- Нас очень волнует ваша судьба, - продолжал он. - Вы, вероятно, раскаиваетесь, что покинули свой город и заехали в наш Чарус. Вы должны проработать у нас не меньше года. Впереди будут зима, морозы, метели… Вам неудобно ставить вопрос о выезде из леспромхоза. Во всем должна быть дисциплина. Но нет правил без исключения. Мы с Борисом Лавровичем договорились, что если вас тяготит Чарус, то отпустим вас. Если возникнут денежные затруднения, не стесняйтесь, поможем.
Если бы Нине Андреевне сказали это в тот вечер, когда она возвратилась с Мохового, то она, не задумываясь, сложила бы свои чемоданы, усадила детей в автомашину и без всякого сожаления покинула Чарус. А теперь, а теперь…
- Очень благодарна вам, но я решила остаться здесь, в Чарусе, - сказала она твердо. - Я коммунистка. И здесь работают наши люди, так чем же я лучше других, почему я должна уехать отсюда? К тому же у меня здесь муж, и я должна вытащить его из трясины, в которую он попал.
11
В одну из очередных поездок по участкам и лесосекам Нина Андреевна заехала на Новинку и зашла в мужское общежитие. Здесь у нее под наблюдением находился больной Григорий Синько, временно освобожденный от работы.
- Даша, а где же мой бюллетенщик? - спросила она Дарью Цветкову, заглянув в пустое общежитие.
- Смучилась я с ним, с лоботрясом, - сказала уборщица. - И зачем только вы ему потакаете? Он совсем здоровый стал, работать не хочет в бригаде, вот и притворяется. Кабы больной был - на койке лежал, а то одной минуты от него покоя нет, грязи не оберешься. Глины мне натащил сюда, сам в глине весь.
- Где же он?
- За бараком вон, вытурила я его отсюда с глиной.
- С какой глиной?
- Чисто маленький, наберет глины и сидит, играет: лошадок лепит, человечков. Вон там яму выкопал, вроде печки, трубу из старого железа поставил и обжигает свои безделушки, ровно на гончарном заводе. На дело его нет, а на это он горазд.
Синько сидел на земле возле деревянной стены, рядом с ним лежали комья глины и стояло ведро с водой. С большим старанием он лепил бурого медведя-пестунка. Сходство с настоящим зверем было поразительное. Казалось, как только парень доделает медведю спину, высвободит из глиняных столбиков лапы - зверь непременно побежит.
- Кого это, Синько, делаешь? - спросила Нина Андреевна.
- Це бугай.
- Какой же это бугай? Это медведь.
- А бачишь, що ведмидь, так чого пытаешь?
- Идем-ка, Синько, в общежитие, посмотрю тебя.
Он нехотя поднялся. Оставшийся в руках ком глины скатал в шарик и положил пестуну на спину. Руки, перед рубахи, штаны - все было в глине, которая образовала на нем чешуйчатый панцирь.
- Кто тебя учил этому мастерству? - удивилась Ба-грянцева.
- Нихто, сам.
- А бюсты смог бы лепить, чтобы были похожи на оригинал.
- А чого не слепить? Я бюст Ленина лепил, тико за тэ менэ немци поролы.
- Ты, что, специально бюсты делал?
- Ни, якийсь дядько казав мени: "Зробы потихесеньку бюсту Ленина, дамо за сэ много карбованцев". Ну, я и зробыв. А ту бюсту убачив полицай, пийшов до немцив…
- Ты в оккупации был?
- Був.
- Наверное, с Западной Украины?
- А-а.
- Сюда как попал?
- С тюрьмы.
- За что сидел?
- Да так, на шамовку добував.
- Родителей нет?
- Нема.
- Ну, пошли…
В общежитии он скинул рубаху. Опухоль уже прошла, на месте кровоподтеков остались только ссадины да большие синяки, под глазами висели черные "фонари", которые издали казались очками.
- Завтра пойдешь на работу. Одевайся! - сказала Багрянцева.
- Не можу я работать!
- Почему не можешь?
- Ось бачте, яка рана, - показал он на небольшую кровоточащую ранку на руке. - Не можу я на работу выходить!
- Это пустяк, это ты сам расковырял, - сказала Нина Андреевна. - Зачем ты это сделал? Работать неохота?
Парень потупился.
- Сейчас я тебе забинтую ее, а ты больше не береди болячку, а то акт составлю… Вот ты ранку расковырял, а о том не подумал, что может получиться заражение крови и ты лишишься руки.
- Засыпь, засыпь порошком, - испуганно заморгал глазами Синько.
- Каким порошком?
- Ну, як вин называется… Стрептоцид. Засыпь.
- Ничего не надо засыпать. Забинтую - и все в порядке будет.
- Нет, засыпь, засыпь.
Достав из аптечки порошок, она присыпала им ранку и забинтовала.
- Вот, а завтра пойдешь на работу.
- Да не можу я.
- Можешь, можешь. Такой здоровый, крепкий парень, а симулируешь… Строить надо, дома скорее строить!
Возвращалась она в Чарус под вечер. Белый конь в яблоках шел медленно, помахивал хвостом, отгоняя комаров. Кругом было тихо. Лес и горы вдали стояли задумчивые, позолоченные лучами солнца, клонившегося к закату.
На дороге из Мохового лесоучастка, выходящей на выруб перед Чарусом, она увидела двух человек: один ехал верхом на лошади, а поодаль от него пешком шел другой, нес в руке узел, далеко отстраняя его от себя, будто в этом узле лежало нечто опасное, взрывчатое. Пеший махал конному свободной рукой и что-то кричал. Конный остановился, подъехал к пеньку. Подождал, когда пеший подойдет к нему, взял у него узел. Потом пеший взобрался на пенек, с пенька на круп лошади. Когда всадники устроились, один в седле, другой поза седлом, передний передал узел заднему и тронул лошадь.
Перед Чарусом дороги из Новинки и Мохового сходились. Нина Андреевна ехала по одной, а двое всадников на рыжей лошади по другой. К развилке, где сходятся дороги, Багрянцева подъехала первой и придержала свою лошадь, чтобы взглянуть на заинтересовавших ее всадников.
Вскоре они подъехали. В первом она узнала начальника Мохового лесоучастка Ошуркова, а во втором, который держал узел, своего мужа, Багрянцева. Она была ошеломлена, не могла выговорить ни слова. Выглядел он жутко: костлявый, с землистым лицом, с синими вздувшимися под глазами мешками; когда-то прямой, красивый нос стал тонким и длинным, словно его кто-то вытянул; щеки ввалились, и на них образовались темные ямины. Проснулась к нему жалость. А сердце сжала тоска. Не от сладкой жизни люди становятся такими. Недаром он, наверное, плакал, когда пришел домой с путевкой в далекий уральский леспромхоз. Ведь он вырос в ласке и холе. Его родители, видные специалисты на машиностроительном заводе, с детства хлебнувшие нужду из большой чаши, баловали единственного сына, не отказывали ему ни в чем. А тут - глухой лес, угрюмый ельник, досчатая комнатушка в углу барака. И люди в этом старообрядческом поселении? Кто они? Как они отнеслись к Николаю Георгиевичу, как повлияли на его судьбу? Начальник участка - пьяница. Женщина, к которой он переселился: плохая она или хорошая? В избушке у нее божница. Значит, верует в бога. Багрянцева она оберегала. Но что тут: христианское чувство любви к ближнему или что-то совсем другое?
- Николай! - наконец, проговорила она, когда всадники подъехали вплотную.
Тот, словно испугавшись, замигал глазами.
- Что это у тебя в узле? - спросила она, не зная, с чего начать разговор.
- Яйца, - растерянно произнес он.
- Какие яйца? Откуда? - удивилась Нина Андреевна. И тут же вспомнила двор Манефы, ее кур возле деревянного корыта. Мелькнула страшная мысль: "Украл яйца у хозяйки, приютившей его. Ведь девочка говорила: дескать, мать прячет от дяди Коли деньги".
В душе Нины Андреевны поднялась буря. Все хорошие чувства к мужу, выношенные, выстраданные за последнее время, смялись, как ненужная бумажка.
- Ты, что же, курятник завел? - в голосе ее прозвучала ирония. - Где ты взял яйца?
- Это вот его, - кивнул он на начальника. - Ему нужно продать на базаре.
Она слезла с седла, взяла коня на поводок и пошла по направлению к Чарусу.
Багрянцев передал Ошуркову узел, скатился с крупа лошади и, смущенный, подошел к жене. Когда-то полный, здоровый, сейчас он казался маленьким, щупленьким: ноги болтались в голенищах кирзовых сапог, точно лутошки.
Он шагал рядом, не поднимая головы, машинально срывая вершинки метлики, растущей возле дороги. Ошурков обогнал их, пришпорил коня и крикнул, держа узел на вытянутой руке:
- "Лесная сказка" будет у бабушки!
- Что это за жаргонный разговор? - спросила Нина Андреевна. - Что значит "лесная сказка"?
Багрянцев робко взглянул на жену.
- Это спирт из древесной глюкозы.
- А бабушка?
- Тут есть одна старушка.
Ошурков останавливается у нее.
- Значит, приглашает пить древесный спирт у старухи?
Багрянцев ничего не ответил.
- Хорошего нашел себе товарища! - с грустью сказала Нина Андреевна. - Эх, Николай, до чего ты дошел?
Багрянцев схватил ее за руку, остановил.
- Нина, я виноват. Я понимаю, сознаю все. Не суди меня сурово!
Глаза его горели, казались безумными. Нине Андреевне стало жутко.
- Идем, идем! - сказала она, высвобождая свою руку.
- Но ты простишь меня, простишь?
- У тебя теперь вторая семья.
- Это мое несчастье, моя петля.
- Зачем же ты в петлю лез?
- Не было у меня воли. Возле тебя я чувствовал себя хорошо. Нина, даю честное слово! Поверь. Я могу еще исправиться.
- Я знаю цену твоему честному слову, Николай. Ты мне много раз обещал не брать в рот хмельного. Но это обещание забывал. Сюда ты приехал тоже исправляться. А что получилось?
- Но ты пойми меня, Нина!
Он схватил ее руку и начал целовать.
- Ладно, без этого! - сказала она, отдернув руку.
Он съежился, точно от удара.
И показался ей таким жалким, таким одиноким. Снова появилась жалость к нему.
Когда они, оставив лошадь на конном дворе, молча шли по деревянному тротуару односторонней улицы Чаруса, он тихо, покорно спросил:
- Ты прощаешь меня, Нина?
- Надо подумать, Николай! - так же тихо ответила она.
Подошли к медпункту. Остановившись у крыльца с досчатыми резными перильцами, Нина Андреевна задумалась, еще раз окинула взглядом мужа и сказала:
- Здесь я живу с девочками. Тут у меня медпункт и квартира. Через два дома - детский сад. Соня и Рита сейчас там. Они ждут меня.
- Разреши мне войти, Нина!
- Нет, Николай! Ты мог это сделать раньше. Мог зайти без спроса. А теперь нельзя.
- Но ведь я даю тебе честное слово!
- Этого мало, нужно дело.
Она вставила ключ в замочную скважину и открыла дверь.
- А мне как быть? Что делать? - растерянно спросил Николай Георгиевич.
- Решай сам. Не маленький.
И ушла.
12
В тот вечер Николая Георгиевича вызвал к себе в кабинет директор леспромхоза Черемных. На улице было уже совсем темно. Поселок спал, лишь в некоторых окнах конторы светились яркие электрические огни. В коридоре Багрянцев встретился с Ошурковым. Начальник лесоучастка только что вышел от Якова Тимофеевича: без фуражки, пунцово-красный, с вытаращенными глазами; на лбу и на висках блестели крупные капли пота.
- И тебя вызвали? - схватив за руку Николая Георгиевича, сказал Ошурков. - Ну, берегись, Колька! Вот мылили шею! Хмель как рукой сняло…
И дохнул спиртным перегаром в лицо Багрянцеву.
- Выпутывайся, Колька, как знаешь, только не выдавай, что пьем вместе. Кто-то накапал про нас директору. Он и замполит взяли меня под перекрестный огонь, думал, живой не уйду: измелют. Директор рубит сплеча, по-рабочему, а этот замполит мягко стелет, да жестко спать: подо все у него политическая подкладочка… Фу, жарко!
Он достал из кармана огромный серый платок и тщательно вытер лоб, виски, шею. Потом продолжал:
- Как кончится головомойка, приходи прямо к старухе. Отдохнем за "лесной сказкой". Я велел старухе приберечь для нас. Да ты что, Колька, приуныл? Не трусь, до самой смерти ничего не будет! Что молчишь-то? И с работы снимут, так не велика беда. Сегодня снимут, а завтра снова поставят. Опытные люди тут на вес золота. А пить - кто не пьет? Курица и та пьет.
Из кабинета выглянул замполит Зырянов.
- Заходите, товарищ Багрянцев. Ждем.
Ошурков поспешил удалиться, шепнув Николаю Георгиевичу:
- Ну, счастливо, Колька! Не робей.
Багрянцев вошел в кабинет. Директор кивнул на стул между столом и кушеткой.
- Садитесь, пожалуйста, - сказал он. - Извините, что поздно побеспокоили. О серьезных делах лучше толковать, когда уляжется дневная суета.
Николай Георгиевич продолжал стоять навытяжку, по-военному притиснув к карману брюк фуражку.
- Ну, садитесь! - мягко, почти дружески сказал Зырянов. - Ведь не с рапортом пришли.
Багрянцев сел. Но и сидеть продолжал навытяжку.
- Мы вот здесь только что ругали Ошуркова, - начал Черемных. - Пьяница известный. Я еще лесорубом работал под его началом. И тогда от него за версту разило самогоном. Меняются времена, меняются люди, а вот в характере Степана Кузьмича - ничего нового. Горбатого, видно, могила исправит. Посылая вас к Ошуркову, мы думали, что вы станете влиять на него, подскажете ему, исходя из своего горького опыта, к чему может привести злоупотребление спиртными напитками. Так ведь, Борис Лаврович?
- Совершенно верно, - согласился Зырянов.
- Однако наши расчеты не оправдались, - продолжал директор. - Первое время мы следили за вашей работой, радовались, когда участок был выведен из прорыва и пошел в гору. Стали поощрять эти успехи. Тогда, когда речь шла, кому вручить знамя, у нас было два кандидата: Моховое и Томилки. У коллектива углевыжигательных печей больше было данных на получение знамени, а мы его все же на Моховое отдали. Думали, дальше пойдет все как по маслу, но ошиблись. Теперь вот надо исправлять дело.
- Переведите меня на другой участок, - сказал Багрянцев. - Я не пожалею сил и докажу, что умею работать.
Зырянов повернулся к Багрянцеву.
- Дело не только в работе, Николай Георгиевич. Работать у нас многие умеют. И Ошурков, когда он в полном порядке, неплохо везет участок. Но этого мало. Нужны хорошие руководители. Нужно не только рубить и вывозить лес, выполнять план, но и воспитывать людей. Ведь у нас есть лодыри, есть даже воры. Таких людей тоже со счета не скинешь? Они живут среди нас, они тормозят движение вперед. А как мы будем воспитывать людей, если сами порой оказываемся не на высоте. Вы понимаете это, товарищ Багрянцев?
- Вполне.
- Да, положенье ваше незавидное, товарищ Багрянцев! - сказал Черемных, мусоля в пальцах карандаш.
- "Незавидное"! - перебил Зырянов. - Это не точно, очень мягко сказано.
Он встал, прошелся по комнате.
- Как можно человеку, состоявшему в партии, посланному сюда на исправление, упасть так низко? Это же, это же, не знаю, как назвать…
Борис Лаврович подошел к столу и начал наливать воду в стакан. На секунду водворилась тишина, нарушаемая лишь бульканьем воды.
- Не горячитесь, Борис Лаврович, - примиряюще сказал Яков Тимофеевич и обратился к Багрянцеву. - Вашу просьбу удовлетворим. У нас есть намерение вернуть вас на Чарусский лесоучасток. Тут за озером мы создаем новые лесосеки, и нам нужен мастер. Согласны перебраться в Чарус?
- Да, конечно, конечно. Буду очень благодарен.
Выйдя из конторы, Багрянцев задумался, куда пойти. В избушку к старухе, где сидит и ждет его Ошурков? Только покажешься на пороге, начальник Мохового лесоучастка прикажет старухе ставить на стол спирт, яичницу. И тогда снова все пойдет на старый лад. Лупоглазый, губастый Степан Кузьмич полезет целоваться, станет называть тебя закадычным другом. Даже всплакнет от избытка чувств.
Николай Георгиевич передернул плечами, точно ежась от холода. Всматриваясь в темную даль, он отчетливо представил себе ярко освещенную избушку на два окна, стоявшую в конце поселка. Окна занавешены, но свет пробивается на улицу, падает в палисадник, где вместо цветов растет на грядке лук. В избушке топится очаг, от него жарко, как в баньке. И вот здесь-то Ошурков прожигает свою жизнь.
"Нет, нет, с этим надо кончать!" - Николай Георгиевич смотрит на домик медпункта. В нем во всех окнах горит свет, желтые полосы лежат на изумрудной траве, сбегают по тропинке к канаве, через которую проложен мостик.
Багрянцев с напряжением смотрит на окна. Но домик медпункта кажется нежилым: никто не скрипнет дверью, не мелькнет в окне. Нина Андреевна с детьми, наверно, спокойно спит и не думает о нем. А что, если пойти еще раз попросить у жены прощение? Может быть, помирится? Только навряд ли. Не такой у нее характер. Бывало и раньше, чуть провинишься, так ходишь перед нею на цыпочках, упрашиваешь, уговариваешь и не скоро дождешься, пока она улыбнется тебе… Но куда же пойти, где ночевать? Ведь не на улице же?
И вдруг откуда-то непрошеная возникла мысль: "Иди на Моховое. Там тебя примут, приютят". И кто-то будто даже взял его под руку, повел. Сделав несколько шагов, Багрянцев остановился, словно от кого-то невидимого отмахнулся, повернул обратно.
"Пойду к Шайдурову, - сказал он себе. - Иван Александрович примет, не откажет".
Огня в доме Шайдуровых уже не было. Николай Георгиевич легонько постучал в окно. Распахнулись створки. В темноте показалось бородатое лицо хозяина.
- Кто здесь? - спросил старый лесоруб.
- Это я, Багрянцев. Пустите ночевать.
В доме тотчас же вспыхнул свет. И когда вошел в помещение, жена Шайдурова уже хлопотала возле печки, наливая воду в самовар.
Иван Александрович был рад гостю.
- Давно мы не виделись, - заговорил Шайдуров, присаживаясь возле стола. - Давай покалякаем.
Заметив, что Багрянцев чем-то расстроен, Иван Александрович сказал жене:
- Давай-ка, мать, поторапливай самовар. Да пошарь в залавке, нет ли там у тебя в бутылке "святой водички".
- Я не могу пить, - сказал Багрянцев.
- Вот те на! С каких это пор? Я слышал, вы там, на Моховом, с Ошурковым…
- Я решил больше не пить, - перебил его Багрянцев. - Довольно чертей тешить!
- Вот это - резонно, Николай Георгиевич. Приветствую. - И тяжелая, точно свинцовая, рука старого лесоруба легла на плечо Багрянцева.
За чаем в тихой домашней обстановке Николай Георгиевич словно поотмяк, на сердце потеплело. Он рассказал Шайдуровым, что снова переводится в Чарус, в новые лесосеки. Все это хорошо. Только вот беда. - жена, Нина Андреевна, отказалась от него, не разрешила даже войти в квартиру, взглянуть на детей. Понятно, во всем виноват он сам. Куда теперь пойти? Где приклонить голову?
- Живите пока у нас, - сказал Шайдуров. - Поставим вам кровать - и живите, пожалуйста.
- Ну да, - подхватила жена лесоруба. - Места хватит. А там, глядишь, помиритесь с Ниной Андреевной. Не враг же она себе, детям.