиза.
В это время перед сценой - помостом из досок, чуть приподнятом над полом, - появился помощник Медниковой Коноплев, загримированный под краснощекого чернобрового парня.
- Тише, смотри! - сказал Ермаков.
Лиза прислонилась к его плечу.
- Сейчас мы вам покажем пьесу под названием "Лесной фронт", - начал Коноплев. - Вечерами у нас было много свободного времени, молодежь искала дела, развлечений. И вот мы написали пьесу. Испытать свои силы в актерском искусстве нашлось много людей. В наш кружок записалось больше пятидесяти человек. Все они, конечно, в пьесе не участвуют, но все к постановке дружно готовились: одни разучивали роли, другие готовили декорации, третьи по всей Новинке разыскивали нужные костюмы, четвертые собирали людей на репетиции. Каждый делал, что мог, и каждый старался от всей души.
Раздались громкие аплодисменты.
- От имени нашего кружка мы выносим благодарность Харитону Клавдиевичу Богданову, который смастерил вот эту сцену, - продолжал Коноплев.
И снова аплодисменты. Громче всех били в ладоши директор леспромхоза и замполит. На лбу у Харитона выступил пот, он покраснел, потупился: жена шепнула ему что-то на ухо. Он встал и, обтирая платком пот, сказал:
- Этот высокий пол мы сделали с Шишигиным за один вечер. Это не стоит никакой благодарности… Я тут слышал разговоры, дескать, на Новинке надо строить клуб. Недавно мы с Дарьей Семеновной ходили в красный уголок в кино. Так что там делается! Народищу полно, жарко, как в бане, у меня у праздничного костюма оборвали пуговицы. Что это за порядок, товарищи? Мне Дарья Семеновна советует: "Возьмись-ка, Харитон Клавдиевич, за постройку клуба. Лес рядом, только руби да подвози. Выведи свою бригаду на работу вечерами, а я женщин подниму. Комсомол нам поможет". Я с Шишигиным разговаривал, он с удовольствием нас с Дарьей Семеновной поддержал. Так вот, я обращаюсь к руководителям леспромхоза: дайте нам разрешение лес рубить да место под клуб определите… А сделать этот высокий пол - ерунда, не стоит никакой благодарности.
Он сел.
- Правильно, Богданов! Все поможем!