К полудню в лесосеку на розвальнях привезли термосы со щами, котлетами, кашей и чаем. Развязав чересседельник и кинув лошади охапку сена, толстая повариха ударила в железную доску, висевшую под елью, и начала распаковывать чашки, ложки, поварешки. Из всех делянок к походной столовой потянулись люди. Чашек не хватало, и за ними образовалась очередь: один сидит ест, держит дымящуюся посудину на коленях, а двое стоят рядом и глотают слюнки.
Утром Николай Георгиевич пошел на работу не позавтракав. Не было аппетита. А в лесу, занявшись делом, он и совсем забыл, что существуют завтраки, обеды. И вот только теперь, стоя возле подводы с термосами и буханками теплого хлеба, он по-настоящему ощутил, что такое голод. А повариха, отпуская обеды своим постоянным клиентам, нового мастера будто и не замечала.
Подошли две женщины-сучкорубы из бригады Хрисанфова. Черноглазая - звать ее Манефа Саранкина - вскинула взгляд на Багрянцева, потом сказала поварихе:
- Дуняша, что же ты не кормишь нашего нового мастера?
- Накормлю, всех накормлю, - ответила повариха. - Посуды не хватает. Не в шапку же наливать.
- Налей ему в мою миску.
- Я подожду, пускай рабочие сначала поедят, - сказал Николай Георгиевич. - Мне не к спеху.
- Наливай, наливай, - настояла на своем Саранкина, отыскала в посудном ящике эмалированную мисочку и сунула поварихе.
- Ты же, Маня, никому не давала свою посуду, - сказала не то с обидой, не то с укором раздатчица обедов.
- Но ты посмотри - этот человек военный. Еще шинель не успел скинуть. Разве таких не должны мы уважать? У меня свой такой погиб на фронте.
Подхватив из рук поварихи наполненную горячими щами миску, Манефа поднесла ее Багрянцеву.
- Кушайте, не знаю, как вас звать-величать… Ага, Николай Георгиевич. Ну вот ешьте на доброе здоровье. Садитесь вон на бревнышко. Сейчас я подам вам хлеб.
Мастер с жадностью принялся за еду.
"Вот спасибо этой доброй душевной женщине!"
Вскоре на Моховом Багрянцев стал своим человеком. Поселок - не город, лес - не бульвар. Тут люди сближаются, узнают друг друга с первых же дней. И когда Николай Георгиевич облачился в стеганую ватную фуфайку и такие же брюки, он уже почти ничем не отличался от всей прочей трудовой братии.
Но Манефа выделяла его из всех мужчин. Она вечерами приносила ему в кринке парное молоко, по субботам мыла в его каморке пол, окна, вытряхивала постель, взбивала сплюснувшийся в лепешку сенной матрац. А кончив уборку, садилась на табуретку отдохнуть. Иногда сидела час, два, три. Все собиралась уходить и никак не могла подняться с места, в упор смотрела своими смолянистыми, обволакивающими глазами на Багрянцева. Вначале он терялся, не выдерживал ее взгляда, лез в карман за бумажником и спрашивал, сколько нужно заплатить ей за труды. Она отмахивалась от денег и говорила: "Потом, потом рассчитаетесь". И, вздохнув, уходила.
Начальник участка Ошурков в первые дни тоже было зачастил к новому мастеру. Однажды пришел вечером навеселе. Вытащил бутылку из кармана, поставил на стол.
- Вот лекарство от всех хворей и бацилл.
- Что это? - удивился Багрянцев.
- Это, брат ты мой, лесная сказка, северное сияние и тому подобные красоты, без которых тут человеку жить невозможно. Не понимаешь? Давай-ка стаканчик да корочку хлебца. Это же, черт возьми, спиртус, древеснус, глюкозус.
- Древесный спирт? Так им же отравиться можно!
- Ну-ну, не пугай. Ни один еще грешник ноги не протянул от "лесной сказки". Продукция особой выработки.
Пить с Ошурковым Николай Георгиевич наотрез отказался. Начальника участка, бывшего уже на взводе, это не очень огорчило. Он плотно уселся за столиком и не спеша, сквозь зубы, тянул из стакана ядовитую влагу. После, когда у Ошуркова отвисла толстая нижняя губа, он поднял водянистые глаза на Багрянцева.
- Выходит, гусь свинье не товарищ? П-понятно, кто мы тут? Медведи, барсуки! Одни лапы сосут, другие - спирт. А с-скажи, пожалуйста, чем мы хуже тех, что живут в городах? Им все двадцать четыре удовольствия, а нам одно - спиртяга, да и за него нас бьют в хвост и в гриву… Н-нет, ты постой, не оправдывайся. Я ведь тоже когда-то горожанином был. В духовной семинарии учился. Но смутил зеленый змей. Загнал меня в лес, к медведям. Тут я и застрял навсегда, навечно. Что у меня осталось? Одна "лесная сказка"!
Со временем, свыкшись с новой обстановкой, Багрянцев хорошо освоил лесное дело. Целыми днями находился в делянках, а вечером сидел в конторе, оформлял документы на заготовленную и вывезенную древесину, выписывал рабочим наряды. Появление в лесосеке нового мастера как бы подтянуло всех лесозаготовителей. Работа пошла веселее, дружнее. И вскоре Моховой лесоучасток в борьбе за производственный план вышел на первое место в леспромхозе. Ему вручили переходящее красное знамя и денежную премию.
Ошурков устроил в конторе вечеринку, пригласил самых что ни на есть "лесных богатырей". Без мастера тут, понятно, никак не обошлось. Его привели почти силой, подхватив под руки. А раз оказался в тесной компании - заставили выпить хотя бы один стаканчик. Мол, если не выпьешь - через воронку выльем. Ну и выпил. Лиха беда - начало.
А утром что за наваждение! Очнулся и глаза протирает. Лежит на широкой деревянной кровати под низко нависшим потолком. Лежит в одном белье. Глянул на руку, а между пальцами запутался длинный черный волос.
Только пошевелился, скрипнула кровать, а у изголовья стоит Манефа; во взгляде, во всей ее фигуре что-то хищное, кошачье. Вспомнил, ведь это она вчера обслуживала застолье, подавала жареное-пареное.
- Голова, поди, болит, Николай Георгиевич? - стоит рядом, спрашивает, сама радостная, торжествующая, праздничная.
- Ох!
- На вот, выпей, поправишься.
У нее на столе и стакан уже подготовлен: налитый, полный. Взял этот стакан с ободком сивушного масла у краев и опрокинул весь сразу. Выпил, чтобы заглушить боль, совесть.
Потом в хибарку втиснулся Ошурков. Красными рачьими глазами оценил обстановку. А когда Багрянцев напялил ватник и вышел, покачиваясь, во двор, начальник участка ухмыльнулся.
- Омолоснилась, Манефа? А греха не боишься?
Саранкина подбоченилась.
- Степан Кузьмич, а я разве хуже всех? Почему людям счастье, а мне нет? Почему это я должна видеть свое счастье только во сне? Я ведь еще не старуха. Мне всего тридцать два года… Николай Георгиевич тоже несчастный. Я плохого ничего не сделала.
- У него жена, дети.
- Хороша жена! Отправила мужика, поезжай к чертям на кулички. Дорожила бы, так возле себя держала. Теперь не война. По доброй воле человека от себя отправила.
- Обстоятельства у них так сложились.
- Да не говори, Степан Кузьмич, - "обстоятельства". У нее там, в городе, наверно, другой припасен, получше, вот она и отослала Николая Георгиевича. А он тут мало приспособленный. Захожу к нему, он стоит у рукомойника и платочек носовой в кулаках стирает. У меня сердце кровью облилось, до чего его стало жалко. Одна голова - всегда бедна.
- И ты его решила заарканить?
- Ничего я не решила. Просто пожалела человека. А он вчерась откликнулся на ласку. Заплакал даже. Прижался ко мне и плачет, как маленький, как ребенок.
- Это он спьяну.
- Уж не знаю как, только всю мою грудь слезами облил.
Вернулся в хибарку Багрянцев. И пирушка началась снова.
9
Из делянки Багрянцев и Манефа вернулись поздно. Под самым потолком, беспрерывно мигая, горела электрическая лампочка. Девочка, прижав к себе котенка, спала на лавке возле стола.
Когда нужно было садиться за стол, девочку разбудили.
- Ау нас была тетя, - сказала дочурка Манефы.
- Какая тетя? - спросил Николай Георгиевич, и глаза его чуть расширились.
- Она с брезентовой сумкой, а на сумке красный крест. Я думала, фельдшерица из Чаруса. А она сказала, что врач.
Багрянцев и Саранкина переглянулись.
- Так это была твоя жена?
Голос Манефы дрогнул.
- Я же тебе говорил, что мне нужно было сразу, как она приехала, явиться к ней. Нужно было объясниться. А ты меня удержала. Теперь, я знаю, будет большая неприятность.
- А что тебе трусить? Разве тебе у меня плохо? Она не пожалела тебя. Оттолкнула. Послала исправляться в наш край. Думала, поди, тут сладко тебе будет? А ты, кабы не я, в грязи жил бы, немытый, нечесаный. Неженкам, одиночкам здесь не дом отдыха, не курорт. Говори мне спасибо, что ухаживала за тобой, как нянька. И не только денег, даже ласки мало видела от тебя. А ведь я безмужняя. Такая же сирота, как ты.
Она пододвинулась к Николаю Георгиевичу, обняла за шею, хотела притянуть к себе. Он отстранил ее руку.
- Ну, Коля!
На ее черные, смолянистые глаза навернулись слезы.
Багрянцев поглядел на нее, маленькую, худенькую. Окинул взглядом крошечную избушку. И в душе шевельнулась жалость к себе, к этой несчастной женщине. Чем она виновата, что война лишила ее мужа, любви, заставила искать свое счастье с первым встретившимся ей человеком? И ему, этому человеку, она отдавала все, страдала за него, мирилась с его неудачами.
Повернувшись к ней, резко, стремительно, он обнял ее и поцеловал в губы. Она затрепетала в его руках и тотчас же перебралась к нему на колени, припала к нему, притихла. В избушке стало слышно, как будильник, повешенный на стену, отбивает секунды да тараканы шуршат за старыми сухими выцветшими обоями. Так прошло минут пять, десять.
- Ну, Коленька, родной, пойдем баиньки, - точно после короткого сна, сладкого забытья, молвила Манефа.
Николай Георгиевич встал, ласково потрепал ее по спине.
- Ложись, Маня, спи.
- А ты?
- Мне не до сна. Я отправлюсь в Чарус. Я должен явиться туда. Я должен был давно это сделать. Нина Андреевна ждет меня. Перед нею я свинья. У меня же там дети.
- А я как?
- Ты, Маня, не знаю как.
- Пожил да бросил? И это за все мое, что я делала тебе хорошего?
- Ну чего же ты хочешь, Маня?
- Хочу, чтобы ты был со мной, чтобы стал мой навсегда.
- Но это невозможно. Как я останусь в этой избушке?
- Тебе тут тесно? Ну давай переберемся в добротный дом. Я с тобой готова хоть куда… Раздевайся-ка да ложись. Никуда ты не пойдешь. Я не хуже других. Я для тебя буду самая что ни на есть верная. Может, много вернее твоей Нины Андреевны. Ты ведь не знаешь, как она там в городе жила без тебя.
Манефа вышла во дворик, а вернувшись, стала раздеваться перед кроватью.
Багрянцев, казалось, был непреклонен. Он молча натянул на себя серый в клеточку праздничный костюм, надел такую же кепку и взялся за скобу двери.
- Пошел все-таки? - спросила Манефа.
- Да, пошел.
- Ну, иди с богом! Только к черту на рога не попади.
В сенях Николай Георгиевич долго что-то искал, чиркая спичками, выходил на крыльцо. Затем, перешагнув порог избушки, обратился к Саранкиной.
- Маня, а где же мои сапоги?
Она притворилась спящей.
Он растормошил ее и повторил свой вопрос.
- Сапоги я спрятала, - сказала Манефа. - Иди босиком.
- Но как же?
- А так же. Ведь я их тебе покупала. Пусть посмотрит твоя Нина Андреевна, какой ты есть, даже обуток своих у тебя нету. Ох ты, мужчина!
Она встала с кровати, полураздетая повисла у него на шее, и с жаром начала целовать:
- Брось-ка ты, брось дурить! Раздевайся, Давай-ка лучше выпьем по чарочке спирта. Посидим рядком да поговорим ладком. Сироты мы с тобой горькие. Держись за меня. Твоя-то подвенечная либо примет тебя такого, либо нет. А я-то тебя не брошу. Милый ты мой, разнесчастный!
Она стала расстегивать пуговицы на его пиджаке.
И он уже не сопротивлялся.
10
В Чарус из поездки в Моховое Нина Андреевна возвратилась в сумерках, разбитая, усталая. Небольшая комната при медпункте с ее голыми бревенчатыми стенами показалась пустой, холодной, а вся обстановка чужой, будто в гостинице. Скинув санитарную сумку и дорожный плащ, она затопила очажок и пошла за своими девочками. Детский сад был уже закрыт. Соня и Рита ожидали ее в каморке сторожихи.
- Папа приехал? - наперебой спросили девочки, лишь только она переступила порог.
Лаская детишек, она сказала, скрепя сердце:
- Сейчас меня ни о чем не спрашивайте. Я очень устала. Я с дороги. Отдохну и тогда все объясню.
Сварив ужин, накормив и уложив детей в постель, она начала прибирать комнату, наводить порядок, мыть посуду.
Нина Андреевна до предела загружала себя работой. В своем горе она не была одинокой. Каждый день, да еще не по одному разу, к ней заходил Зырянов. Секретарша из конторы Маша приносила ей цветы. Пришла и просидела как-то почти целый день жена директора леспромхоза Пелагея Герасимовна, женщина с вылинявшими голубыми глазами, с вятским говорком: в словах, где слышится звук "ч", она произносит "ц", а там, где слышится "ц", она произносит "ч" - "мельница" у нее выговаривается "мельнича", "печь" выговаривается "пець". Привела с собой мальчика лет шести и девочку лет девяти. Усевшись на табуретку и кутаясь в пуховую шаль, говорила о разных пустяковинках. Когда уходила, очень звала к себе. Затем соседка, которую Нина Андреевна ни разу не видела, прислала ей в гостинец со своей девочкой полное блюдце малины; Нина Андреевна дала девочке рубль, так она принесла его обратно и сказала: "Мама меня заругала, что я взяла деньги". Положила рубль на стол и убежала.
А потом пришел сухой, костистый старик в синей рубахе, добела вылинявшей на плечах, с непокрытой головой, с расстегнутым воротом, в лаптях. В руках его была корзинка, сплетенная из вербы.
- Здравствуй-ко, дочь! - сказал он.
- Здравствуйте, дедушка! - приветствовала она его. - Заболел, что ли? Полечиться пришел?
- Нет, пока бог милует от хвори… Дай-ко, матушка, таз.
- Какой таз? - удивилась Нина Андреевна.
- А вон, медный, на полочке лежит.
- Зачем вам таз? - недоумевала она, доставая с полки посудину.
- Рыбки вот тебе принес свеженькой, линьков, карасиков. На стол-то нехорошо выкладывать - склизкая.
Поставил корзинку на стол, отвернул в сторону пласт осоки и стал вытаскивать еще живых, трепещущих линей и карасей, толстых, широких, как лаптищи. Наложил таз с верхом.
- Куда мне столько рыбы? - удивилась Нина Андреевна.
- Все скушаешь, дочь, все скушаешь. Наша рыба сладкая, в ключевой водичке живет, на песочке прихорашивается. Посмотри, она и цветом не такая, как в болоте - та темная, а эта серебром да золотом отливает.
- Ну, спасибо. Сколько вам за это?
- Что ты, что ты, дочь моя! Какой может быть разговор о деньгах? С какой стати я возьму с тебя деньги? Это я тебе гостинец принес. Кушай, пожалуйста, на доброе здоровье.
- Где вы ее наловили?.. Да вы посидите, дедушка.
- Сидеть мне некогда. Солнышко-то под уклон пошло. А рыбку я поймал в нашем озере. Чарусом оно потому называется, что с одного краю берег очень топкий, со стороны посмотришь - настоящий луг: гладкий, ровный, цветочки на нем растут, а подойдешь - в трясину тебя затянет с головой, не выберешься. По этому топкому лужку в старое время всю здешнюю округу назвали Чарусом - значит, гиблое место. И правда, на погибель свою раньше шел сюда человек… Ну, прощай, матушка! Не обессудь старика, не погнушайся гостинцем. Бог даст, еще как-нибудь загляну к тебе, наведаюсь.
- Спасибо, дедушка, спасибо!
Взявшись за корзинку и заметив в ней деньги, свернутые в трубочку и засунутые в траву, старик вдруг вспыхнул, грозно свел брови, но тут же отошел, положил деньги на стол и сказал:
- Не обижай старика. Тебе деньги пригодятся, спрячь, потом ребятам обувку-одежку купишь. Рыба в Чарусе у нас даровая: ставь сетёшки, витили да лови, никто не запрещает. А ты, знаю, ловить не пойдешь. Вот и принес тебе, от души, от сердца.
- Где хоть вы живете? Как ваша фамилия?
- Балагушка моя стоит самая последняя с этого краю, а фамилия моя… Зовут меня Якуня - и все. Спросишь, где Якуня живет - тебе каждый скажет.
- Вы где-то работаете?
- А как же, без этого нельзя. Теперь каждый человек нужен леспромхозу. Вон ведь какое дело затевается на Водораздельном. Хоть магазин сторожу, склады оберегаю - и то пользу приношу.
В воскресенье ее позвали к директору леспромхоза на пельмени. Она хотела было отказаться, но ей и слова не дали выговорить. Забрали, увели Соню и Риту, а ей поневоле пришлось пойти за девочками. Она думала встретить там шумное общество, много гостей, а оказалось, что пришел только один Борис Лаврович. Детям накрыли стол в одной комнате, а взрослым в другой. Столовые приборы поблескивали на белоснежных скатертях. Окна были открыты, и легкий ветерок чуть колыхал тюлевые занавески над цветами. В углу на треугольном столике радиоприемник вполголоса передавал тихую задушевную музыку. Яков Тимофеевич и Борис Лаврович сидели на мягком диване и о чем-то рассуждали. Пелагея Герасимовна, раскрасневшаяся, со сбитой на бок косынкой, хлопотала у русской печи, гремела ухватом; готовые пельмени лежали на листах на залавке. Нина Андреевна хотела помочь хозяйке, но та выпроводила ее из кухни:
- Иди-ко, иди, голубушка, не мешайся тут. Я и без тебя управлюсь. Иди в горничу, займись мужиками, цтобы им не скуцно было.
Когда на столе на широком блюде появились дымящиеся пельмени, Зырянов сказал, поглядывая на парок, идущий от блюда:
- Это мое национальное кушанье.
- Почему ваше? - спросила Нина Андреевна, которая сидела с ним рядом. - Разве вы не русский?
- Я - коми, пермяк… Пельмень, по-нашему, - маленькое ушко. И вот эти "маленькие ушки" стали самым лучшим блюдом уральцев и сибиряков. Поживете здесь и сами полюбите наше кушанье. Оно очень подходит к здешним морозам, снегам: выпьешь стопочку водки, закусишь пельменями - и никакой мороз тебя не проберет.
За столом Нина Андреевна чувствовала себя уютно. Что-то тяжелое, что лежало на сердце камнем все эти дни, отлегло. Солнце как будто светило ярче, и лучи его ласковее, и лица людей, сидящих за столом, прекраснее. Подумала, что вот жила где-то далеко отсюда, не знала, что существует на свете Чарус, маленький поселок, а в нем такие простые душевные люди. Пелагея Герасимовна спешит подбавить ей пельменей. Яков Тимофеевич, махнув рукой по щетке усов, берется за графин и упрашивает выпить хотя бы один глоточек. В соседней комнате играют дети. От всего этого на душе у нее становится еще теплее. А когда на душе тепло и солнечно, человек становится добрее. Вспомнила про Николая Георгиевича. Последние дни она не хотела даже думать о нем, он вызывал в ней ожесточение. А сейчас вот вспомнила его по-другому. Появилась к нему жалость.
"А что, если поехать к нему, - подумала она, - поговорить с ним? Может быть, он раскается? Может, его можно простить, вернуть к себе. Ему тут без семьи, конечно, трудно было, он и раньше, когда оставался один, чувствовал себя беспомощным, пил водку. И, может быть, та женщина, с которой он живет, хотела спасти человека, вытащить из трясины, в которую его засасывало?"
- Вы, Нина Андреевна, о чем-то мечтаете? - сказал хозяин. - И едите плохо.
- Я уже сыта! - она отодвинула тарелку и прибор, отставила в сторону водку. - Вы на меня не обращайте внимания. Кушайте, пейте.
- Нина Андреевна! - совсем другим, серьезным тоном сказал Яков Тимофеевич.
Она насторожилась.