Клава достала из-за подушки коробку папирос и закурила.
Закурив, она легко спрыгнула с постели и подняла синюю шторку на окне.
- Котик, вставай. Мы уже Альму проехали. Нужно одеваться. Скорей.
Модест Иванович испуганно вскочил.
Серая кабинка была наводнена слепящим синим блеском. Духовитый ветер играл со шторкой. Поезд несся мимо густых садов. Тяжелая листва блестела лаком.
Клава, стоя посреди купе, одевалась.
Модест Иванович, торопясь, собрал разбросанные части своего туалета и наскоро облачился.
Клава высунулась в окно. Модест Иванович подошел к ней, взволнованный, благодарный, обрадованный блеском и светом.
- Как хоро… - начал он и не кончил.
Что-то скрежетнуло и громыхнуло, что-то навалилось, и полная мгла скрыла купе.
Испуганный Модест Иванович почувствовал, как всем телом прижалась к нему вскрикнувшая Клава, но не успел опомниться, как она расхохоталась.
- Боже мой! Да ведь это туннель! Вот дурачки.
По черным стенам, закрывшим окно, замелькали блестящие пятна. Стены порыжели и оказались массивами камня. Мгновенье - и поезд выскочил снова в синеву и блеск.
- Море! - ахнула Клава, бросаясь к окну.
Модест Иванович кинулся за ней; в просвете белых скал, на которых лепились какие-то постройки, увидел бирюзово-зеленую дугу залива, а за ней уходящую до горизонта густо-кубовую широту открытого моря.
Блекло-синие глаза вспыхнули остро и упрямо. Он вытянул руку и сказал раздельно и звонко:
- Та-лас-са!
- Что? - повернулась Клава.
- Таласса! По-гречески взморье, - ответил рассеянно Модест Иванович, не отрываясь от синевы.
- Ты знаешь по-гречески? - быстро спросила Клава, и в вопросе ее вспыхнула непонятная тревога, такая же, как при сообщении обера о задержке поезда.
- Нет! Одно только слово. Меня выучил дядя. Оно мне очень нравится, - сказал удивленный ее беспокойством Модест Иванович.
- А-а, - успокоенно протянула она и села на диван. - Сядь, котик, я тебя поцелую.
Модест Иванович сел и поймал ее звеневшее браслетами запястье.
- Клавочка, - сказал он задумчиво и любовно. - Клавочка…
- Ну, что? - спросила она, улыбаясь.
Модест Иванович не сразу ответил.
- Кто ты, Клавочка? Ты обо мне все знаешь, а я о тебе - ничего. Я хочу знать, кто ты, Клавочка.
Клава усмехнулась и задумалась. Модест Иванович с надеждой и мольбой смотрел на нее. Она чуть порозовела.
- Ты никому не скажешь?
Модест Иванович даже привскочил от обиды. Клава погладила его по колену.
- Я гадкая, - сказала она, выпятив нижнюю губу, - я врунья, котик. Никакого мужа у меня нет. И я еду не отдыхать вовсе. Я работаю у Изаксона.
Модест Иванович вопросительно вскинул подбородок.
- У Изаксона? Кто это Изаксон?
Клава звякнула браслетами.
- Ты не знаешь Изаксона? На Покровке? Его вся Москва знает.
- Я в Москве никогда не был.
- Ах да, котик. Я забыла. Изаксон - магазинщик. Белье и галантерея. Но это пустяки. Изаксон работает на контрабанде. У него отделения в Батуме, Балаклаве, Харбине, Витебске, Ленинграде. Конечно, тайные… Я тебе рассказываю секрет. А мы работаем у Изаксона по перевозке товаров. Мы ездим как курортные дамы, и Изаксон за каждую поездку платит двести рублей. И я еду сейчас за партией контрабанды к грекам в Балаклаву…
Она быстро взглянула на дверь и смолкла. По коридору вагона зашуршали шаги, и проводник, постучав, крикнул в дверку:
- Севастополь.
Модест Иванович не слыхал оклика и не видел Клавы.
Он сидел на диванчике, уперши руки в колени, и смотрел вперед с таким выражением, словно перед ним только что распахнулся занавес пышного и неотразимо влекущего спектакля.
- Контра-банда! - сказал он в пространство таинственно, вникая в сокровенный и заманчивый смысл произнесенного слова.
7
День, проведенный в Севастополе, прошел для Модеста Ивановича как во сне.
Он покорно сопровождал Клаву на Исторический бульвар, в панораму обороны, а оттуда на Малахов курган и на развалины Херсонеса, но ни громадное размалеванное полотно панорамы, пахнущее порохом и кровью, ни облитые солнцем, как керамиковый горшок золотой глазурью, древние камни Херсонеса не занимали его и не привлекали его внимания.
Он рассеянно слушал объяснения сторожей, рассеянно смотрел на французов, атакующих батарею Жерве, бегло скользил глазами по гладким стенам продовольственных цистерн мертвой столицы Черного моря и по мозаичному полу разрушенных базилик, но мысли его были далеки от всего виденного, и на вопросы Клавы он отвечал невпопад.
Клава вспылила и назвала его пентюхом, но и это не произвело на него впечатления.
Так же молчалив и рассеян он был и на пути в Балаклаву, в машине, с ревом пожиравшей белесоватую и закрученную макарону дороги.
Клава сквозь дорожную вуаль искоса разглядывала его лицо, на котором лежало странное отсутствующее выражение.
- Да что с тобой, котик? - спросила она тревожно, перекрикивая пыхтенье автомобиля, взбиравшегося на косогор. - Ты болен?..
Модест Иванович нехотя оторвался от напряженного созерцания никому, кроме него, не видимой картины и недовольно ответил:
- Нет. Ничего. Так себе.
Клава надула губки и больше не беспокоила Модеста Ивановича расспросами.
В Балаклаве машина пронеслась по головокружительным закоулкам, распугивая воем сирены кур и козлят, и остановилась у синей калитки в мазаном заборишке.
Клава выпрыгнула и постучала в калитку. За стеной яростно забрехали собаки, просовывая оскаленные морды в подкалиточную щель; затем послышался тяжелый удар в мягкое, обиженный собачий визг, и калитка открылась.
Сивоусый грек, свесив на нижнюю губу нос цвета сухой малины, выглянул, закрывая глаза от закатного солнца мохнатой ладонью, и радостно осклабил десны, усаженные ровными, похожими на мятные лепешки зубами.
- Тц, - причмокнул он. - Кляво! Калиспера! Давно здем. Заходи.
- Здравствуй, Яни, - сказала Клава, топя свою маленькую кисть в необъятной лапе старика. - Здравствуй. Я на этот раз не одна приехала… с мужем.
Старик шире осклабился.
- С музем так с музем. Место найдется.
Он поздоровался с Модестом Ивановичем и взял у шофера вещи.
Чисто выметенный дворик таял в тени абрикосовых деревьев, под ними на веслах сушились развешанные рыбачьи сети. Старик шел впереди, отгоняя рвавшихся собак. Он привел Модеста Ивановича и Клаву к белому одноэтажному флигельку с застекленной террасой и побежал за ключом. Вернувшись, отпер и пригласил внутрь.
Флигель состоял из двух крошечных комнат с плотно утоптанными, крашенными масляной краской земляными полами. Пахло сушеной травой и наливкой. В первой комнате стоял круглый ореховый стол, шкаф, стулья; вторую занимала гигантская домодельная кровать.
Старик сложил вещи на пол и сказал Клаве:
- Зиви, Кляво. Я пойду сказу, Христо скличу.
Он ушел, еле протискиваясь широкими квадратными плечами в игрушечную дверь.
Клава повернулась к Модесту Ивановичу:
- Ну, котик, тебе нравится? Хорошо? Перестань дуться, котик. Мы здесь славненько поживем.
Модест Иванович неопределенно улыбнулся. Внимание его было привлечено иконостасом развешанных на стене олеографий. Висели они здесь, видимо, давно и были густо засижены мухами, но под слоем мушиных точек можно было легко разобрать портреты усатых и носатых людей в расшитых куртках-безрукавках и слоеных юбочках-фустанеллах.
С ног до головы эти люди были обвешаны оружием. За широкими поясами у каждого торчало, по меньшей мере, три пистолета и такое же количество прямых и кривых ножей, и опирались они на ружья с вычурными прикладами.
- Ты не знаешь, Клавочка, кто это? - спросил заинтересованный Модест Иванович.
Клава припудривала нос перед зеркальцем и небрежно оглянулась.
- А!.. Эти? Бог их знает. Какие-то греческие разбойники или офицеры. Кто их разберет. Тут, у греков, в каждом доме их по сотне.
Модест Иванович попытался прочесть надписи под портретами, но они оказались напечатанными по-гречески. Он вздохнул и сел.
Со двора постучали.
- Войдите! - крикнула Клава, спешно пряча пуховку в дорожную пудреницу.
Отверстие двери заслонилось темным силуэтом, и в комнату втискался огромный и высокий, как кирасирская строевая лошадь, парень с дубленым кирпичным лицом.
Он снял с головы белую морскую фуражку, сверкнувшую золотым якорем, и, выпрямившись, почти достал теменем потолок.
- Калиспера, Клява, - произнес он; и от его голоса, низкого и рокочущего, дрогнули легким звоном стекла в окне.
- Калиспера, Христо, - ответила Клава и, показав на Модеста Ивановича, отрекомендовала. - Вот познакомься. Мой муж, Модест Иванович.
Парень положил фуражку на стол и недоверчиво поглядел на Модеста Ивановича.
- Муз? Когда зенилась, Клява?
- Недавно.
Парень прищурил на Модеста Ивановича зрачки, темные и лиловатые, как зрелая слива.
- Маленький муз. Негодящий, - решил он неожиданно, и прежде чем Модест Иванович успел обидеться, парень взял его ручищей за пояс брюк и приподнял на поларшина.
- Легкий, - проворчал он с обидным сожалением, ставя опешившего Модеста Ивановича на пол. - Зенсине тязелый муз надо. Зенсине легкий муз мало.
Модест Иванович попятился от парня в угол и оттуда раздраженно прикрикнул:
- Невежа!
Клава шутя ударила парня по руке.
- Фу, медвежище! Чурбан, Христо, - и, оборачиваясь к Модесту Ивановичу, сказала: - Котик, не обижайся на Христо. Христо простец, но такой славный.
- Ну да, - зло огрызнулся Модест Иванович, держась за пояс, - у тебя все славные. Он мне пуговицы оборвал.
- Ничего, котик. Я пришью. Садись, Христо, рассказывай, - защебетала Клава, подвигая Христо стул.
Он сел грузно и прямо, как каменный, аккуратно подтянув ровно заглаженные белые брюки.
- Цего рассказывать? Нецего рассказывать, - мрачно заметил он. - Изаксон мосенник.
- Ну? Почему? - спросила Клава.
- Мосенник! Деньги не прислал. Три раза писал - нет денег. Без денег нет работы. Ты скази Изаксону: Христо даром работать не будет. Работа опасная, сама знаес. Другого хозяина найду.
Клава усмехнулась.
- Не сердись, дружок. Изаксон не мог. Застой был в деле. Он со мной прислал, просил извинить. Вот, получай двести.
Она запустила руку за корсаж, вынула висящий на шелковом шнурке мешочек, отсчитала двадцать червонцев и, свернув в комочек, сунула Христо. Он, не считая, небрежно и равнодушно положил их в грудной карман ластикового кителя.
- Хоросо.
- Ну, а как дела, Христо? Скоро?
Христо повернулся, стул затрещал под его каменным задом. Он беспокойно кивнул сливяным зрачком на Модеста Ивановича, присевшего на подоконник. Клава заметила его взгляд.
- Ничего, Христо. При нем можно.
Христо пожал плечами и оперся на стол. Между ним и Клавой завязался быстрый и наполовину загадочный для Модеста Ивановича разговор. Среди попятных фраз о таможенниках, об опасном времени, наставшем для работы, мелькали совсем неизвестные Модесту Ивановичу слова.
Христо загорелся, болтал руками и сотрясал голосом стекла. Он говорил о какой-то "боре", поминутно упоминал "горишняк" и "низовку", "шаланду" и "дрейф", "фальшборт" и "лавировку". Сыпал, словно из мешка, специальными словечками, и от них все, что он говорил, было загадочно и заманчиво для Модеста Ивановича. Согнувшись на подоконнике, он вытянул шею и неотрывно слушал рокочущий разговор парня, а блекло-голубые глаза его, прикованные к дубленому лицу Христо, мерцали острым упрямым блеском.
- Не раньсе на неделе, - сказал Христо. - Остовая низовка задувает. Накат больсой. Нельзя в море выйти, пропадем к цортовой матери, И Тодька болен.
- Ну, как это неприятно, - сказала недовольно Клава. - Опять затяжка. Изаксон сердиться будет.
- Раньсе нельзя, - отрубил Христо и встал. - Коли нузен буду, говори Яни: он склицет.
- Ну, что ж. На нет суда нет. Но только при первой возможности выходи.
- Цто з, я себе враг? Мне тозе тянуть не дело, - ответил Христо, хлопая Клаву по руке.
Клава вышла с ним вместе, и Модест Иванович слыхал, как на террасе они перебросились еще несколькими фразами, сказанными шепотом, а потом Клава крикнула:
- Яни, а Яни! Поставь нам самоварчик!
Вернувшись в комнату, Клава предложила Модесту Ивановичу:
- Пойдем, котик, прогуляемся к заливу, пока Яни самовар приготовит.
Модест Иванович хмуро согласился. Перешептывание Клавы с Христо не понравилось ему и пробудило внезапную ревность.
- О чем вы там шептались? - спросил он, надевая каскетку.
Клава удивленно взглянула на него.
- Как о чем? У нас есть свои дела, котик, - обронила она небрежно.
- А я не хочу, - вскрикнул, бледнея, Модест Иванович. - У тебя не должно быть никаких тайн от меня.
Клава звякнула браслетами и расхохоталась.
- Господи! Ты ревнуешь, котик? Ты с ума сошел? К кому? К Христо? Бедненький. Ну, я тебя успокою.
Она обняла Модеста Ивановича и кошечкой приластилась к нему. Модест Иванович немедленно оттаял.
- Ну, идем, котик.
Над горами парили ширококрылой серой птицей сумерки, закутывая пухом крыльев рваные очертания верхушек скал. Резво скачущая с уступа на уступ уличка привела их к заливу. Вода тихо плескалась в сонной бухте, тяжелая и маслянистая, перекатывая голубоватолиловые, блестящие ленты.
У берега вразвалку колыхались рыбачьи баркасы. Их было много. Темная, колеблющаяся линия их тянулась по всему побережью бухты, уходя в мягкую замшу сумерек. На противоположном берегу дрожали колючие елочные звезды огней. Их отраженные зигзаги танцевали в воде, закутываясь батистовыми волнами оседающего тумана.
Модест Иванович остановился на мостике, прижав руки к груди. В белках его заиграл отраженный голубоватый блеск волны. Он тихо сказал опять, словно страшась разбить прозрачную тишь:
- Таласса.
- Тебе нравится, котик? - спросила Клава, прижимаясь к нему. Но он осторожно отстранил ее.
- Не мешай, - прошептал он. - Я всю жизнь думал об этом.
Он продолжал стоять в той же позе, смотря на мерцавшие огни.
Клаве стало скучно, она присела на швартовую сваю, раздраженно постучала каблучком в доски, но Модест Иванович не слышал.
Клава встала рассерженная.
- Домой. Яни ждет. Ничего все равно не увидишь.
Модест Иванович вздохнул и поплелся за Клавой вверх по тропинке.
На террасе шипел самовар, в глубокой чашке прозрачным золотом теплилось айвовое варенье. Яни пожелал спокойной ночи и ушел. Модест Иванович сел и подпер подбородок кулаками. У него был такой же рассеянно-чуждый взгляд.
Клава гневно подвинула ему стакан.
- Я все понимаю, - сказала она оскорбленно, - я тебе уже надоела. Ты не знаешь, как от меня отделаться. Все мужчины - одинаковые свиньи.
Модест Иванович медленно поднял голову. На его лице мелькнуло глубокое удивление.
- Клавочка, господь с тобой! Что ты говоришь?
И была в его голосе такая искренняя и трогающая недоуменная обида, что Клава спросила:
- Но что же с тобой, котик? Вчера ты был такой веселый, а сегодня - прямо вареный рак.
Модест Иванович помолчал и вместо ответа неожиданно спросил:
- Вот этот самый… Христо, он и есть главный?
- Что главный? - удивилась Клава.
- Контрабандист…
- Ну, да! А зачем тебе?
Модест Иванович прищурился и помешал ложечкой чай.
- Клавочка, - сказал он, и голос его сломался странным волнением, - ты сможешь исполнить мою просьбу?
Клава, наливая чай, невнимательно спросила:
- Какую?
- Пусть… - Модест Иванович запнулся, - пусть они возьмут меня с собой.
- Куда? - Длинные подведенные глаза Клавы стали вдруг почти квадратными и уперлись в Модеста Ивановича.
- С собой, когда поедут… за контрабандой…
Клава смотрела на Модеста Ивановича, все шире раскрывая веки. Узкая серебряная струйка лилась из самовара в чашку, перелила через край и расплывалась круглым прозрачным блином по клеенке стола.
- Я ничего не понимаю, котик, - с испугом сказала она.
Модест Иванович упрямо смотрел на рыжее, прожженное на клеенке пятно возле своей чашки и ответил, не поднимая глаз:
- Я хочу с ними ехать за контрабандой.
Клава стремительно откинулась на спинку стула и захлебнулась смехом.
- Какой… ха-ха… ты забавник, котик… я думала ты всерьез что-нибудь… ха-ха…
У рта Модеста Ивановича задрожала вздутая жилка. Он вскинул на Клаву упрямый и жесткий взгляд.
- Ты не смейся… Я всерьез… Мне нужно ехать.
Клава оборвала смех и встала, вглядываясь в Модеста Ивановича.
- Да ты с ума сошел? Что это такое? Вот мука божеская. Он - за контрабандой! Еще только туда тебя и не носило.
- Я поеду, - сурово и почти грубо бросил Модест Иванович.
Клава вспыхнула и подбоченилась.
- Пое-едешь? - саркастически протянула она. - Кто тебя возьмет?
- Христо возьмет, - невозмутимо ответил Модест Иванович.
- Христо? Как бы не так. Христо меня не возьмет, хотя третий год меня знает. Он и так спрашивал, можно ли тебе доверять? Знаешь, какое у него дело?.. Одно лишнее слово - и пропал человек. Да ну, что глупости говорить. Пойдем спать.
Но Модест Иванович отрицательно покачал головой.
- Должен я поехать… должен… А зачем - этого не объяснишь, да и не поймешь ты… - произнес он глухо, и слова тускло стучали, срываясь с его губ, как галька во время прибоя.
Он чувствовал, что рассказать Клаве невозможно, да и он сам не сумел бы. Потому что сила, толкавшая его, рождалась не из ума, а от сердца и была необъяснима. Как было сказать, что в простых и будничных для Клавы, мелкой служащей торгаша Изаксона, словах "контрабанда", "море", словах, которые расценивались ею так же, как "галантерея" и "барыш", - для него, Модеста Ивановича, была вся стоцветная, прельстительная радуга вселенной.
В них воплощались для него, облекаясь живой, кричащей о себе плотью, сухие строчки жизнеописаний путешественников и мореплавателей, - строчки, бывшие отрадой его томительного бытия.
Как слепой от рождения, ходивший весь свой век в черной пустыне, без цветов и красок, и внезапно прозревший, он сам не верил себе, что открывшиеся глаза могут впивать земные просторы, и ему хотелось забрать в поле зрения весь земной шар со всеми его приманками.
И даже земли ему уже было мало, и если бы Христо с товарищами отправились за шелковыми чулками "Виктория", пудрой Коти и губной помадой Герлен в междупланетное пространство, он последовал бы за ними до последних пределов мироздания.
И, устремив пустые, засиневшие радостью глаза на стену комнаты, он молча сидел, не обращая внимания на Клаву.
Она сыграла свою роль, она была для него проводником, приведшим его к вратам сказочного мира, и отныне была уже не нужна.