Жены рассказали, что с вечера к нему пришел отец Мириам, они оседлали лошадей и ночью ушли.
Вернулись, сели на лошадей и умчались, куда - неизвестно.
Муллу пришлось отпустить.
На следующий день похоронили Мириам за окраиной кишлака.
Дмитрий осунулся, побледнел и ходил как незрячий.
Но когда взгорбатился глиняный холмик над телом, он выпрямился и, стиснув зубы, молча погрозил кулаком по направлению к горам.
Через неделю в долине Ангрена завозились басмачи.
От эскадрона пошла в горы разведка. Один разъезд на юг, другой на восток.
Во втором разъезде пошли Ковальчук, Дмитрий, Уразбай и еще два человека.
Они прошли по горным тропинкам, среди цветущих эремрусов и полыхающих огнем маков, тридцать верст, не встретив противника, заночевали в кишлаке Сой-Тюбе у знакомого узбека.
Утром двинулись в обратный путь.
На спуске у Ангрена пришлось вытянуться в длинную цепочку.
Лошади осторожно скользили по круглым голышам, фыркали и оступались.
Уразбай лениво качался в седле, тянул унылую долгую киргизскую песню, застревавшую в скалах.
Дмитрий ехал понуро и равнодушно и два раза чуть не вылетел из седла, когда конь споткнулся.
- Митро, очухайся! - крикнул Ковальчук.
Дмитрий только махнул рукой.
А на другом берегу Ангрена, над серо-зеленым обвалом гранита, упершимся в тропинку, высокое солнце вспыхивало блеском на маленьком сияющем колечке, и колечко шевелилось, вздрагивало и неуклонно поворачивалось за лошадью Дмитрия.
И когда лошадь вступила на трясущийся мост, сияющее колечко на сотую долю секунды застлалось синеватой пленкой.
Стозвучным отгульем запрыгал по горам выстрел.
Дмитрий поднял руку к шее, выронил поводья и осунулся с седла на доски моста. Ноги его повисли над бешеным ревом Ангрена.
Но Уразбай одним скачком подлетел и, перегнувшись с седла, оттащил от края моста.
Повернулся и крикнул Ковальчуку:
- Давай ска́чка!
Огретая камчой лошадь Уразбая птицей перелетела мост, но сейчас же хлопнул второй выстрел, и лошадь уткнулась головой в щебень, а Уразбай выкатился комком в сторону.
Ковальчук вынесся вперед, крепко зажав шашку.
Он увидел, как из-за камня карабкается вверх от тропинки, к отвесным скалам, человек в полосатом халате, с винтовкой.
Лошадь, тяжело дыша, карабкалась скачками в гору.
"Догоню, не догоню?" - подумал Ковальчук и свирепо всадил шпоры.
Лошадь рванулась.
Расстояние между человеком и лошадью сокращалось быстрее, чем между человеком и скалами.
Человек понял, обернулся и вскинул винтовку.
Ковальчук зажмурился.
Бах… мимо.
Лошадь в два маха донесла Ковальчука до человека в халате.
Красноармеец сразу узнал откормленное лоснящееся лицо бая, его черную бороду.
Абду-Гаме лихорадочно защелкивал затвор.
Но поднять вторично винтовку не успел, Ковальчук был уже совсем рядом.
Шашка метнулась кверху, Ковальчук перегнулся и крикнул:
- Получай!.. За Митро!.. За Машку!..
И свистнувшая сталь застряла в зубах Абду-Гаме.
………………………………………………
Дмитрия положили на винтовочных ремнях между двумя лошадьми и повезли в Аджикент.
Приехали вечером, и Ковальчук отправился с рапортом к товарищу Шляпникову.
- Молодец! - сказал эскадронный.
Дмитрия утром на арбе отправили в госпиталь в Ташкент с простреленным легким и без сознания.
Сурова и крепка земля железного хромца Тимура.
Десятки веков не тают снега на упирающихся в небо пиках, десятки веков горячей смертью душат пески неосторожных путников в черных пустынях.
И десятки веков лежат камни на горных тропинках, над ревущими ложами горных потоков.
И люди в стране Тимура как камни - недвижимы и крепки.
И в глазах у них, даже после смерти, каменная неразгадываемая тайна.
Как три тысячи лет назад, стоит над краснокаменным руслом Чимганки приземистая чайхана, и заря, зеленеющая над двумя горбами Большого Чимгана, золотит вековую глину.
И тот же зеленобородый чайханщик Ширмамед кутается по утрам в рваный халат от ледяного ветра, ползущего с фирнов.
И только сады в долинах шестой год процветают по весне ослепительным алым звездным цветом, ширятся, разрастаются, захватывают горные склоны и камни.
И на тучном лёссе, удобренном костями всех народов - от железных фаланг Искандера до апшеронских стрелков Скобелева, - пышен и победен звездный ослепительный цвет.
Ташкент, 1923 г.
ПРОИСШЕСТВИЕ
1
Хреновино лежит промеж степных оврагов и буераков, заросших будяком и полынью, рыжими и унылыми.
Каким бесшабашным бродягам влезло в буйные головы заложить первые хибарки в этом никчемном месте - неведомо.
Но поселение основалось, расползаясь по косогорам, выперло в небо колокольни двух церквей, отмечалось на карте кружком четвертого разряда, и была в нем Суворовская улица, по которой вечером блуждали стада краснощеких прелестниц и их кавалеров вперемежку с возвращающимися по домам стадами коров и грязно-шерстных степных овец.
Суворовская улица густо заросла темной листвой акаций, сквозь которую горели и пылали баканом и ярые вывески лавчонок.
В годы железнодорожной горячки рельсовый путь между двумя торговыми центрами зацепил веткой окраину Хреновина, но оживить мертвое место не мог.
И когда забушевала вокруг по степным просторам громыхающая буря гражданской войны, она не задевала ядреного уюта хреновинцев, а носилась кругом, и жители, из числа самых храбрых, однажды ночью простояли до зари на кургане, прислушиваясь к далекому громыханию и следя бело-зеленые зарницы, пыхавшие на севере, где шел ожесточенный и упорный бой за узловую станцию.
Вскоре случилось небывалое в летописи местечка событие. Счетовод Харченко, возвращавшийся на бричке по казенному делу, был убит в шести верстах от местечка неизвестными людьми в черных шапках.
Неделю после этого хреновинцы не выходили из домов после заката солнца, и по улицам бегали ночью спущенные с цепей яростные собаки с пенящимися мордами и сверкающими красными глазами, по величине схожие с белыми медведями.
2
Шел кровавый девятнадцатый год.
В больших городах, под рявканье пушек, пулеметный лай и трескотню винтовок, ежемесячно менялась власть.
По улицам двигались возбужденные толпы с пением и знаменами - то краснеющими кровавыми лепестками, то трехцветными, то желто-голубыми, то черными, то, наконец, черт знает какого цвета и масти.
Дома покрывались ранами от стальных укусов, горели, рушились. В них ломалась и перетаскивалась мебель. Нагло стрекотали ундервуды, за которыми сидели одинаковые при всех режимах кудерчатые и бантиковые фигуры, по вечерам гулявшие при Советской власти с комиссарами, при других - с офицерами, но при всех властях одинаково податливые и равнодушные ко всему, кроме пайка.
Хмуро молчали гудки заводов, ржавели машины, люди в кепках и шерстяных шарфах уходили, сжимая челюсти и винтовки, в неизвестную даль, а за окраинами росли города мертвых, присыпанные глиняными, неумело насыпанными холмиками.
Но в маленьком, бестолковом, никому не нужном местечке все шло по-старому. Только один дом сгорел, да и тот был полуразрушенным сарайчиком, в котором ютилась распутная баба Чуниха, опившаяся страшной бурдой из бензола, денатурата и керосина и сгоревшая вместе со своей лачужкой, подожженной спьяна лучиной.
О переменах власти хреновинцы узнавали от крестьян, вернувшихся с базара из уезда.
Если в уезде водворялись добровольцы или гетманцы, отставной, глухой от контузии еще с турецкой войны, шестидесятисемилетний поручик Кукин напяливал черные от времени погоны и именовался начальником охраны.
При Советской власти Кукин сидел дома, а местечком управляли учитель земской школы Приходько и фельдшер Пуня, в звании председателя Совета и чрезвычайного комиссара.
Но ничто не менялось. По-прежнему миоценовые напластования подсолнечной лузги лежали на единственном тротуаре Суворовской улицы, по-прежнему ссорились и поносили друг друга рассыпчатые белые супруги хреновинцев, и по вечерам оглашали местечко хихиканием круглые, как репа, барышни и ржанием кавалеры в рубашках с вышитыми передами и клоками кудрей, лихо выпущенными с левой стороны картуза.
3
В апреле добровольцев из уезда прогнали красноармейцы. Кукин удалился на свой огород. Приходько и Пуня властвовали.
Но однажды запаленный и задыхающийся паровоз приволок из уезда теплушку, в которой приехали неведомые люди.
Были они оборванные, мрачные, низколобые, вооруженные винтовками и обрезами, в дырявых шинелях с красно-черными, слипшимися от грязи, бантами.
Всех их было тринадцать человек, а четырнадцатый, самый главный, был рослый мужчина с лошадиной челюстью, маленькими злобными звериными глазками, с головы до ног обвешанный пулеметными лентами и револьверами разных систем, в штанах изжелта-оранжевого тисненого плюша, сиявших, как заходящее солнце.
Выйдя с вокзала, они спросили у первого, обомлевшего от испуга хреновинца, кто в городе самый главный, и пошли, громыхая дырявыми сапогами и бряцая винтовками, на квартиру Приходько.
По дороге главного вели под руки: сам он идти не мог и, переставляя ноги, смачно рыгал и ругался такими словами, что даже дьякониха Федосеевна, славившаяся по этой части, застыла у своей калитки с раскрытым ртом.
Приходько испугался, но вышел к прибывшим, нацепив красную ленту через плечо.
Посетители предъявили мандат на грязной, оборванной с краю бумажке, где значилось, что "предъявители сего есть особый карательный отряд по истреблению буржуев и борьбе с контрреволюцией, при штабе советского вольного атамана Евгена Пересядь-Вовк, и им поручается активное действие в местечке Хреновине".
Руки у Приходько тряслись, когда он дочитывал бумагу, и он самым вежливым голосом спросил "товарищей", что они хотят от него.
Главный открыл запухшие глазки, окинул фигуру Приходько и прохрипел неслыханным голосом:
- Фатеру, жрать и самогону.
- Тогда, товарищи, пройдем в Совет и там обдумаем, где вас поместить.
Главный осмотрелся (дело было на крыльце) и ткнул пальцем через площадь в единственный в Хреновине двухэтажный дом Аймасовича.
- Чего думать? Гарный кут, та и все!
- Тут нельзя, - твердо возразил Приходько, - тут культпросвет и театр.
Культпросвет и театр были гордостью Приходько, его любимым детищем; он сам читал в нем лекции о "добывании соли в Величке", о "грозных явлениях природы" и уже две недели репетировал с любителями "Москаля-чарывника".
Главный открыл рот. Изо рта вытек поток таких слов, что красная лента Приходько сама сползла с плеча на живот, и кончилось все решительной фразой:
- …мать киатра. Геть, хлопцы, до дому!
Через полчаса гости хозяйничали в театре. Красный кумач со сцены был содран, скамейки разломаны на нары. Декорацию, предмет восторга хреновинцев, просто выкинули в окно. У входа стал часовой с ручной гранатой, и на сорванном кумаче мелом написана была и вывешена над дверью страшная надпись:
"КОРАТИЛЬНЫЙ ОТРЯД КРАСНОГО ТИРОРА"
4
Вечером Приходько пробрался к Пуне.
Пуня сидел за самоваром и перебирал струны гитары. - Слушай, Гаврил Федорыч, - сказал взволнованно Приходько. - Мне что-то страшно! Не вышло бы чего? Кто они такие - черт их знает?
- Об этом нам судить невозможно, - меланхолически отозвался Пуня, взяв аккорд из "Теснины Дарьяла". - Мы должны подчиняться распоряжениям центра. Мы тут живем, как на ненаселенном углу океана, среди, можно сказать, дикарей. Я так думаю, что в центре некоторое, так сказать, обострение классовых взаимоотношений, и усилилось террористическое влияние.
Пуня любил говорить книжно и вразумительно.
Но Приходько не успокоился.
- Я думаю, Федорыч, не съездить ли мне в уезд порасспросить. Первый раз ведь такая штука. Может, их оттуда прислали, а может - самозванцы какие-нибудь?
- Не советую я тебе этого, Аким Петрович. Мандат в порядке, все как следует. Влопаешься в камуфлет. Я слыхал так, краем уха, что теперь везде расправа с буржуями идет. Выпей лучше яблочного.
Приходько вздохнул, положил шапку и сел. Ему жаль было погибшего театра, а на сердце было неспокойно.
- Может, Совет созвать? - спросил он, цепляясь за последнее средство.
- Подождем… Ежели что будет - созовем. Сам знаешь, какой тут у нас Совет. Эх… провинция! - ответил Пуня и сплюнул на пол.
5
Следующий месяц в Хреновине царила паника, Грозное дыхание красного террора нависло над местечком. Карательный отряд схватил и немедленно расстрелял глухого Кукина, двух учителей хреновинской школы и пономаршу Стебелькову, у которой был сын офицер, убитый в германскую войну. Человек пятнадцать, захваченных по разным обвинениям, сидели в подвале карательного отряда. Самогонщицу Феклушу сперва изнасиловали, потом тоже бросили в подвал.
Хреновинцы в неописуемом ужасе сидели по домам, и когда вечером начальник карательного отряда, носивший потрясающую фамилию Рыкало, появлялся на Суворовской улице, обвешанный своими револьверами и пулеметными лептами, даже страшные хреновинские собаки разбегались по дворам и жалобно выли.
6
В омытое и сверкающее каплями прошедшего ночью дождя майское утро хреновинцы, несмотря на царившую панику, хлынули утром на вокзал.
И было отчего. В семь часов утра на горизонте показался дымок, загудели жалобным звоном заржавевшие рельсы, и к полуразрушенной временем и ветрами станции подкатило нечто невиданное, отчего богобоязненные пожилые хреновинцы обоего пола поневоле перекрестились.
Четыре тяжелых серых глухих коробки. Над одной из них торчала дымящаяся труба. В узкие прорезы стальных стен глядели тупые рыла пулеметов и черные пасти пушек. Окраска стен рябила сотнями вдавлин от ударивших пуль, а зад последней коробки был тяжело разворочен огромной дырой, и в ней, жалко задрав отбитый ствол кверху, торчала покосившаяся на станке пушка.
В открытых дверях коробок стояли закопченные люди в матросских блузах и бескозырках, смотрели на столпившихся в остолбенении хреновинцев и скалили белые зубы, весело перекликаясь:
- Семенов! Братишка!
- Ау!
- Глянь-ка, ты видел такую комедь? Эй, тетка, рот закрой!
Вагонные двери грянули хохотом. Тогда в одной, раздвинув стоявших впереди, появился высокий смуглый красавец, одетый только в фуражку с георгиевскими ленточками. Он осмотрел хреновинцев внимательными сияющими серыми глазами, лениво почесал волосатый живот, сплюнул и ушел обратно, сказав:
- Ну, народонаселение, туда его в печенки.
Хреновинцы почтительно молчали. Со ступеньки легко спрыгнул худощавый человек в белой гимнастерке и желтых сапогах, с устало-насмешливыми зелеными глазами за стеклышками пенсне.
- Эй, люди добрые! Где у вас тут председатель Совета или комиссар?
Приходько уже проталкивался через толпу.
- Я!
- Вот что, товарищи! Я командир бронепоезда. Мы только что из боя! Не могли проскочить южнее - пришлось отходить по вашей ветке. У нас сильно повреждена задняя площадка. У вас, верно, есть кузнецы? Пришлите человек пять. Мы простоим дня два, пока можно будет двинуться в депо на ремонт.
- Сейчас, товарищи! С удовольствием.
Приходько повернул в местечко. Хреновинцы толклись возле бронепоезда, щупали стенки руками, заглядывали в двери плутонгов, а матросы уже заигрывали с дебелыми хреновинскими красавицами, пробуя материю на их платьях.
Командир бронепоезда крикнул:
- Тишин! Уберите публику с перрона и поставьте часовых у входов. Чтоб не было толкотни!
Хреновинцев согнали за станцию, матросы с винтовками стали по краям перрона.
И только перрон опустел, - из главного выхода станции показался начальник карательного отряда - Рыкало.
С ним шли два молодца его личной охраны.
Лицо Рыкало, с выставленной лошадиной челюстью, кипело звериной злобой. За эти дни он выпил все, что привез с собой, и все конфискованные и реквизированные хмельные суррогаты Хреновина и третий день ходил трезвый.
Трезвый же он был втрое страшнее, чем пьяный.
Исподлобья оглядев бронепоезд, он шагнул к командиру и прохрипел:
- Ты кто такой?
Зеленые глаза насмешливо ощупали мрачную фигуру.
- А вы кто такой?
- Як я тебе спрашую, то ты кажи! Я здесь начальник! - повысил голос Рыкало.
- Братишки, - повернул командир к поезду, - уберите этого гуся!
Прежде чем Рыкало успел схватиться за револьвер, крепкие матросские руки держали его за локти, как и его спутников.
Их вывели на ступеньки станции, и здоровый матрос с хохотом поддал начальника карательного отряда коленом ниже спины.
И хреновинцы, толпившиеся на площади, увидели, как грозный и непонятный человек, державший в страхе все местечко, сунулся лицом в грязь.
Матросы скрылись.
Рыкало вскочил и рванулся в станцию, во дверь встретила его дулом карабина.
Он стер грязь с лица. Спутник подал ему упавшую фуражку.
Рыкало взял ее и ткнул подавшего кулаком в нос. Потом погрозил станции и решительными шагами пошел через пустырь к местечку.
7
Ночью в карательном отряде сидел на столе Рыкало, Рядом стоял отрядник с белым шрамом на щеке.
- Я ж тоби кажу, що воны с собой возят три бочки спирту. Щоб мени лопнуть! Сами матросы казали!
- Казалы… твою мать. А як ты визьмешь спирт?
Парень со шрамом осклабился и, склонившись к начальнику, зашептал.
Рыкало слушал мрачно, но понемногу его глаза разгорелись злобными и веселыми огоньками.
- Ты не брешешь?
- Ни, як можно!
- Добре! Покличь! Зараз!