Она переложила на другое плечо чемодан с подвязанными к нему туфлями и, босая, по росистой траве пошла вперед; подружка последовала за ней.
Ведя коня в поводу, Зырянов пошел за девушками.
- Девушки, давайте ваши чемоданы положим на лошадь.
- Наши монатки не тяжелые, сами унесем, - сказала Лиза.
- Зачем же нести, когда есть лошадь?
- На лошади вы сами поедете.
- Я хочу пройтись с вами. Смотрите, какое замечательное утро! Где вы увидите такое?
И невольно залюбовался окружающей природой. Чуть поднявшееся над Водораздельным хребтом солнце позолотило высокие скалы - шиханы, а каменные россыпи, белые мхи и лес стали розовыми. Кругом стояла тишина, блестели росы, переливаясь камнями-самоцветами. Воздух был чист, прозрачен.
- Девушки, а вы слыхали, как звенит воздух?
Подружки обернулись. Недоверчиво поглядели на него.
- Какой воздух? - спросила Паня.
- Ну, который окружает нас. Он может звенеть, как хрусталь, как стекло. Не слыхали?
- Нет.
- Так слушайте.
И он крикнул, чтобы подбодрить девчат:
- Ого-го-го!
Тысячеголосое эхо ответило ему со всех сторон, и, казалось, задрожали-запереливались цветами радуги росы на ветках деревьев, на травинках, на тенетах.
- Лиза, Паня, ну давайте ваши чемоданы! Давайте же!
Лиза остановилась, скинула чемодан:
- Отдадим, Панька. Пускай везет.
Связав чемоданы и перекинув их через седло, Зырянов пошел рядом с девушками.
- Я думаю, вы не обижаетесь, что я иду с вами?
- Не боитесь, так можно, - Лиза вскинула на Зырянова удивительно мягкие теплые глаза.
- Чего мне бояться?
- Жены.
- Я еще не успел жениться.
- Да, "не успел"! У вас, наверно, на каждом лесном участке жена.
Она лукаво посмотрела на него, потом взяла подружку под руку, гордо вскинула голову.
Солнце поднималось все выше и выше, все сильнее и сильнее обогревая землю.
- И правда, как хорошо тут в лесу! - сказала Лиза. - Я слышу запах ландышей.
- Ничего тут хорошего нет! - возразила Паня. - Пахнет гнилушками, прелыми листьями и сыростью.
Они подошли к Новинке. За веселым ручьем, переливающимся по каменистому ложу, показались новенькие, еще не успевшие побуреть на солнце домики, а дальше, под склоном лесистой сопки, стояло несколько больших двухэтажных домов с террасами вдоль нижних этажей; за ними виднелись срубы других построек.
Девушки спустились к ручейку и стали мыть ноги. Зырянов сел на траву.
- Вы нас не дожидайтесь, - крикнула ему Лиза. - Поезжайте своей дорогой. А то что это мы пойдем с вами по поселку, будто под конвоем.
Сняв чемоданы, Зырянов взобрался на седло, поехал в поселок.
- Какой он простофиля! Теперь можно снова тикать в лес и пробираться на станцию, - сказала Паня.
- Нет, я больше не побегу.
- Вот те на! Почему не побежишь, Лизка? Струсила? Поймают?
- Не в этом дело, Панька. Стыдно. Нехорошо мы сделали. Надо хоть за дорогу отработать им.
- Ой, Лизка, юлишь. Ты, наверно, влюбилась в него?
- Ну, уж сказала: влюбилась.
- Он вон какой! Одни усики что стоят. А глаза острые, пронзительные. Посмотрит - сердце ёкнет.
- Дура ты, Панька. У тебя глаза на всех мужиков разбегаются. А мне они что есть, что нет.
- Этот, Лизка, особенный, интересный.
- Ничего особенного, парень как парень, ну только разве в начальниках ходит.
- Ты возьми да закрути с ним… Эх, Лизка! Мне бы твою красоту!
- Нужен он мне, как собаке пятая нога.
Краешком леса подружки обошли поселок и, крадучись, вернулись в общежитие.
- Плохо простились, вот и воротились, - сказала Лиза, берясь за скобку двери.
4
Дарья Цветкова - уборщица мужского общежития, маленькая кругленькая женщина с белыми неприметными бровями - поднялась, как обычно, до восхода солнца, взяла жестяной котелок и пошла к своей Зинке. Зинка - это коза редкой красно-бурой шерсти. Давала она по три литра молока, и Дарья не без гордости называла ее "ведерницей", своей кормилицей. Закрыв каморку на ключ, с котелком, чистой тряпкой и куском хлеба в руке, она подошла к сарайчику, сбитому из горбылей и промазанному глиной. На двери висел большой замок.
- Сейчас, Зиночка, я тебя подою и выпущу на травку-муравку, - разговаривала она с козой через дверь, открывая замок.
Распахнув дверь, Цветкова увидела пустую стайку. Козы не было. В противоположной стене торчали отбитые доски.
Дарья ахнула. Недавно у нее пропали две курочки-молодки, а теперь вот исчезла коза. О курочках она смолчала, ни словом никому не обмолвилась. Теперь в душе у нее закипели обида и гнев.
- Проклятые душегубы!
Эти слова она относила к недавно прибывшим постояльцам. Пока их не было, ни у кого ничего не терялось. Был только единственный случай, когда корова начальника участка Чибисова вечером не вернулась домой, так ее обнаружили на другой же день в сотне метров от домов - ее задрал медведь.
Не обращая внимания на расплывшиеся по щекам слезы, с котелком, тряпкой и куском хлеба в руке, Цветкова пошла в общежитие. Ее так и подмывало поднять шум, разбудить всех жильцов, учинить им допрос. Виновником своих бед она почему-то считала Богданова, человека с неприятным взглядом, собравшего вокруг себя всяких подозрительных людей.
Однако сильный гнев ее скоро угас. В общежитии был полный порядок. Белизна стен, блеск спинок свежеокрашенных кроватей, цветы на тумбочках и спящие люди под чистыми простынями и новыми одеялами настроили ее на мирный лад. Все кровати были заняты, все люди спокойно спали. Было тепло, уютно. Солнечные лучи золотым потоком лились через большие окна.
"Полно, не ошиблась ли я, подумав нехорошее про этих людей, - мелькнула у Цветковой мысль. - С какой это стати пойдут они на пакость, на воровство, когда они сыты, одеты, спят на мягких и чистых постелях?"
Она подошла к кровати Богданова. Он спал на спине со скрещенными на груди руками. Дышал плавно и глубоко. И когда у него закрыты глаза - он совсем не страшный, человек как человек, как все.
Она долго стояла возле него, смотрела, следила, не притворяется ли он. Ничто не говорило о притворстве.
Наконец, он открыл глаза и тихо, почти ласково спросил:
- Ты что, Цветкова?
У нее снова брызнули слезы, задрожали губы. Она вытянула вперед руку с котелком, тряпкой, куском хлеба.
- Козу украли.
Его тело вдруг напружинилось, он моментально спустил на пол босые ноги, сел на кровати, обвел суровым взглядом все койки.
- Когда исчезла коза? - спросил.
- Сегодня ночью.
- Ну, ладно, иди.
И как-то зловеще, с натугой, кашлянул.
Когда Цветкова ушла, он подошел к кровати Григория Синько и сдернул одеяло. На ней лежали дрова. Он снова закрыл их. Быстро оделся и вышел на улицу. По пожарной лестнице поднялся на чердак и в слуховое окно начал осматривать окрестности. Кругом сплошной стеной стояли леса, синей волной прибивавшие к Водораздельному хребту, к его серым россыпям камней. Утро было тихое, теплое, солнечное. В вершине Слюдяного ключа, сбегавшего с подошвы гор, Богданов заметил над ельником еле приметную струйку дыма, чем-то похожую на березку; пошевелил скулами, так что скрипнули зубы, спустился с высокого чердака, пересек поселок и исчез в лесу.
…Замполит Зырянов застал Цветкову в слезах. Она лежала на своей кровати ничком и рыдала. На столике возле кровати стоял пустой жестяной котелок, лежали тряпка и кусок хлеба.
- Дарья Семеновна! - потрогал он женщину за плечо. - Что случилось? Почему вы плачете?
Она поднялась ему навстречу, взяла тряпку со стола и утерла глаза.
- Кто вас обидел?
Успокоившись, она сказала:
- Не знаю на кого и подумать. Сначала курочки-молодки исчезли, а сегодня - коза, Зинка. Она ведь у меня по три литра давала, которая корова по стольку не дает. Как я за ней ухаживала, берегла!
Она начала рассказывать про Зинку: как принесла ее маленькой, как растила, да какая она была резвая, запрыгивала на табуретки, на кровать, бегала за ней в контору, в магазин. А теперь вот Зинки не стало…
Зырянов утешил, как мог, уборщицу, пообещал ей от дирекции леспромхоза выдать ссуду на приобретение козы, потом спросил:
- Может, вас перевести в другое общежитие, где поспокойнее? Трудно вам с этим народом?
- Так-то они ничего, - сказала Цветкова, - слушаются меня и не озоруют. Этот, угрюмый-то, баловаться им не дает. Они его боятся. И в помещении не сорят, чисто живут. Дежурных своих назначают. Кто знает, что это за народ. Может, и не они пакостят, а на них думают. Бывает, заведется паршивая овца в стаде, тень на все стадо падает.
- Ну, смотрите, Дарья Семеновна, вам виднее. Если трудно с ними - переведем в женское общежитие.
Цветкова замахала руками.
- Ой, нет! С нашим братом, женщинами, бывает иной раз еще труднее. Есть такие своебышные, неряхи. Да начнут еще к себе мужиков привечать… Нет, нет, лучше уж останусь здесь. Привыкну, смирюсь.
- А по вечерам жильцы чем занимаются? - помолчав, спросил Зырянов.
- Известно, чем: собьются в кучу, сидят, зубы скалят, ржут. А тут на днях было в карты начали играть: сперва в дурака, а потом, смотрю, деньги на кону появились. Я, конечно, предупредила. Они сгребли карты в кучу, разошлись. А через некоторое время опять за печкой сбились, снова за то же. Я рассердилась и отобрала карты. Они ходили за мной, уговаривали, а я так и не отдала им колоду. Лежит у меня в тумбочке. Хотела спросить вас, что с ней делать?
- Ну, пусть пока лежит… Дарья Семеновна!
В голосе замполита Цветкова уловила сухую, жесткую нотку. Поняла: с чем-то серьезным пришел к ней Зырянов. Даже как-то тревожно стало от его пристального взгляда.
- Мы вас недавно в кандидаты партии приняли. Знаете, к чему обязывает вас это? Говорил я с парторгом Березиным. Вы не несете никаких партийных поручений. Как же это так?
- Мне никто ничего не сказал.
- Вам не сказали, и вы молчите.
- А что мне делать?
- Работы у нас, Дарья Семеновна, навалом. Попытайтесь-ка читать рабочим газеты, журналы, беседовать с ними.
- Захотят ли они меня слушать?
- Кто не захочет - пусть не слушает. Найдутся, которые и послушают. А то, что же это, Дарья Семеновна, получается? У нас тут тоже фронт. А у вас, Дарья Семеновна, передовая позиция.
- Что я сделаю тут - уборщица.
- Не прибедняйтесь. Вы должны хорошо узнать своих людей, к каждому сердцу подобрать ключик. Особенно - к сердцу Харитона Богданова. Сам он легко подбирает ключи к людям, а мы к нему никак не подберем; он грубый, самолюбивый, к нему не знаешь, с какой стороны подступиться. А ведь он тоже человек. Зачем-то живет, о чем-то мыслит, чем-то интересуется.
- Он и не разговаривает ни с кем.
- Воспитывать надо человека. Никто с ним не работал, не обращал на него внимания, вот он и оказался нелюдимкой.
Внезапно открылась дверь, через порог каморки с ношей за плечом шагнул Богданов. Он принес красно-бурую шкуру козы и кинул среди пола. Из нее вывалились куски мяса, козья голова и ноги.
Ни слова не сказав, ни на кого не глянув, он повернулся и пошел к выходу.
- Богданов, что это? - крикнул ему Зырянов.
- Гляди, чего! - буркнул тот и хлопнул дверью.
Цветкова упала на кровать и снова зарыдала.
С полотенцем в руке, без рубахи Богданов прошел к многососковому умывальнику, стоявшему в стороне от дома, под сосной. Все его тело расписано всевозможными рисунками и символами: змеями, орлами, кошкой, бегущей за мышью, а на груди, точно огромный медальон, нарисовано сердце, а в нем голова красавицы с распущенными волосами.
- Мне с вами надо поговорить, Богданов, - сказал Зырянов, когда тот возвращался от умывальника.
- О чем нам разговаривать? - буркнул Богданов. И прошел мимо.
Когда все ушли на работу и общежитие опустело, вернулся Синько, опухший, со страшными кровоподтеками под глазами.
Потом, когда его спрашивали, что с ним, он говорил, что ходил на Водораздельный хребет за малиной, упал со скалы и расшибся.
5
Было уже совсем темно, когда Зырянов вышел из дома парторга Фетиса Федоровича Березина.
В общежитиях горели яркие электрические огни. Лесная прохлада, днем таившаяся вокруг поселка, теперь овладела его пустынными улицами.
Поеживаясь от холодка и сырости, Борис Лаврович шел в ночную темноту, в сторону от больших домов, где на отшибе одиноко стоял старый приземистый барак.
На завалинке у неосвещенного барака, под высоким таежным небом, забрызганным серебристыми бусинками, сидели щека к щеке парень с девушкой. И когда под ногой у Зырянова хрустнул сучок, влюбленные отстранились друг от друга и стали всматриваться в темноту.
- Это жилец из квартиры приезжих, - сказала девушка и, успокоенная, снова прижалась к парню.
Слова девушки резанули по сердцу. И в самом деле, он здесь в леспромхозе все еще живет на положении "жильца из квартиры приезжих": нет ни семьи, ни родных, ни близких, кочует с участка на участок; да и в чарусской квартире не пахнет жилым духом.
Нащупав ручку двери в темном коридоре, замполит вошел в комнату, включил свет. Каким унылым показалось ему это временное жилье! Голые стены, три кровати, стол, накрытый простыней. В углу из норки выглянул мышонок, огляделся, подбежал к ножке стола, поднял вверх мордочку, словно обрадовавшись появлению еще одного живого существа. Зырянов шаркнул ногой, зверушка опрометью кинулась в свое убежище.
Борис Лаврович долго не мог уснуть. Лежал и прислушивался, что делается вокруг. Под полом пищали мыши, за стенкой в соседней комнате заплакал ребенок, его успокоили, начали раскачивать на стальной певучей пружине зыбку; где-то в конце барака раздавался богатырский храп, а за окном на завалинке продолжала ворковать парочка влюбленных.
"Жизнь идет по своим вечным законам", - подумал Зырянов. И вздохнул.
Откуда-то из темноты на него глянули большие, удивительно теплые, ласковые глаза. Глянули и исчезли. Чьи они, где он их видел? И вдруг перед ним встало недавнее росистое утро, освещенное солнцем, поднимающимся из-за Водораздельного хребта. Две девушки. Две подружки. Где они? Может быть, их уже нет в леспромхозе. Как это он не поинтересовался дальнейшей судьбой девушек?
На другой день вечером он пошел в женское общежитие. Из раскрытых окон на улицу лилась песня. Войдя в большой длинный зал, заставленный кроватями, Зырянов на минутку задержался у двери. Посредине зала возле стола сидели и стояли девушки и задорно пели под гитару. Гитарист в шапке, в вышитой по вороту и подолу косоворотке, в широких синих штанах, поставив одну ногу на скамейку, перебирал струны и задавал тон:
А тебя об одном попрошу:
Понапрасну меня не испытывай.
Я на свадьбу тебя приглашу,
А на большее ты не рассчитывай.
- Здравствуйте, девушки! - сказал замполит, подходя к столу.
Девушки прыснули от смеха и устремили взоры на гитариста. Тот смутился и начал стирать рукавом наведенные углем залихватские усы, сорвал с головы шапку, из-под которой на плечи упали тугие, толстые косы.
- А что ты, Лизка, испугалась? - шепнула на ухо подруге Паня. - Наш старый знакомый. Соскучился. Проведать пришел.
- Вы, девушки, не стесняйтесь, продолжайте! - сказал Зырянов.
Но девушки разбежались по своим углам, по кроватям. И только две подруги стояли перед ним, будто раздумывая: то ли уходить, то ли подождать, что он скажет?
Борис Лаврович сел на скамейку возле стола.
- Садитесь, посидите, Лиза, Паня!
Торокина примостилась за столом против замполита, положила перед собой большие огрубевшие руки и в упор уставилась на гостя серыми доверчивыми глазами: дескать, говори, я слушаю. Медникова что-то шепнула ей и ушла за печь, стоявшую среди общежития.
- Куда она? - спросил Зырянов.
- Она сейчас придет.
- Вы давно с ней дружите?
- Да уж давно, как встретились в Казахстане, и никуда одна от другой. Лизка-то больно хорошая, добрая. Который раз и вспылит, рассердится на меня: "Ты, мол, телка, корова, кто тебе веревку на рога закинет, ты за тем покорно идешь. Глупая ты, Панька! Не стану я с тобой дружить…" А я ее упрошу, уговорю, она пожалеет меня. Куда я без Лизки-то? Я с ней живу, как за каменной стеной. Меня ведь каждый обмануть может. А Лизка меня в обиду не даст. Я к ней привязалась сильнее, чем к родной матери. Вы не смотрите, что она молодая, она, ой, какая умная! Кто на ней женится - навек счастливым сделается. Только она на женихов-то не больно глядит. Задавучая!
- Кто задавучая? - спросила Медникова, подходя к столу.
Подошла преображенная: высокая, стройная, в белой кофточке, в черной юбке. Одета простенько, а эта простота будто подчеркивает необыкновенную девичью свежесть, красоту. Смотришь и словно робеешь перед чело веком.
Торокина обернулась к подруге, подмигнула.
- Товарищ начальник спрашивает, а я отвечаю.
- Пришел попроведать вас, узнать, как вы живете, - в шутливом тоне заговорил Борис Лаврович. - Давно не виделись. Теперь вы, авось, не скучаете? У вас неплохой хор.
- Так, балуемся от нечего делать, - сказала Лиза.
- Вы и на гитаре, оказывается, играете? У вас талант.
- Не умею я играть. Только учусь. Зашла в красный уголок, гляжу, на шкафу лежит музыка, совсем исправная, купила струны и тренькаю.
- Как вы проводите теперь вечера?
- Как? Обыкновенно. Ну, поем. А то выйдем на крылечко, посидим, на прохожих посмотрим, позевывая в кулак, потом - спать.
- Так можно все на свете проспать, девушки.
- А нечего просыпать тут, в этом лесу. День за днем идут одинаковые. Вот оборудуют красный уголок, тогда станем собираться там.
- Ждете манну с неба?
- Комсорг Мохов и парторг Березин обещали все устроить.
- Раз обещали - устроят. Ждите… три года.
Поговорив еще о том, о сем, Зырянов пригласил Лизу гулять.
Она смутилась, вспыхнула.
- Куда гулять?
- Ну, по поселку пройдемся. По лежневой дороге. Смотрите, какая замечательная погода: тепло, тихо.
Лиза посмотрела на свою подругу.
- Пойдем, Панька!
Та сразу согласилась. Пошла к своей тумбочке. Подправила белые, срыжа волосы, напудрилась так, будто целый день работала на подноске цемента к бетономешалке.
По поселку подруги шли под руку. Зырянов рядом, чуть в сторонке. Казалось, этот вечер был создан для того только, чтобы люди отдыхали, наслаждались природой. Утомленное таежное солнце еще не успело коснуться вершинок деревьев, а его уже обступили облака, одетые в кумач и парчу.
В этот вечер Борису Лавровичу все, что было вокруг, представлялось в каком-то новом свете. Синие леса казались таинственно-величавыми. Новые дома поселка сделаны будто из золотистого янтаря. И даже комары-толкунцы, роившиеся над головами, искрились серебром.
Паня Торокина, торжественно-важная, молча и сосредоточенно грызла семечки. А Лиза, настороженная, поглядывала на Бориса Лавровича и как будто ждала, что он скажет о чем-то важном, значительном. Но он говорил о пустяках, говорил о том, что видел. Ведь нельзя же было все время молчать.