Вышли на лежневую дорогу. По рассечке в лесную даль убегали вытянувшиеся двумя цепочками побелевшие от дождей и солнца деревянные плахи. Каждая лежня напоминала узенький тротуар, по которому мог идти только один человек. Паня ступила на одну лежню, Лиза на другую, пошли, взявшись за руки.
- Неладно так, девушки! - сказал Зырянов, следуя за ними. - Плохо тут гулять. Пойдемте-ка по дорожке на Сотый квартал.
Подруги возражать не стали.
Лиза рассеянно поглядывала под ноги, по сторонам, где у самой дороги росли желтые лютики. Возле пеньков и муравьиных куч плотной стеной стояли начавшие распушиваться красные цветы кипрея. Увидев придорожную мочежинку, сплошь заросшую незабудками, она воскликнула:
- Смотрите, какие миленькие цветочки! Панька, нарви букет!
Паня кинулась к незабудкам, стала их срывать, укладывать стебелек к стебельку в своей широкой мужской ладони. Когда она подошла с букетом, перевязанным стебельками метлики, и хотела передать их подруге, Лиза сказала:
- Отнеси в общежитие и поставь в банку с водой.
Паня глянула на Зырянова, на Лизу, незаметно ущипнула подругу чуть повыше локтя и пошла обратно, в Новинку.
- Ну вот, она вас стесняла, - сказала Лиза, когда Паня скрылась за поворотом дороги.
- Нет, почему же.
Зырянов взял ее под руку. В глазах девушки заискрились веселые огоньки.
- Эх, вы! Дайте-ка я вас поведу. - Она высвободила свою руку и подхватила Зырянова. - Вот так-то лучше будет… Вам скучно тут на Новинке?
- Почему скучно! Нет. Скуки я не знаю. Но иногда бывает какая-то неудовлетворенность. Человеку чего-то недостает, нет ощущения полноты жизни… Вам знакомо такое чувство?
- Конечно, случается.
- Меня это чувство за последнее время тревожит все больше и больше. Когда на работе, на людях - весь поглощен делами. Я тут вроде костра в лесосеке. Днем он ярко пылает, а вечером, когда люди уходят из делянки, костер постепенно гаснет. Так бывает и со мной. Днем, на людях, горишь, а вечером, как останешься сам с собой, остываешь, и повеет на тебя вроде холодком, пеплом.
Лиза слушала Зырянова внимательно и крепче прижимала его руку к себе. Она понимала его. То, что он переживает, бывает и у нее. И в душе шевельнулась жалость к себе, к нему, к Паньке, ко всем, кто не обрел себе полного счастья.
- Давайте посидим, - сказала она, показывая на лежавшую у дороги валежину, поросшую мохом. И, не дожидаясь его ответа, повлекла за собой.
Вначале сидели молча, словно прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. А вокруг было тихо, совершенно тихо, безмолвно. По обе стороны дороги стеной стоял ельник.
- Вам нравится этот лес? - спросил Зырянов.
- Лес как лес. Еловый лес вообще кажется угрюмым.
- А угрюмый ли он? Посмотрите хорошенько на вершину.
- Ну, смотрю.
- Видите, как искрится хвоя! Каждая хвоинка кажется посеребренной, на каждой хвоинке нанизаны лучи солнца. А вон там, в просветах между деревьев, глядите, какое небо! Ни один художник не сможет передать этой красоты. Даже Куинджи, был такой замечательный живописец, и тот не сумел бы нарисовать такие закаты. Наш северный лес надо понимать, а поймешь - полюбишь. В течение суток он много раз меняет свой наряд: ночью он черный, под утро синий, а днем голубой.
- Я в этих тонкостях не разбираюсь.
- Когда обживетесь здесь - все будет казаться прекрасным, родным, лучшим на свете. Да если еще найдете друга…
Она доверчиво и ласково заглянула ему в глаза. В них, в ее глазах, отражался солнечный закат. И на душе у Зырянова вдруг стало тепло, радостно. Он взял ее горячую руку и сжал в своих ладонях.
6
После прогулки с Зыряновым Лиза стала особенно веселой. Шутила с подругами, смеялась, пела. А вечером на другой день повела девчат из общежития в красный уголок. Все вооружились ведрами, тряпками, швабрами. Вслед за подругами в одиночку потянулись парни.
Распахнув настежь окна и двери, девчата принялись мыть потолки, бревенчатые стены, мебель, полы. Парни, толпившиеся на улице, еле успевали подносить воду, за непристойное зубоскальство получали шлепки мокрыми ладонями, а то и тряпками.
Шутить с Лизой парни не решались. Уж очень она казалась строгой, недоступной. С девчатами поет, веселится, а на развязных парней глянет - хоть в землю провались. Может быть, гордится, что начальствует над женским общежитием? Как знать.
Целую неделю хозяйничали девчата в красном уголке. Плели гирлянды из мягких душистых пихтовых веток, украшали стены. Из цветной бумаги делали полевые ромашки, колокольчики, розы, на ниточках свешивали их с потолка. Потом Лиза позвала комсорга Мохова и сказала:
- Теперь дело за вами. Вы с парторгом давно обещали устроить молодежный вечер. Послушаем доклад вашего замполита, ну и попляшем, повеселимся вдосталь.
В красном уголке перед началом вечера вывесили новые лозунги, свежий номер юмористической газеты "Сучки-задоринки", принесли красиво оформленную доску соревнования строительных бригад, пригласили из Чаруса лучшего баяниста Ивана Шевалдина.
На вечер Зырянов явился раньше всех. Весь этот день он находился в приподнятом настроении. Ведь сегодня он снова увидит Лизу. В красном уголке еще никого не было. Он прошелся между рядами пустых скамеек, окинул взглядом стены небольшого уютного зала, увитые свежими гирляндами из хвои, остановился возле стенной газеты, прочитал ее всю, а потом включил радиоприемник.
- Вы уже здесь, Борис Лаврович? - К Зырянову, стоявшему у окна, подошел большой кряжистый старик с посеребренной бородой, с густыми спутанными бровями. На нем был черный пиджак нараспашку, бордовая рубаха, низко перепоясанная гарусным поясом, широкие шаровары и сапоги, начищенные до глянца; его туловище казалось длинным, а ноги чересчур короткими. - На закат любуетесь? - сказал он грубым, трубным голосом. - Баско заходит солнце. Видишь, как пылает! Облака-то ровно из золота отлиты. Какая красота зря пропадает!
- Как это пропадает, Фетис Федорович?
- Народу тут в наших краях мало. Глядеть некому. Нигде такой красоты нет. Иной раз в час закатный любуешься, как играют, как меняются краски. Эх, думаешь, такую бы красоту на весь мир!
- Где же молодежь, товарищ Березин? Время начинать.
- Придут, придут. Скоро выплывут на улицу - кто с балалайкой, кто с гармонью. Народу сегодня много должно быть. Из Сотого квартала парни и девушки хотели приехать. Вот где, скажу я тебе, гвардейцы! Один Сережка Ермаков чего стоит! Шестьсот хлыстов за день мотопилой сваливает, чисто богатырь!
- А ты, Фетис Федорович, не говорил с ним о вступлении в партию?
- Рано ему еще. Пускай в комсомольцах походит. Вот женится, тогда и в партию можно. Он хорошо работает и в комсомоле. Ну, а женится, остепенится - ему работа со взрослыми как раз.
- Странно ты рассуждаешь, Фетис Федорович. Неверно.
- Может, и неверно, но у меня нет неженатых коммунистов.
- Зачем, Фетис Федорович, обижать холостых комсомольцев? Сам-то, когда вступал в партию, был женат?
- Обо мне особый разговор. Я, можно сказать, с ревом в партию вступал.
- Как это с ревом?
- А так. Дело прошлое. Мы, Березины, с испокон веку в лесу живем. Лес-то раньше добровольной каторгой был. За деньги покупали каторгу.
- Лес покупали?
- Не лес, а работу в лесу. Вы, нынешние люди, безработицы не нюхали. А мы, чтобы не подыхать с голодухи, в любое пекло готовы были лезть. Да и в пекло-то задаром не пускали. Сунешь начальству взятку - оно и смилуется над тобой, пошлет на лесозаготовки. Приведут тебя в глухой лес, верст за двадцать-тридцать от жилья, и говорят: "Отсюда поставляй заводу дрова, бревна". Кругом лес, лес - и больше ничего. Вырубишь себе избушку, накроешь берестой, сложишь в углу дымный чувал, настелешь нары из жердей, накидаешь на них сена - вот тебе и хоромина для всей семьи!
- Так ведь жилье-то завод должен был строить!
- Мало ли что должен! Не те были времена… Днем о женой и детишками в лесосеке пластаешься: валишь, кряжуешь деревья. Главный твой инструмент - поперечная пила-матушка. Сам ее точишь, сам правишь, как умеешь. Ночь придет - запрягаешь конягу, взятую в долг, и везешь свою продукцию на завод. Кругом темнота, бездорожье, плюхаешь по лесу один, тянешь из нырков за оглоблю воз вместе с лошадью, только стон идет в ночи от твоей ругани на судьбу.
- Да, не сладко было.
- А человек, какой он ни на есть, стремится к лучшему. Так и я. Весь свой нищенский заработок старался вложить не в еду, не в одежду, а в коней. Тут был свой расчет. Думал, чем больше лошадей, тем легче. Если едешь на завод с лесом на одной лошади, то везешь полтора-два кубометра, а если поедешь на пяти - везешь семь-десять кубометров. Выгодно? Да! А если разобраться, то ты становишься машиной, батрачишь на лошадей. Ведь за ними надо ухаживать, заготовлять корм, дрожать за них, чтобы они не подохли, не изувечили себя. И так вот проходила жизнь. А когда в семнадцатом году я услышал от большевиков, что можно жить совсем по-другому, что для этого надо рабочим взять власть в свои руки, - бросил все и пошел с ними. И потом, когда подал заявление в партию, рассказал про себя все по чистой совести. Сказал, что держал пять рабочих лошадей. На меня и поднялись: дескать, ты кулак, ты не достоин быть в партии… И вот тогда я заревел слезами от обиды, от боли. И мне поверили. С тех дней я и стал коммунистом…
Заметив на въезде в поселок подводы с людьми, Зырянов сказал, поглядывая в окно:
- Это твои гвардейцы едут, Фетис Федорович?
- Во, во, они! - встрепенулся старик. - С флагом, они!
- И с гармонией?
- Ага, и с гармошкой! Они у меня насчет этого молодцы. На работу - с песней, на гулянье - с музыкой.
Вскоре в красный уголок ввалилась шумная ватага парней и девушек.
- Здравствуйте!
- Мы первые.
- Сотый квартал везде впереди, - раздались голоса.
- Добро пожаловать, здравствуйте, - приветствовал их Березин. - А где Серьга Ермаков?
- Он не поехал. У него что-то моторная пила зауросила. Разобрал, налаживает.
- Отложил бы.
- Ну, отложит он. Он из-за своей пилы ночей спать не будет. Она ему дороже отца-матери.
Стали собираться и новинские. Вскоре в красном уголке было тесно. Люди стояли за дверями, в коридорчиках. Послушать доклад пришли и пожилые рабочие. Даже Харитон Богданов на минутку заглянул. Увидев какого-то молоденького паренька с гармошкой за плечом, он подошел к нему, выпросил у него тальянку, ушел с нею к срубу строящегося дома, сел на чурбачок среди щеп и стружек и неуверенно начал пиликать какой-то несложный однообразный мотив песни. Играл долго, с увлечением, склонив голову набок, словно прислушиваясь, как от тоски всхлипывают лады. Солнце давно зашло, отыграла заря, пали на землю сумерки, лес насторожился, ощетинился пиками елей против сгущающейся тьмы, а Богданов все пиликал, пиликал и пиликал. Хозяину гармошки, сидевшему в сторонке, надоело ждать, он подошел к увлекшемуся музыканту и сказал:
- Дяденька, давайте гармонь. Хватит, поиграли.
Точно очнувшись, Богданов огляделся вокруг.
- Давайте, говорю, хватит, - повторил паренек. - Мне надо идти.
- Ты продай мне свою тальянку! - властно, положив ладонь на меха, сказал Богданов.
- Купите! Я себе баян достану.
- Сколько заплатить?
- Четыре сотни.
- Ладно, только денег у меня нет. Отдам после получки.
- Я ждать не могу. У меня уже есть другой покупатель, он сразу денежки выложит.
И взялся за гармонь.
Богданов отстранил его руку.
- Постой, не трожь! Раз покупаю - значит, покупаю… Придешь за деньгами послезавтра. Я вон в том доме живу, внизу, в общежитии. Фамилия моя - Богданов. Запомни - Богданов!
- Вы обманете…
- С какой стати? Сказал тебе, что я Богданов. Понятно? Я слова на ветер не кидаю.
- Где вы возьмете деньги? До получки еще далеко.
- Тебе какое дело, где я возьму деньги? Ты молокосос! Сказал, приходи послезавтра - и все… Айда, гуляй!
- Дяденька, отдайте гармошку, - сквозь слезы заговорил парень. - Меня дома заругают.
Отдавая подростку гармонь, Богданов предупредил:
- Только никуда не замотай, послезавтра принесешь ко мне и получишь деньги. Понятно?
Парень с гармошкой ушел, а Богданов, как сидел на чурке, так и остался.
Доклад в красном уголке о международном положении закончился. Пожилые люди разошлись. Парни и девчата вытащили скамейки из зала на улицу и сложили в кучу возле дома. Баянист занял свое место. Это был Иван Шевалдин, вербовщик с бакенбардами. Вместо военной гимнастерки сейчас на нем был синий добротный костюм, а ордена и медали расположились на лацкане пиджака сверху вниз. За спиной у него, как старые знакомые, стояли Лиза и Паня. Обе подружки были одеты по-праздничному, чуть подпудрены, чуть подкрашены, на обеих одинаковые темно-голубые платья.
На середину зала с высокой белокурой девушкой вышел комсорг Яков Мохов, коренастый, широкоплечий, в сером просторном костюме, с комсомольским значком и рубиновой звездочкой на лацкане пиджака. Он попросил гармониста сыграть вальс "Осенний сон".
Тот кивнул головой и заиграл.
Мохов первый закружился со своей подругой.
Лиза подошла к Зырянову. Глаза ее искрились необыкновенным блеском.
- Идемте станцуем, - сказала она запросто, подавая ему руку.
Он вышел с ней в круг. Танцевала она легко и плавно, на носочках, тонкая, грациозная, чуть откинув голову назад.
- Вы любите этот вальс? - спросил он.
- Очень.
- А вы, девушки, молодцы! В таком зале теперь можно и балы устраивать.
- Не разговаривайте, - шепнула она ему в ухо, обдавая горячим дыханием. - Я не люблю разговаривать во время танца.
По окончании вальса он слегка поклонился ей, отвел в сторону, хотел завести разговор, но она тут же убежала к Пане, по-прежнему стоявшей за спиной баяниста.
Когда начался следующий танец, Зырянов решил сам пригласить Лизу, но она подошла к статному красивому парню - лесорубу из Сотого квартала Николаю Гущину - и повела его в круг.
Зырянова это сильно огорчило. Он одиноко стоял в сторонке у стены, нарядные пары плыли у него перед глазами, сливаясь, точно на кружале, в одну сплошную яркую массу.
Лиза ни разу не взглянула на Зырянова, а потом со своим новым знакомым вышла на улицу.
Затем она выходила в круг еще с несколькими парнями, каждого выбирала сама и со всеми вела себя непринужденно, как со своими старыми друзьями.
"Какая-то странная! - подумал Зырянов. - Первая пригласила на вальс, а теперь даже не смотрит. Наверно, я плохо танцую".
Начался следующий танец. К Зырянову подошла Паня.
- Айдате со мной.
Он хотел отказаться, у него не было желания танцевать с другими, но Паня настояла. Танцевала она неуклюже, сбивалась с такта, скоро устала и, не дождавшись конца вальса, вывела Зырянова из круга и повлекла в коридор, из коридора на улицу.
- Идемте, я вам что-то скажу по секрету.
На улице, после яркого электрического света, было совершенно темно. Отведя Зырянова в сторону, она сказала:
- Лизка шибко задавучая. С мужиками, как кошка с мышкой, играет. Поволынит, раскалит человека, потом кинет. Я ее хорошо знаю. Мы с ней в Казахстане вместе работали. Я не такая. Дружите лучше со мной.
- Нет, нет, что вы! - отшатнулся от нее Зырянов. - Я ни с кем не ищу дружбы.
И пошел в красный уголок.
Когда проходил мимо окон и попал в полосу света, его заметил все еще сидевший на бревнышке Харитон Богданов, окликнул:
- Эй, замполит!
Натыкаясь во тьме на пни-колодины, замполит подошел к Богданову.
- Что вы тут сидите? Идемте в красный уголок.
- Денег мне надо, замполит.
- Каких денег?
- Известно каких, бумажных.
- Сколько надо?
- Четыреста.
- Куда вам такую уйму денег?
- Да вот, видишь ли, гармошку покупаю.
- Вы разве играете?
- Мало-мало кумекаю. Давно я когда-то играл. Теперь снова желание появилось. Раньше у меня хорошая была гармошка, певучая. Возле нашей деревни озерко стояло, а вокруг ракитки, песочек. Уйду туда с гармошкой - и на сердце легко станет. Вода тихая, спокойная, видно, как рыбешка всплеснется, а в другом конце в камышах утки полощутся. Сижу, играю. Уже стемнеет. Подойдет ко мне Аксинья…
- Это кто, невеста ваша, жена?
- Ну, мало ли кто. Тебе зачем знать. Аксинья - и все.
И Харитон сразу нахмурился, подобрался.
- Ну, ну. Продолжайте, - тихо, задушевно молвил Борис Лаврович, поняв, что некстати перебил человека.
- А что продолжать? Это я себе рассказывал. В уме было, на язык запросилось.
- Вот и хорошо! Если что-то на сердце есть, выскажешься и полегчает.
Замполит присел рядом на бревнышко, дотронулся рукой до плеча Харитона.
- Я вот скажу про себя. Когда был на фронте, трудно приходилось. Враг лез на Москву. Видишь, бывало, как гибнут лучшие твои друзья-товарищи: справа, слева - и в пылу, вгорячах глубокой утраты не чувствуешь, только злоба в тебе растет, ненависть. А потом, как кончится сражение, вдруг почувствуешь себя сиротой: того нет, другого нет. А какие были парни! Боль на сердце навалится, тоска. И в жизни будто ничему не рад. А подойдут к тебе оставшиеся в живых, собьются в кружок, поговоришь с ними - и снова чувствуешь себя бойцом. Как ни говори, Богданов, а на людях легче переживать потери, неудачи. На людях, говорят, и смерть красна. А вы, почему-то, сторонитесь людей…
Богданов глубоко, с шумом вздохнул.
- Эх, человек! Ну, что ты лезешь ко мне в душу? Я у тебя денег прошу. Отказать хочешь - так отказывай сразу. Я тогда к директору пойду, в Чарус. Если и там ничего не выгорит - я вам больше не работник. Был козырный туз, да показал картуз.
- Постойте, Богданов, не горячитесь… Разве вам не дали еще гармонь? Мы для всех общежитий приобрели музыкальные инструменты: патефоны, гармони, гитары, балалайки.
- Мне надо свою собственную, чтобы я мог играть, когда мне захочется. Уйду куда-нибудь в сторону подальше от людей и поиграю про то, что у меня на сердце… Гармошку я уже приглядел, присватал: тальянка двухрядная, парнишка продает.
- Ну ладно, зайдите завтра в контору.
- Благодарствую.
Зырянов возвратился в красный уголок. Там все плясали кадриль, стенка, на стенку. За распорядителя был Фетис Федорович. Он задавал тон, выкрикивая фигуры, какие надо танцевать по порядку, и показывал, как их выполнять. В паре у Березина была Лиза Медникова. Он не по-стариковски, легко повертывал свою партнершу. Увидев вошедшего Зырянова, сказал:
- Ну-ка, Борис Лаврович, смени старика!
Лиза сама подбежала к Зырянову, схватила за руку и повлекла на середину зала.
- Где вы были? - спросила она с упреком. - Эх, Борис, Борис! Я думала, вы ушли совсем.
Он почувствовал, как ее горячая ладонь сжала его руку. Он с благодарностью взглянул Лизе в глаза, она в ответ ласково улыбнулась.
- Я завтра должен уехать в Чарус, - сообщил он как будто что-то очень важное, значительное.
- Почему? - удивилась она.
- Там дела.
- Но вы еще приедете сюда?
- Обязательно, обязательно.
- Ну да, у вас шесть участков, вам везде надо побывать.