- Сейчас… сейчас. Сначала я ехал в трамвае, потом на углу Садовой купил газету, затем зашел в магазин за дорожкой, оттуда я прошелся по Гостиному… поглядел витрины. Еще стоял долго у обувного магазина. По дороге домой я зашел к Ивану Парменычу проверить хроно… - Профессор остановился и радостно хлопнул в ладоши. - Ну да же, конечно! Ах я, старая растяпа! Вероятно, часы лежали у него на прилавке, и я как-нибудь машинально… Но что подумает Иван Парменыч? Вот история. Давай я их отвезу. - Он схватил часы и устремился к двери.
- Саша! Куда же ты? Дообедай, тогда и отвезешь.
- Что ты?.. Что ты? - возмутился профессор… - Человек, верно, ищет, голову потерял, милицию вызвал, угрозыск. Может, сюда уже ищейка идет.
Он на лету поцеловал руку жены и убежал с необычайной энергией.
Анастасия Андреевна долго ждала его возвращения, но только около восьми вечера хлопнула входная дверь, и в столовую ввалился в картузе, пальто и галошах Александр Евлампиевич. На безмолвный вопрос жены он поднял руку жестом слепого Эдипа. В комнате, как свинцовый шар, повисло грузное молчание.
- Что? Что же ты ничего по говоришь? Ради бога! - крикнула Анастасия Андреевна.
- Часы… не Ивана Парменыча, - глухо выдавил профессор и тяжело бухнулся в кресло, так что точеные ореховые ножки обидчиво взвизгнули и затрещали.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Утром на семейном совете было решено, что профессор даст объявление в газету о находке часов. Александр Евлампиевич почти не спал ночью, осунулся, под глазами у него набрякли две лиловые арабские сливы.
Анастасия Андреевна, прощаясь с ним в передней, скорбно вздохнула:
- Саша, ты только не волнуйся, побереги себя. За эту ночь ты постарел на десять лет. Ведь ничего страшного не случилось. Глупое недоразумение. Ты же ни в чем не виноват!
- Еще не хватает, чтоб я был виноват! - окрысился профессор и надел картуз уже не на затылок, но резко надвинул козырьком на нос.
Объявление появилось, но за часами никто не приходил, и они продолжали мирно тикать на письменном столе, ежедневно заводимые профессором, сердце которого при этой процедуре раздиралось сомнениями.
Ровно через три недели профессор снова побывал на проспекте 25 Октября по причине необходимости купить себе полдюжины носков.
Он уже почти успокоился и даже показывал заходившим друзьям часы, рассказывая их фантасмагорическую историю.
Вернувшись после сделанной покупки домой, он хотел повесить пальто, но заметил, что перемычка вешалки оборвалась. Профессор был аккуратен и немедленно, взяв покупку в одну руку и пальто в другую, отправился к жене, чтобы привести вешалку в должный порядок.
Анастасия Андреевна взяла пальто, разложила его на коленях, достала из бархатного гриба иголку и принялась поправлять повреждение, а профессор ходил по диагонали спальни и с оживлением рассказывал о невском ледоходе.
Внезапно он остановился на полушаге, услышав металлический стук на паркете, у ног Анастасии Андреевны. Он нагнулся с юношеской легкостью и так и остался, присев на корточки, с растопыренной рукой и открытым ртом.
Анастасия Андреевна отбросила пальто и, нагнув голову, увидела у носка левого ботинка на полу золотой плоский портсигар, сверкавший алмазами монограммы. Она вздрогнула и посмотрела на тяжело дышавшего профессора.
- Что это, Саша? - спросила она, дрожа в ужасе и уставясь на портсигар глазами птички, повстречавшей очковую змею…
- Н-не знаю… П-порт-сигар, - произнес профессор, пронзительно икнув.
- Откуда же он?
Профессор поднялся и ухватился рукой за грудь. Лицо его мгновенно посерело, вытянулось, и на носу проступил пот.
- Нехорошо… сердце… - сказал он дурным голосом и сел на пол.
Анастасия Андреевна запищала, с быстротой экспресса проскочив спальню, коридор и переднюю, слетела по лестнице на площадку ниже, где жил давний домашний доктор, Серафим Серафимович Архангелов.
Когда, волоча за руку доктора, она вернулась в квартиру, профессор лежал на полу в обмороке.
Переложенный на кушетку, после шприца камфары он глухо застонал и медленно очнулся.
- Сашенька, дорогой! Тебе плохо? - спросила плачущая Анастасия Андреевна.
Зубы профессора разжались. Он несколько раз пытался произнести какое-то слово, но икал и проглатывал звуки, и, только наклонившись вплотную к лицу, доктор Архангелов наконец понял.
- П-плл-плор-лт-лсиг-лглар.
- Какой портсигар? О каком портсигаре говорит Александр Евлампиевич? - повернулся к Анастасии Андреевне недоумевающий доктор, но она только безнадежно взмахнула рукой.
Профессор устало закрыл глаза и задышал ровнее.
- Я думаю, лучше всего дать ему полный покой. Пусть полежит с полчаса. Я сейчас выпишу бром и хлоралгидрат. Сердце в порядке, тревожиться нет никаких оснований, просто легкий сердечный припадок на почве волнения. Пульс повышенный, но пройдет. Вы мне дадите бумаги и перо, Анастасия Андреевна.
В кабинете, подписывая рецепт, Архангелов, закусив клок смоляной разбойничьей бороды, оставлявшей на его лице в неприкосновенности только шишковатый нос и желтые остренькие глазки, выслушал с любопытством несвязный рассказ Анастасии Андреевны о потрясающих событиях в профессорской семье.
- Удивительно! Какие-то багдадские приключения. Ничего не могу понять. И вы говорите, приносят ценности в кармане пальто? Так! Занятно! А можно взглянуть на пальто?
Хотя Анастасия Андреевна и не поняла, зачем нужно смотреть на пальто, но с готовностью подала его доктору.
Серафим Серафимович внимательно осмотрел пальто с таким видом, как будто ожидал, что из него с треском и грохотом выскочит настоящий черт, ощупал затем подкладку и полез широкой лапой в карман.
Борода его вздулась широким веером, губы скривились, и он с торжеством сказал:
- Эге! Да тут еще какая-то штуковина! - и вытащил руку. Рука выволокла из кармана нечто блестящее, оказавшееся при ближайшем рассмотрении парой серег.
Бриллианты и сапфиры на его ладони заискрились в киновари заходящего солнца синими и розовыми звездами.
- Черт! Хорошие серьги! Бриллианты карата по полтора! - сказал он с удовольствием, не замечая, что Анастасия Андреевна осталась посреди комнаты женой Лота, недвижно глядящей на гибель содомского пепелища. - Н-да! Отменное приобретение. Тысячи полторы стоит! - невозмутимо продолжал он, перекатывая серьги на руке, чтобы полюбоваться блеском камней.
Анастасия Андреевна наконец очнулась.
- Серафим Серафимович!.. Что же нам делать? Чем вы объясните это?
Доктор меланхолически пожевал конец большого пальца, что делал всегда в затруднительные минуты, и неторопливо ответил:
- Не могу понять. Не поддается никаким логическим объяснениям. Думаю, что в средние века Александра Евлампиевича сожгли бы на костре за общение с дьяволом…
- Боже… только этого недоставало! - всхлипнула профессорша. - Но как же выйти из этого положения?
- Затрудняюсь посоветовать, - ответил Архангелов, не вынимая пальца изо рта, - на мой взгляд, лучше всего отвезти эти вещи в уголовный розыск и рассказать обо всем. За ночь Александр Евлампиевич отдохнет, а утром немедля пусть едет в угрозыск. Самое верное.
- А как вы думаете? - Анастасия Андреевна покраснела и запнулась. - Саша не мог заболеть внезапно этим… ну как ее, клептоманией?
Доктор подумал еще минутку и решительно сказал:
- Нет! Клептоманы обыкновенно помнят свои кражи и делают их сознательно. Сущность клептомании в том, что человек не может удержаться от воровства, но сознает его. Нет, это не клептомания!
Окончив это научное объяснение, доктор с достоинством откланялся.
После его ухода Анастасия Андреевна прошла в спальню. Профессор уже совсем очнулся и сидел на кушетке, охватив голову прозрачными старческими пальцами.
Он взглянул как бы сквозь жену и пробормотал:
- Я совсем ослабел. Что же делать?
- Ложись, Саша, спать! Тебе нужно отдохнуть. А завтра утром съезди в угрозыск, отвези вещи и заяви.
И Анастасия Андреевна передала свой разговор с доктором. Профессор послушно дал уложить себя, выпил в постели стакан горячего молока, проглотил порошок хлоралгидрата и через четверть часа уже нежно и заливисто посапывал носом.
Анастасия Андреевна присела у кровати в кресло, закуталась в теплый оренбургский платок и так просидела до рассвета, жалобно морща лоб.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
За столом дежурного агента в уголовном розыске в огромной и неопрятной серой комнате сидел коротко остриженный носатый блондин.
Очень большой, свисавший над губой нос его, очевидно, еще в детстве был чем-нибудь основательно разрезан и теперь явственно делился на две семядольки белым шрамом со следами шва.
Он нехотя поднял голову и с явной иронией выслушал путаный, сбивающийся монолог профессора.
- Покажите вещи, - сказал он тугим и вязким голосом.
Профессор вынул сверток, бережно развернул его, спрятав в карман бечевку, и выложил на стол портсигар, часы и серьги.
На каменноподобном лице носатого человека появилось на одно мгновение, как летняя молния, любопытствующее выражение, и он потихоньку засвистал.
Профессор увидел в его равнодушных зрачках вежливую, но коварную усмешку.
- А вещицы-то ведь ворованные, гражданин! Насчет этого вот портсигара у нас и заявленьице даже имеется по всей форме. Что вы на это скажете? А?
Профессор с достоинством вздернул плечами.
- Мне очень странен такой вопрос. Я пришел к вам именно потому, что желаю от вас получить объяснение, чьи это вещи, откуда они и как попали ко мне. А сам я ничего не могу вам сказать.
Агент высморкал нос и усмехнулся.
- В первый раз у нас? Раньше приводов не имели? - вдруг после некоторой паузы бросил он короткий вопрос и в ту же минуту въелся глазами в переносицу профессора.
Профессор опешил, но мгновенно понял и побагровел.
- Товарищ… я попросил бы вас! - начал он, повысив голос, но агент вежливо перебил его:
- Не торопитесь, гражданин! Мы в минуту выясним. Антощук!.. Принеси альбомы второй группы. Позвольте ваши документы, гражданин!
У профессора от обиды и негодования затряслись губы, и он неожиданно для себя забрызгал слюной.
- Какое право вы имеете?.. Вы с ума сошли?.. Я профессор Благосветлов, я имею… вот документы! Вот от КУБУ, вот от Академии наук, от университета, благодарность от Совнаркома! - Он швырял гневные, визгливые слова, и рядом с ними шлепались на стол дежурного профессорские документы.
Носатый хладнокровно собрал их и с преувеличенным вниманием, просматривая на свет, пересмотрел каждый в отдельности.
- Забавная штука… Несомненно не липа, - сказал он, не обращаясь ни к кому.
Профессор почувствовал, что у него опять начинает твориться неладное с сердцем. Удары его то заглухали, то били в стенки грудной клетки, как буруны на коралловом рифе.
- Я бы хотел сесть, - сказал он сердито, - я себя плохо чувствую.
- Товарищ Лычков! Дайте гражданину стул. Садитесь, гражданин, и не волнуйтесь. Мы тоже исполняем свой долг.
Антощук принос из задней комнаты два огромных альбома, и носатый стал перелистывать их на столе. В глазах профессора замелькали какие-то угрюмые физиономии в фас и профиль. Он закрыл глаза.
Моментами носатый задерживался на какой-нибудь карточке, вскидывал глаза на профессора, и в пустынной тишине комнаты слышался его вязкий полуголое:
- Синцов Григорий, он же Лукичев, он же Маркин… Кличка "французская ноздря", рецидивист, скупщик краденого… сорок семь лет… нет, не то.
Он с поразительной быстротой пересмотрел все страницы альбомов и твердо хлопнул рукой по переплету.
- А вы успокойтесь, гражданин! Такая наша обязанность. Я вас, по правде, и не подозревал, потому что вижу, старичок, говор интеллигентный и борода умная. Но только проверить был должен, потому что бывают такие фраеры, что под кого хочешь разыграют. Третьего дня вот было. Приводят, извините, митрополита. Честное слово! Все в натуре, мантия, клобук, посох этакий пастырский. Взяли его на Сенном. Ходил, торговцев благословлял, а зацепили его, когда одного ларечника, правой благословляючи, левой у него бока срезал. Признаться, спервоначала думали - ошибка. Хоть, конечно, духовенству стало мокрое дело в рабоче-крестьянском состоянии, однако митрополиту все же до этакого дойти зазорно. А документы все в наличности и самые доподлинные. Киевский митрополит Агафон в служебной командировке по живой церкви. Но только начальник бригады вошел, разом цап его за бороду, борода в руке осталась, морда гладкая, как репа. Ну, тут и без карточки узнали. Митька Подтяжка, карманник. Семь приводов имеет! Но вы, гражданин профессор, не беспокойтесь, раз у вас все в натуральности. Вещицы можете оставить при заявлении и спокойно домой идите.
- Но я хотел бы узнать, как попали ко мне эти вещи? - спросил взбешенный профессор.
- А это, гражданин, не могу сказать, потому сам не знаю. Не иначе как недоразумение природы.
- Но можете ли вы меня оградить от повторения подобных недоразумений? Мне именно это нужно, а не ваши глупые россказни.
- Насчет этого, гражданин, не в силах. Ежели налет предупредить, то это иногда при хорошей агентуре возможно. Ну, а вещь, как ее уследишь? Хоть убей, сам не понимаю вашей оказии. Будьте здоровы, гражданин. Вот извольте расписочку на вещи.
Профессор вышел на Мойку, яростно плюнул и швырнул расписку в грязь.
Дома, рассказывая Анастасии Андреевне, как его приняли за вора, он опять разволновался и даже расплакался.
Ушел в кабинет, хотел поработать над корректурами курса экспериментальной физиологии, но страшно разболелась голова, строчки корректуры свивались кольцами, он лег на диван и заснул одетый.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Две недели в профессорском доме протекли почти благополучно, если не считать, что в пятницу профессор, после поездки в центр города, снова привез в кармане золотую с эмалью брошь. Но при внимательной проверке она оказалась только позолоченной.
Обнаружение брошки почти не тронуло профессора. Он отнесся к ее появлению со стоическим равнодушием и даже втайне досадовал, что она медная. Это показалось ему даже обидным, какой-то насмешкой.
Вечером в этот день он поехал на заседание ученого совета и пробыл там до половины двенадцатого ночи. Коллеги, бывшие с ним на заседании, отметили, что в этот день он отличался необыкновенной свежестью мысли и формулировал предложения с классической ясностью.
С заседания он уехал с профессором патологической хирургии Ершовым и доехал с ним вместе до угла Большой Монетной. Здесь он сошел с подножки и окунулся с головой в апрельскую, сочащую мелким дождиком ночь.
Автор хочет спросить у читателя, знает ли он, что такое ночь на Петроградской стороне, после двенадцати часов, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, а от сотворения республики в седьмом?
Автор уверен, что у читателя нет об этом даже приблизительного представления, ибо читатель толчется больше на всяких проспектах 25 Октября, у блистающих храмов великого немого, разных "Пикадилли", "Гранд-Паласов", "Паризиан" и "Светлых лент".
В таких местах ночь на ночь не похожа, яркая, шумная, нахальная, как краска на губах у каракулевой барыни, яркость которой заставляет сочувственно ругаться питерских извозчиков. Все гремит, все блестит, переливается, и до самого утра нет отдыха затянутой в асфальтовые и торцовые корсеты земле.
А на Петроградской стороне - тишь. Небо этакое высокое, без лестницы на него не влезешь, и то лестница нужна такая длинная, какой даже в самом Губпожаре до сих пор еще не сделали.
В одиннадцать часов гаснут во всех окнах огни, и стоят дома сплошными серо-лиловыми кубами, разве только где-нибудь под крышей такой мечтательный огонек и при нем пишет стихи какой-нибудь шальной поэт.
И странно - можно сказать, почти до коммунизма дошли, весь быт перевернули, а вот поэтов вывести не могли.
Даже у ворот домов не горят дежурные лампочки, и никто за этим не следит, ибо какому же порядочному милиционеру Петроградской стороны придет в голову отойти дальше ближайшей подворотни от своего поста на Каменноостровском или Большом.
И в полутьме кажется все не настоящим, а нарочно сделанным, как театральный макет, и от этого в пейзаже какая-то сухость и мертвенность, нет живого впечатления, нет аромата, и даже лужи, сделанные котами и прохожими в закоулках, ничем не пахнут.
Странная ночь на Петроградской стороне!
………………………………………
Большая Монетная чернела неживым ущельем, позванивая тяжелой весенней капелью из водосточных труб, профессор неторопливо шлепал ногами по мокрым асфальтам, покрытым выбоинами, направляясь домой.
Когда он поравнялся с воротами сгоревшего дома, голый остов которого сквозил матовой чернядью звездного неба, от противоположной стены отделился человек и размашисто пошел навстречу профессору.
В походке его, быстрой и легкой, было хищническое, крадущееся напряжение, и Александр Евлампиевич почувствовал вдруг неприятную пустоту под ложечкой.
Он замедлил шаги, как будто этим можно было избежать встречи с неизвестным.
Но незнакомец только сломал прямую пересекающей диагонали и неожиданно вырос перед самым лицом профессора.
На нем был короткий бушлат, плоская шапочка, шею обвивал шарф, концы которого взлетали, как крылья.
Встав перед профессором, он поднял легким взмахом правую руку.
Александр Евлампиевич, вздрогнув, поднял обе свои, чтобы защитить лицо, но в ту же секунду сзади его захватили за шею и в открывшийся для крика рот втиснулось шершавое и мягкое.
Вслед за тем его ловко ударили под коленки, и он безмолвно и бесшумно шлепнулся навзничь на тротуар.
Тот, который подошел спереди, нагнулся и посмотрел в лицо профессору.
- Старый шкицер! - как будто с сожалением сказал он.
- Ничего! - отозвался другой голос, грубее и суше. - Смажь ему пару раз по лупеткам, чтоб знал.
- Да и мазать страшно, подохнет.
- Тля!.. Давай я!
Профессор, обомлев от страха, ощутил на своих щеках нанесенные сзади две основательные пощечины, и у него позеленело в глазах.
Когда он рискнул открыть их, на улице никого не было. Он лежал один животом вверх, и спину холодил ледяной дрожью мокрый асфальт.
Профессор вздохнул, сел и ощупал себя. В боковом кармане пиджака он наткнулся на бумажник, в жилетном кармане пальцы его ощутили кружок хронометра.
Все было цело и на месте. Он застыл в недоумении.
Приключение было так мгновенно и странно, что показалось ему сном, бредом, и только ощущение мокрого тротуара под седалищем напоминало о реальности, но и то казалось идущим мимо сознания.
Профессор прислушался. По тротуару издали защелкали крепкие каблуки и приближался голос, напевавший тенорком: "О ночь волшебных сновидений".
Прохожий шел по другой стороне тротуара.
- Послушайте, товарищ, - жалобно пискнул профессор, - помогите мне, прошу вас!
Щелк каблуков сорвался, и послышался молодой, хрустевший, как осеннее яблоко, голос с чуть уловимым чуждым акцентом.
- Помочь? А вы кто такой?
- Профессор, - ответил Благосветлов, не соображая всей нелепости этого слова в создавшейся обстановке.
- Профессор? - Голос хрустнул недоумением. - Но что же вы там делаете?
- Меня ограбили. Я сижу на тротуаре.