Богданов и Дарья Семеновна повели своих людей через мост на правый берег, на котором торчали пеньки вплоть до самой вершины Водораздельного хребта. За ними, попыхивая дымком, загрохотал трактор. Ермаков и его люди пошли вверх по реке по левому берегу мимо поленниц и бревен, сплошь наложенных над самой водой. За ними тоже двинулся трактор.
Солнце поднималось все выше и выше. В его животворящем тепле млели, точно облитые медом, уцелевшие леса, пели птицы, летали бабочки, цвели цветы. От разогретых на солнце поленниц и бунтов бревен сильно пахло сосной и пихтой, к этим пряным запахам примешивался тонкий аромат фиалок и подснежников.
Спустя некоторое время у моста показались первые плывущие сверху дрова, бревна. Налетая одно на другое, они постукивали, глухо и коротко гудели. Дежурившие на мосту постовые, размахивая шапками, радостно закричали:
- Лес идет, лес идет!
Этот торжествующий крик подхватило эхо и разнесло по реке, по окрестности. Поварихи и Синько, готовившие обед, культурник и фельдшер, писавшие "боевой листок", кинулись на мост и, как зачарованные, глядели на отливающий серебром и золотом лес.
- Лес пошел, ур-ра!
Леса в реке становилось больше и больше, потом он пошел густой сплошной массой, спрятал реку, образовал длинный, бесконечный транспортер, заполненный древесиной, на котором бегали синички, покачивали длинными хвостиками, выклевывая личинки насекомых, гоняясь за мушками. А вверху, высоко в небе, как льдины, плыли облака.
В верховьях Ульвы среди людского муравейника трудились трактористы и машинисты моторных лебедок, выполняя самую трудную и тяжелую работу, сталкивая и стаскивая в воду целые поленницы и штабеля бревен. То, что недоделывали машины, выполняли люди. Лес грохотал, звенел, сверкая в воздухе, и бултыхался в мутную бурную реку, исчезая под водой, всплывал и потом, спокойно, плавно покачиваясь, точно на пружинах, плыл вниз по течению к новой своей судьбе.
Над рекой стоял неумолчный гул: сплавщики пели, смеялись, шутили, подбадривали друг друга, перекликаясь с берега на берег.
- Правый, подтянись!
- Сами не усните на работе!
- Мы-то не уснем. А ваш Шишигин уже язык выставил, переобуваться сел, нашел заделье, чтобы проветриться.
- Я мозоль на ноге натер! - оправдывался Шишигин, быстро натягивая сапог.
- И на руках, поди, мозоли?
- Вы на языке скорее мозоли натрете себе, - огрызнулся он. Схватил свой багор, засуетился и начал сталкивать первое попавшееся под руку огромное бревно. Над ним захохотали женщины из бригады Богдановой.
- С пупа сорвешь, мужичок! И стали ему помогать.
- Ну-ка, бабоньки, приналяжем! Отправим подарочек вниз по матушке по Ульве. Вон он какой, батюшко, грузный, намок на земле-то, водой напитался.
Бревно было чрезвычайно толстое и длинное. С трудом спроваженное в воду, оно легло на дно и поплыло перекатываясь, как каток. Потом задело за подводный камень и застряло. К нему подплыли еще бревна, дрова и тоже застряли. Быстро начал копиться затор, запрудил реку, вода стала подниматься и выходить из берегов. Создавалась опасность: поднимающейся водой древесину с берегов могло разнести по сторонам - на луга, в кусты, в болота.
- Прекратить сброску! - подъезжая на рыжем коне, крикнул Чибисов.
- Прекратить! Прекратить! - пронеслось по цепочке вверх по обеим сторонам реки.
- Что ты наделал, Шишигин? - спросила Дарья Богданова, показывая на затор.
Шишигин стоял растерянный, глядел на алую Дарьину косынку, на высоко подоткнутый сарафан; в глазах у него ходили красные круги.
- Айда, разбирай! - кивнула она на затор. А у самой глаза прищуренные, на губах - смешок.
Ни слова не сказав, Шишигин пошел с багром вдоль берега, ниже затора прыгнул в воду и побрел к застрявшему толстому бревну; вода ему была выше пояса.
Сплавщики ахнули.
- Назад, назад! Куда ты? - закричал на него Чибисов.
Но тот не слушал и брел на середину реки, нацеливая багор на злополучное бревно.
- Не тронь, не тронь, Шишигин! - шумели ему с обоих берегов.
В это время с другой стороны в воду кинулась с багром Медникова; юбка ее всплыла и образовала вокруг туловища пузырь.
- Пошли, Шишигин, пошли, разберем! - говорила она, пробираясь на помощь к маленькому мужичку; большие глаза ее горели, а лицо было вдохновенным, решительным.
- Лиза, Лиза! - кричал на берегу, топая ногами, Ермаков. - Ты с ума сошла? Вернись, вернись!
Медникова только отмахнулась рукой.
- Смелее, Шишигин, смелее!
А Шишигин уже всадил острый багор в бревно и начал его раскачивать.
- Лиза, Лиза! - надрывно, в ужасе, кричал Ермаков. - Не тронь бревно, собьет вас затором! Не троньте, не троньте!
В сознании Лизы вдруг стала ясной страшная, грозная опасность, которой они подвергают себя.
Ведь и в самом деле, как только будет стронуто застрявшее бревно, вся древесина из затора хлынет вниз по течению, собьет их, сомнет, тут уже никто не поможет, никто не спасет. "И тогда - прощай жизнь!" - мелькнуло у нее.
И от этой мысли по всему телу прошла холодная жуткая дрожь. Она закричала Шишигину:
- Не тронь, не тронь! Надо с берега разбирать затор!
Но Шишигин не слушал, он продолжал раскачивать бревно, один конец его уже поднялся вверх, и под бревно, как в воронку ныряли дрова; минуя затор, они выплывали на чистую воду и спокойно плыли дальше.
Добредя до Шишигина, девушка выбила у него багор из рук, схватила незадачливого героя за рукав и, как провинившегося школьника, повела на правый богдановский берег. Ледяная вода бурлила между нею и Шишигиным, силясь обоих сбить с ног, но девушка, напрягая всю свою энергию, шла и шла вперед, к берегу; теперь у нее была одна только мысль: скорее миновать страшную опасность.
На берегу она оставила Шишигина и начала выжимать подол.
Спешившийся Чибисов подошел к Лизе, достал из кармана раздвижную алюминиевую чарку и наполнил ее спиртом из фляги.
- На выпей, согрейся! Жизнь тебе, что ли, надоела? Забыла поговорку: не зная броду, не суйся в воду. Давай пей!
- Я не мужик, чтобы спирт глотать.
- Пей, я приказываю!
- Вот еще, нашелся приказчик!
Медникову окружили женщины и силой заставили выпить чарку.
Потом очередь дошла до Шишигина; чарка была еще не налита, а он уже протянул за ней руку.
Бригады багорщиков Богданова и Ермакова с обоих берегов постепенно разобрали затор, распустили сбившуюся в кучу древесину, а застрявшее бревно с помощью лодки и веревок подтянули к берегу, распилили пополам и в таком виде отправили в дальнее плавание.
На берегах снова закипела горячая и дружная работа. Снова затарахтели тракторы, лебедки, загудел людской улей.
- Лиза, айда на этот берег! - кричал Ермаков.
- Нет, я теперь с Шишигиным останусь! - шутила она. И запела:
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой.
- Пойте, пойте! - говорила она женщинам из бригады Богданова.
Ее поддержали все. Запел даже сам Харитон Богданов, голоса у него не было, но все же пел, как умел.
Потом она села в лодку и подплыла к Ермакову.
- Плохо у вас тут, - сказала. - На нашем берегу лучше.
Лиза встала у длинной поленницы, скинула в воду несколько чурбаков и крикнула на другой берег Богдановой:
- Тетя Даша, давай посоревнуемся?
Дарья Богданова встала у такой же поленницы.
- Думаешь, струшу? Давай!
И поленья полетели в реку.
Обеспечив поварих дровами, Синько отпросился у них проведать Паньку. Все ему здесь было ново, интересно. На душе у него от тепла, от солнца, от запаха подснежников было празднично. Торокину он отыскал в бригаде Ермакова. Вместе с Медниковой она скидывала поленья в воду, хохотала над неуклюжими чурбаками, точно над живыми. Свалившись в воду, они исчезали, а потом всплывали, кружились, словно снова просились на берег. Панька закидывала их другими поленьями и покрикивала:
- Айда отсюда, плыви, плыви! Все бока пролежал на одном-то месте.
Григорий сначала стоял в сторонке, смотрел на ее разрумянившееся веселое лицо, потом сказал:
- Панько, иды до мене.
- Вот еще, пойду, как раз. Айда лезь на поленницу, помогай.
- Айда, Синько, айда, не бойся! - крикнула Медникова. - У нас веселее, чем там с поварихами. И не стыдно тебе: такой здоровый, а чистишь картошку.
- Лезь сюда, Гриша, лезь! - ласково сказала Панька.
Парень помялся, помялся на ногах, потом тряхнул головой, выпятил грудь (а она у него широкая, могучая, стукнуть кулаком - загудит, как колокол), подошел к краю поленницы, нажал на нее плечом и отвалил сразу в воду десятка два толстых метровых плах.
Все ахнули.
- Вот где силища-то зря пропадает!
- А ну-ка, Гриша, давай, давай!
А парень отвалил от поленницы еще кучу дров, еще и еще. Он даже сам поразился, откуда в нем столько силы набралось. Ему даже самому стало интересно и забавно, что легонько, играючи, может обогнать на работе и Паньку, и Лизу, и всех, кто тут работает, кто по полешку скидывает в реку дрова.
А ну-ка, он попробует еще покидать поленья, по одному?
Он залезает на поленницу к Паньке. Она ласково потрепала его по щеке, заглянула в глаза. А у самой у нее глаза серые, добрые, с веселыми искорками. И он вдруг вспомнил: она ведь беременная. Скоро должна пойти в декрет. Он станет отцом. У них с Панькой будет маленькая лялька. Паньке дадут отпуск, она начнет нянчиться с ребенком, а ему, Синько, придется по-настоящему работать. Ему представляется, что он будет делать: ездить на ленивых волах, возить воду, дрова, чистить картошку… "Та хай вона сгине така работа!" - мелькнула у него неожиданная мысль. Он начинает скидывать поленья в реку: одно, другое, третье. И кажется, будто дрова из его рук сами потекли в воду, он только к ним притронется, а они фырк - и в реке. Руки у него тяжелые, тугие, а дрова легонькие, как перышки. А он боялся работы, пугался! Ему кажется, что все смотрят на него и удивляются: какой же герой Гришка Синько!
И он работает, старается пуще прежнего. Все поют, и ему хочется петь, смеяться, дурачиться. Чтобы посмешить девчат, добавить веселья, он запевает:
О, якбы мени пиджак черный,
Шевкову сорочку,
То б до мене липли девки
Без всякой отсрочки.
И Паня, и Лиза, и вое, кто поблизости, прыскают от смеха. А Синько запевает новый, еще более смешной куплет.
Никто и не заметил, как верхом на лошади подъехал парторг.
- Синько, ты что тут отираешься? Тебя поварихи потеряли. Ступай скорее в лагерь. Надо воду таскать, картошку чистить.
- Он с нами работает! - заступились за парня девчата.
- Знаю, какой он работник-то. Иди скорее, Синько, иди.
Парня будто окатили холодной водой.
- Не хочу я картошку чистить, Хветис Хведорович, - взмолился Синько. - Нехай пропадет вона пропадом та картошка!
- Что же ты хочешь?
- Здесь останусь, лес плавить. Со всеми хочу быть, на людях.
- И с зачисткой берегов пойдешь?
- Пиду. Хиба нет? И в лес потом работать пиду.
- Он, лес-то, тяжелый ведь? Это не кукуруза, не подсолнухи!
- Нехай, у меня силы хватит.
- А кто на кухне поварихам помогать будет?
- Так есть же люди, найдутся.
- Кто найдется? Теперь немного охотников на кухне работать.
И, обращаясь к сплавщикам, Березин спросил:
- Может, из вас, девчата, пойдет кто-нибудь вместо Синько?
- Аха, как раз! Ночей не спали, только об этом и думали.
- Пошли вон Паньку. Пускай поменяются местами. Ей все равно скоро на легкую работу придется идти.
- Вот правильно!
- Ступай, Панька, ступай.
Парторг помолчал, потом сказал:
- Верно, Синько, пора тебе браться за настоящую работу! Только возьмет ли тебя Ермаков в свою бригаду?
- Кого? - спросил Сергей, подходя к Березину.
- Синько вот, Григория. Ты, наверно, знаешь, что это за человек?
- А почему не взять? Возьму!
52
Вечером после захода солнца на лугу у моста горели десятки костров. Дым от них расстилался далеко по реке. В лагерь сплавщиков приехало почти все леспромхозовское начальство и представитель треста: маленький толстый человек, с коротенькими ногами, засунутыми в резиновые шахтерские сапоги, в демисезонном пальто, в шляпе. Сплавщики тут же дали ему имя "Кот в сапогах". Выпившие по чарке люди балагурили у огня, пели, вспоминали, что произошло за истекший день. О злополучном бревне и заторе появилась заметка в "боевом листке".
Прочитав эту заметку, представитель треста нахмурился, и тут же в присутствии рабочих начал "пилить шею" директору леспромхоза:
- Ну вот! Где же ваше руководство? Вы слишком самонадеянны! Вышли на сплав, а ваши люди даже не ознакомлены с правилами техники безопасности.
- Мы же семинар специальный проводили, - оправдывался Яков Тимофеевич. - Это просто непредвиденный случай.
- В нашей работе ничего не должно быть непредвиденного. Во всем должен быть план, все предусмотрено, введено в ажур.
- У вас в тресте тоже все "в ажуре"?
- Во всяком случае, нет такой анархии, какая творится у вас… Ну, нам, кажется, пора ехать в поселок на ночлег?
- Я не поеду, товарищ Морковкин. Я останусь ночевать здесь, со сплавщиками. Никто из них не захотел пойти домой. Все решили завтра пораньше выйти на работу: по холодку-то лучше работается.
- А я как?
- Вы, товарищ Морковкин, можете переночевать в Новинке. У нас там приличная квартира для приезжих: можно чаек заказать и все прочее.
- Но ведь я один не найду дорогу в Новинку! Я могу заблудиться.
- У меня нет людей, кто бы вас проводил. Все люди были на работе, устали, им нужен отдых.
- Тогда как же быть?
- Не знаю, решайте сами. Лошадь ваша накормлена, напоена, можете ехать. Да и заблудиться вам тут негде. Поезжайте по трассе лежневой дороги и как раз попадете в Новинку.
- А не опасно ездить? У вас тут, говорят, медведи водятся?
- Вот на этой горе много было. Но теперь, видите, лес вырублен, одни пеньки остались, так что тут теперь никаких медведей нет.
- А если я останусь ночевать здесь, вы кошму дадите, палатку?
- Этого нам трест, как раз, не дал. Найдем для вас какое-нибудь одеяло.
- Вот и отлично, превосходно! Значит, я остаюсь ночевать здесь, со сплавщиками. Это, знаете, даже интересно: свежий воздух, река… Только что-то дымом пахнет.
- Тут не только дымом, но и фиалками пахнет, и подснежниками.
- Да, да, я слышу. И пихтой еще пахнет.
- И пихтой.
- А почему у вас народ не интересуется газетами?
- Как не интересуется?
- Я вижу, там у костра ваш парторг читает людям газету, а около него собралось только человек пятнадцать, не больше, остальные почему-то совершенно равнодушны: одни песни распевают, другие на гармошке играют, на балалайке, а большинство уже спать пристраивается возле костров.
- Устали люди, отдыхать пора. Поработали неплохо. Мы планировали сегодня со сброской дойти до Белого камня, а спустились намного ниже. Если бы не затор, сделали гораздо больше.
- Говорят, кабы не "бы", выросли во рту грибы… А кино сегодня почему у вас нет? Растянули бы экран на поленнице и показали людям какой-нибудь фильм.
- У нас на шесть участков только две кинопередвижки. Кинопередвижка северной зоны лесоучастков сегодня у сплавщиков на Моховом, а завтра будет здесь.
- Берите профсоюз леса и сплава за бока, пусть дает больше передвижек.
- Мы от союза вместо кинопередвижки пианино получили для новинского лесоучастка.
- Это напрасно. Пианино - роскошь.
- Я не думаю, что напрасно. Чем Новинка хуже какого-либо маленького городка? Там люди и здесь люди, там трудящиеся и здесь трудящиеся. Нам даже должно быть больше внимания, мы в лесу живем. Нам нужны хорошие клубы, хорошие библиотеки, спортивные площадки. Выравнивать надо нас по городу, мы ведь тоже в коммунизм идем.
- Я думаю, товарищ Черемных, нам пора спать?
- Сейчас, товарищ Морковкин, будем устраиваться. Я пойду распоряжусь, чтобы нам местечко где-нибудь у костра приготовили.
Отыскав Чибисова, Яков Тимофеевич сказал:
- Этот, представитель треста, решил ночевать с нами. Дай ему теплое одеяло.
- А где я ему возьму? - раздражаясь, сказал Чибисов. - У нас и для сплавщиков стеженых одеял не хватает. Кухонные рабочие под шерстяными спят.
- Ну, дай несколько шерстяных одеял.
- Я ему нарочно дам какую-нибудь рвань, пусть побудет в шкуре сплавщика, не обеспеченного кошмой и палаткой!
- Зачем это делать? Он же представитель треста.
- А какой от него тут толк? Все рабочие на него косо смотрят, везде суется, ко всему придирается.
- Такая у него "миссия", чтоб высоко держаться, - с иронией сказал директор.
С вечера у жаркого костра Якову Тимофеевичу не спалось. Лежал на пихтовых ветках и глядел на далекие россыпи звезд, похожих на искры, вместе с дымом поднимающихся ввысь. По другую сторону костра, с головой завернувшись в одеяло, похрапывал представитель треста. На душе у директора было неспокойно. Как-то пройдет сплав? Он только начинается. Все может случиться. Нужно постоянно быть начеку, постоянно бодрствовать и мириться с тем, что очень мало приходится спать.
Сон подошел незаметно. Спал Яков Тимофеевич чутко, настороженно. И вдруг сквозь сон ему показалось, что он проспал, все люди давно поднялись, ушли на работу, а он, пригревшись на солнышке, все спит и спит у костра. Он спит, а люди уже начали сбрасывать древесину в воду, он отчетливо слышит и представляет, как раскатываются поленницы, как звонкие поленья стукают одно о другое, летят в реку, булькают. "Да что же это я? - думает он. - Ну и соня! Как теперь буду глядеть в глаза сплавщикам?" Наконец решительным рывком он борет сон, подымается, садится, открывает глаза. Но что такое? Солнца нет, кругом темно. Он приходит в себя, начинает соображать. Костер давно прогорел, вместо огня перед ним лежит пухлая куча серого пепла. На землю упал иней, от которого луг кажется серым, будто сплошь засыпанный пеплом. Он вспоминает про работника треста, его у костра нет. На его месте лежит лишь скомканное одеяло. Но куда же делся Морковкин? Яков Тимофеевич поворачивает голову к реке, откуда слышался звон поленьев и всплескивание воды. В предутреннем рассвете он видит на поленнице силуэт человека в шляпе и соображает: "Ага, Морковкина пронял мороз, Морковкин греется, Морковкин делает для леспромхоза, наконец-то, полезное дело, помогает сплавщикам. Ну, пускай погреется, пускай поработает".