8
Командир бронепоезда гулял возле станции с Приходько и Пуней, Он рассказал Приходько о столкновении с Рыкало.
- Конечно, мы, товарищ, здесь от всего отрезаны. Я и то говорил товарищу Пуне, что бог их знает, кто они. Вы вот доберетесь до города, сделайте милость, скажите, чтоб хоть инструктора какого прислали. Пропадешь тут совсем.
Вокруг гуляли матросы с хреновинскими дамами. В теплом майском воздухе слышались взвизгивания, смех, песни, треск разгрызаемых подсолнухов.
К Приходько и Пуне подошли дамы из хреновинской аристократии - дочь священника, учительница, телеграфистка и вдова убитого Харченко, Лариса Петровна, румяная, веселая крупитчатая женщина, с пышным станом, тугими розовыми губами и теплой ясностью серых глаз.
Их познакомили с командиром. Он посмотрел на Ларису Петровну и облизнул обветренные боевым ветром губы.
Осатанелое трехлетнее скитание в бронепоезде, среди грохота и духоты стальных клеток, приучило его смотреть на вещи просто.
Сегодня женщина - завтра смерть.
И он, не имевший в жизни ничего, кроме белой гимнастерки, желтых сапог и молодого тела, обращался с женщинами и со смертью одинаково небрежно и равнодушно.
Он оглядел еще раз высокую грудь, нежную шею и подумал:
"Ну, значит, игра будет!"
И, изогнувшись, изысканно, как маркиз, предложил ей руку.
Они долго гуляли вдоль перрона, и командир бронепоезда постепенно и настойчиво волновал женщину намеками и легкими, чуть заметными, но зажигающими кровь касаниями.
Потом отделились от остальной компании, ушли под густые своды акации, на кладбище.
Там оба обезумели от воздуха и поцелуев, и две тени, проскользнув по улице, скрылись в белом домике вдовы Харченко.
9
Командир забылся легким мечтательным сном на горячем плече нежной подруги.
Вдруг, сквозь сон, ему почудился пушечный выстрел. Мгновенно он был на ногах.
Удар повторился. Нет, это не выстрел, а тяжелый удар в дверь.
Командир чиркнул зажигалку и зажег свечу. В одну минуту он был одет. Лариса Петровна сидела на постели, испуганно закрывшись одеялом.
Он вышел в переднюю. Удар грянул в дверь третий раз.
- Кто там!
- Откройте… Срочное дело!
Командир отодвинул щеколду.
Дверь с грохотом распахнулась, в лицо ударил свет фонаря, и взглянули револьверное и три винтовочных дула.
Он схватился за карман, но получил тяжелый удар по руке, заставивший его шатнуться.
- Берить его да вяжить крепше! - прорычал вполголоса Рыкало.
- Вы с ума сошли? По какому праву?
- Цыц! Нишкни, твою в бога. - И ствол нагана больно ткнул командира в глаз.
- Шлюху тоже забирайте, щоб не болтала, - распорядился Рыкало.
Связанного командира и не помнящую себя от ужаса Ларису Петровну, едва набросившую блузу, поволокли под винтовками через спавшее местечко и посадили в подвал, где томились хреновинские буржуи и контрреволюционеры.
В подвале было душно, пахло мочой и потом и нездоровым запахом грязных, немоющихся людей. Арестанты спали тяжелым сном.
Лариса Петровна бессильно опустилась на нары.
- Что же это такое?
Командир пожал плечом.
- Это ему не пройдет! Я камня на камне от этого гнезда не оставлю!
Лариса Петровна заплакала.
10
Рано утром на вокзал явился отрядник, вооруженный с ног до головы. Часовой остановил его.
- Тебе куда?
- А кто у вас старшой? Дело есть!
- Командира нет! Он где-то в местечке!
Отрядник усмехнулся.
- Мени командира и не треба. А хто его замищает?
Матрос свистнул: подошел разводящий.
- Да по какому делу?
- А от тут в папири прописано. Тильки срочно!
- Хорошо, разбужу помощника.
Помощник командира Буров, старый флотский кондуктор, храбрец и пьяница, долго не мог проснуться, потом повернулся, зажег свечу и взял бумагу.
Пока он читал ее, лицо его вытягивалось, и отвисала нижняя губа.
На бронипоезд "Республика"
Начальник корательного отряда в мистечки Хриновыне извещаить вас, што ваший командир есть действительно арестован при отряди за контрреволюционные паступки с начальником отряда и разврат жизни с евоной полюбовницей и приговорили обчим постановлением к разтрелу, что и будит произведено семь часов утру, если вы ни дадити две бочки спирта, только казонный, а ни самогон.
Начальник отряду Рыкало.
Штаб (каракуля)
Буров ударился два раза лбом в стену, потом взглянул на разводящего.
- Ефименко!.. Я пьян или трезв?..
- Не могу знать, товарищ Буров. Кажется трезвы!
- Кто принес записку?
- Какой-то бандит. Он там дожидается.
Буров натянул сапоги и накинул бушлат.
- Где он, растудыт его в копчик? - сказал он, запихивая обойму в маузер.
Они подошли к выходу.
- Это ты принес?.. - спросил Буров, махнув запиской.
- Я!
- А у тебя башка на плечах крепко держится?
- Та вы мене не пугайте. Бо як вы мене пальцем тронете, то вашего командера зараз чик, и все, - нахально ответил отрядник.
Буров был человек действия. Маузер молнией мелькнул в воздухе и тяжелым задком ударил в лоб бандита, рухнувшего плашмя к ногам часового.
- Убрать в вокзал… Тревогу, только без всякого шума! Из местечка чтобы ни одного человека на перроне не видали!
- А в чем дело, товарищ Буров? - спросил разводящий.
- Товарищ Большаков арестован этими бандитами. Они требуют две бочки спирта за выкуп, иначе расстреляют его.
- Ого, - протянул разводящий.
Буров прошел по плутонгам, будя команду и на ходу рассказывая.
Матросы вскакивали, ошалело слушали, но молниеносно одевались.
Входные двери плутонгов в сторону перрона Буров приказал не открывать и выходить из вагонов только в сторону поля, по одному, по два человека.
План был у него готов.
- Двадцать человек. Зарядить винтовки… По полсотни патронов. Товарищ Тишин, десять человек вам, десять - мне. Прислугу к сорокавосьмилинейному. Давай дымовую ракету… Товарищ Ефименко! Вас оставляю заместителем! Как только увидите ракету, дайте гранату вон по тому дому, двухэтажному. Метьте в верхний этаж. Теперь, ребята, задами, поодиночке. Самое главное, окружить их незаметно.
Люди в Хреновине встают рано, и в это утро они с изумлением и испугом видели, как, перепрыгивая через плетни, шагая по огородным грядкам, пригибаясь, перебегали поодиночке матросы с винтовками к середине местечка.
На бегу матросы говорили, что у них ученье, и советовали идти в хаты.
Но ученье для хреновинцев было такой диковинкой, что они высыпали на свои дворы и стояли, застыв на местах и не шелохнувшись.
Матросы обещали первому, кто пойдет за ними, свернуть голову.
Здание карательного отряда стояло на пригорке Суворовской улицы, отчетливо видное с вокзала. С одной стороны цепь матросов доползла до плетней домов, выходящих на улицу против дома, и залегла там, а с другой - оцепила сад, принадлежащий дому. Два отрядника стояли у дверей и внимательно смотрели в сторону вокзала. Бронепоезд стоял там серый, неподвижный, молчаливый, и в нем и вокруг него никто не двигался.
Буров спокойно встал, перешагнул через плетень и, небрежно размахивая руками, пошел ленивой развальцей через улицу к часовым.
Они заметили и встрепенулись. Лязгнули затворы.
- Стой, куды?
К вам, - совершенно равнодушно ответил Буров.
- Ты видкиля?
- С вокзала.
- А де ж наш?
- А мы его пока задержали, чтобы вы меня отпустили назад. Мне нужно поговорить с вашим начальником. Чи он сам за спиртом приедет, чи нам привезти? - сказал Буров с легкой усмешкой.
- Подыми руки, - ткнул в него винтовкой часовой.
Буров поднял.
- Стой так! Федько, сбигай за батькой!
Второй бандит ушел в дом.
Буров услышал, как под тяжелыми шагами затрещала лестница, и в пролете двери появился Рыкало, суровый и мрачный.
- Хто такой?
- Я с бронепоезда, товарищ начальник. - Голос Бурова задрожал деланным испугом.
- Якого тоби биса треба, мать твою? Де мий гонець?
- Он у нас остался, товарищ начальник, чтоб вы меня не задержали. Я пришел насчет спирту поговорить.
- А! - Рыкало осклабился. - Що, гарно я вас поддив?
Буров промолчал секунду, потом ровным и тихим голосом сказал:
- Слушай, ты, сукин сын, в печенки, гроб и веру. Я даю тебе пять минут подумать. Если через пять минут командир не будет у меня целехонький - пеняй на себя.
Рыкало отшатнулся. Вскинул своей нечеловеческой челюстью.
- Бий его в мою голову!
Но прежде чем часовые успели сделать движение, Буров заложил пальцы в рот, дьявольский разбойный свист хлестнул улицу, и из-за плетней поднялись матросы. Жадные глазки винтовок уперлись в Рыкало и часовых.
Наступило молчание.
- Добре! - прохрипел Рыкало. - Добре! Тильки ж вашему командеру зараз конец буде! - И одним прыжком он очутился в здании.
11
Когда в маленьком окне засинело, население подвала стало поднимать грязные лохматые головы с пола и нар, и пятнадцать пар глаз уставились с недоумением на новых жильцов.
Лариса Петровна безутешно рыдала, закрыв лицо.
- Что же будет? Что будет? Ах я несчастная! Мне на улицу нельзя будет выйти! Засмеют меня, заклюют!
Большаков стоял над ней в мрачном раздумье. Он негодовал на себя, бесился и чувствовал какую-то проклятую неловкость перед своей случайной подругой, и его злили ее слезы.
- Послушайте, Лариса Петровна! Не плачьте! Я все сделаю! Ну хотите, я женюсь на вас и увезу вас отсюда? - сказал он в отчаянии.
Лариса Петровна отняла руки от глаз и посмотрела на него. Потом ее лицо, свежее, пышущее румянцем, трогательное в своем бессилии, дрогнуло тайной улыбкой.
- Правда? Правда? Какой вы хороший!
У Большакова заныло под ложечкой. "Что я, с ума сошел?" - подумал он и вслух сказал:
- Ну конечно, правда!
- Добродию! - просипел над его ухом глухой голос. - А чи нема у вас тютюну? Три недели без тютюну сижу, ка-зна за що.
Неимоверно грязный, лохматый человек стоял за Большаковым, протягивая черную, худую руку.
Большакова передернуло, он с дрожью сунул руку в карман, бросил кисет на протянутую ладонь и повернулся к Ларисе Петровне.
Но пол под ним дрогнул, все зашаталось и заскрипело. Оглушительный грохот потряс подвал, и с потолка, вздымая столбы белой пыли, осыпая орущих в ужасе людей, рухнула штукатурка.
12
Не успел Рыкало скрыться в здании, как Буров, тоже в несколько прыжков, перенесся через широкую улицу к матросам и поднял ракетный пистолет.
И тогда совершилось то, о чем жители Хреновина до сих пор еще говорят с благоговейным страхом, понижая голос до шепота и наклоняясь вплотную к собеседнику.
Это событие стало даже официальным началом нового летосчисления для хреновинцев, которые говорят! "Это случилось до происшествия", или: "Это случилось после происшествия".
Сперва над Суворовской улицей взвилась шипящая змея, оставляя за собой черный дымный след.
Потом, как утверждают очевидцы, из стальной черепахи на вокзале сверкнула короткая желто-зеленая молния. Потом воздух дрогнул от тяжелого удара над местечком, пригибая к земле шапки акаций, провыло неистовым поросячьим визгом какое-то чудовище, и, наконец, верхняя часть дома Лейбы Аймасовича взнеслась на небо в огне и столбах черного, тяжелого дыма, взметнувшегося высоким фонтаном.
Половина окон Суворовской улицы оказалась без стекол, которые словно кошка слизала языком.
В довершение всего матросы ринулись с двух сторон в разрушенный пылающий дом.
Короткий треск винтовочных выстрелов по бегущим через сад людям из отряда "красного тирора" скоро затих.
Двое были захвачены живыми.
Через выбитое окно подвала матросы выволакивали измазанных известью узников.
13
В десять часов утра бронепоезд уходил на узловую станцию. В нем ехал Приходько.
Он стоял у раскрытой двери плутонга с Большаковым.
- Вам давно нужно было поехать в город, товарищ! Ведь у вас не советская организация, а черт знает что! Там вас и проинструктируют и людей, может быть, дадут. А иначе вас каждый бандит в щель загонит!
Приходько слушал и кивал головой.
Сухо лязгнули буфера, вагоны поплыли мимо станции, и на перрон, раскрасневшаяся, вбежала Лариса Петровна с большим узлом, связанным бухарским платком.
Она оглянулась, увидела Большакова и кинулась к вагону.
- Берите узел!.. Скорей!..
Большаков с недоумением смотрел на узел.
- Зачем?
- Но… ведь вы… обещали… увезти меня… жениться!..
Он небрежно улыбнулся.
- Ах… да, черт возьми!.. Но ведь не сейчас!.. Подождите!.. Мы еще приедем!
Поезд взял ход.
Лариса Петровна осталась на перроне, растерянная, выронив узел.
А Большаков еще долго махал ей белой фуражкой.
Ленинград, апрель 1924 г.
ВЕТЕР
(Повесть о днях Василия Гулявина)
Глава первая ТАРАКАН
Позднею осенью над Балтийским мором лохматая проседь туманов, разнузданные визги ветра и на черных шеренгах тяжелых валов летучие плюмажи рассыпчатой, ветром вздымаемой пены.
Позднею осенью (третью осень) по тяжелым валам бесшумно скользят плоские, серые, как туман, миноносцы, плюясь клубами сажи из склоненных назад толстых труб, рыскают в мутной зге шторма длинные низкие крейсера с погашенными огнями.
Позднею осенью и зимой над морем мечется неистовствующий, беснующийся, пахнущий кровью, тревожный ветер войны.
Ледяной липкий студень жадно облизывает борты стальных кораблей, днем и ночью следящих жесткими глазницами пушек за туманным западом, пронизывающих черноту ночей пламенными ударами прожекторов.
В наглухо запертом вражескими минами водоеме беспокойно мечется вместе с ветром обреченный флот.
В наглухо запертых броневых мышеловках мечутся в трехлетней тоске обезумелые люди.
Осень… Ветер… Смятение…
Балтийского флота первой статьи минер Гулявин Василий - и ничего больше.
Что еще читателю от матроса требуется?
А подробности вот.
Скулы каменные торчат желваками и глаза карие с дерзиной. На затылке двумя хвостами бьются черные ленты и спереди через лоб золотом: "Петропавловск". Грудь волосами в вырез голландки, и на ней, в мирное еще время, заезжим японцем наколоты красной и синей тушью две обезьяны, в позе такой - не для дамского деликатного обозрения.
Служба у Гулявина мурыжная, каторжная. Сиди в стальном душном трюме, глубоко под водой, в самом дне корабля, у минного аппарата, и не двинься.
Воняет маслом, кислотами, пироксилином, горелою сталью, и белый шар электрической лампочки в пятьсот свечей прет нахально в глаза.
А что наверху творится - не Гулявина дело. Всадят в дредноут десять снарядов под ватерлинию или мину подпустят, а Гулявин, в трюме засев, и не опомнится, как попадет морскому царю на парадный ужин.
Помнит Василий об этом крепко, и от скуки, на мину остромордую сев, часто поет про морского царя и новгородского гостя Садко матерную непристойную песню.
Три года в трюме, три года рядом с минным погребом, где за тонкой стеной заперты сотни пудов гремящего смертного дыха.
С этого и стал пить запоем Василий.
Война… Заливку достать трудно, но есть в Ревеле такая солдатка-колдунья. Денатурат перегонит, и получается прямо райский напиток для самых деликатных шестикрылых серафимов. Одно слово - ханжа.
Но пить опять же нужно с опаской, - потому если, не приведи, в походе пьяное забвение окажешь, - расправа короткая.
В какую ни будь погоду, на каком ни есть ходу привяжут шкертом за руку и пустят за борт на вытрезвление. Купайся до полного блаженства.
Потому и приучился Гулявин пить, как и все прочие, до господ офицеров включительно, по-особенному.
Внутри человек пьян в доску, а снаружи имеет вид монашеской трезвости и соображения даже ничуть не теряет.
Но только от такой умственной натуги и раздвоения организм с точки сворачивает, и бывают у человека совершенно неподходящие для морской службы видения.
И нажил себе Гулявин ханжой большую беду с господином лейтенантом Траубенбергом.
Нож острый гулявинскому сердцу лейтенантовы тараканьи усы.
По ночам даже стали сниться. Заснет Василий, и кажется: лежит он дома, в деревне, на печке, а из-под печки ползет лейтенант на шести лапках и усищами яростно шевелит:
- Ты хоть и минер, хоть и первой статьи, а я тебя насмерть усами защекотать могу, потому что дано мне от морского царя щекотать всех пьяниц.
Рвется Гулявин с печи, а лейтенант тут как тут, на спину насел, усами под мышку - и давай щекотать.
Хохотно!..
Разинув рот, беззвучно хохочет Гулявин, и вот уже нечем дышать, в горле икота, в легких хрип…
Смерть!..
И проснется в холодном поту.
Чего только не делал, чтобы избавиться от тараканьего наваждения. Даже к гадалке персидской ходил в Ревеле, два целковых отдал, рассказал свое горе, но гадалка, помешав кофейную гущу, ответила, что над лейтенантом силы она не имеет, а выходит на картах Василию червонная дама и большая дорога.
Выругал сукой Гулявин гадалку и ушел. Два рубля даром пропало.
И так невтерпеж стало от треклятого сна, что, хватив однажды ангельской ханжи против обычного вдвое, подошел Василий мрачно к лейтенанту на шканцах и сказал, заикаясь:
- Вашскобродие! Явите милость! Перестаньте щекоткой мучить! Мочи моей больше нет!
Свинцовые остзейские лейтенантовы буркалы распялились изумленно на матроса:
- Ты обалдел, осел стоеросовый! Когда я тебя щекочу?
А усы тараканьи сразу дыбом встали.
Пригнулся Гулявин к лейтенантову уху, хитро подмигнул и зашептал:
- Вашскобродие! Я ж таки понимаю, что ежели человек по ночам в таракана оборачивается, значит, так ему на роду написано, и злобы на вас у меня нет. Только терпеть нет силы! Пожалейте. Возьмите Кулагина - он вдвое меня здоровее, а меня отпустите на покаяние. Так и помереть можно!
Отскочил Траубенберг и сухим кулаком больно ткнул Гулявина в зубы.
- Пшел вон, мерзавец!.. Ты пьян, как сукин сын! Три наряда вне очереди, месяц без берега.
А Василий утер кровь на губе и сказал сурово:
- Нехорошо, вашскобродие! Я к вам по-человечески, а вы меня в зубы. Как мне это понимать? А вам такие права по уставу полагаются, чтоб матросов щекотать? Я претензию могу заявить. Погоди, со всеми вами разделаемся… гады! - повернулся и пошел на бак.