Однажды в студенческие времена проходили практику в деревне. Вчетвером вскарабкались на стену давным-давно разрушенного монастыря. Только одна эта стена торчала. Самый старший из нас вдруг стал мочиться с этой стены вниз. За ним и остальные. Я был последним. Когда очередь дошла до меня, я почувствовал какой-то слабый укол совести, я почувствовал, что это нехорошо. Ни атеизма, ни религии тогда в душе моей не было. Душа заполнена была творческими мечтами.
Тогда откуда этот слабый голос совести? Скорее всего, всосанное с молоком уважение к предкам. Но стыд перед товарищами, боязнь, что меня сочтут смешным чистоплюем, заставили меня сделать то же самое, что и они.
С тех пор прошли десятки лет, и я со стыдом, еще до того, как стал задумываться о Боге, всю жизнь вспоминал этот поступок.
Совершенно ясно, что, если бы я, рискуя быть осмеянным товарищами и даже будучи осмеянным ими, не последовал их примеру, на третий день я начисто забыл бы дискомфорт от этого стыда перед товарищами. А вот стыд, пусть и слабый, перед голосом совести, к которому я тогда не прислушался, до сих пор ношу в себе. Из этого ясно, что любой стыд перед людьми надо преодолеть, если ему противоречит голос совести, даже очень слабый.
Глупому человеку в известных случаях можно разъяснить смысл умной шутки, и он рассмеется. Сделает шаг вперед.
Умному человеку никак невозможно внушить, что глупая шутка смешна. Он никогда не рассмеется глупой шутке. Не может сделать шаг назад.
Но эта же шутка или равная ей по уровню, высказанная младенцем, может вызвать искренний смех умного человека.
В чем дело? Можно сказать, что ребенок из двух фигур, которые только и есть на его умственной шахматной доске, создал комбинацию, равную по сложности комбинации взрослого глупого человека, у которого умственная доска, по нашему естественному предположению, полна фигур, но он может пользоваться только двумя, как ребенок. Остальными фигурами он сам без нашей помощи не может пользоваться. Характерно, что умную шутку, которую в иных случаях можно разъяснить глупому человеку, ребенку невозможно разъяснить. У него просто в голове нет других фигур, кроме этих двух. Но шутка ребенка при его бедных возможностях - шаг вперед, и потому умный человек искренне смеется этой шутке.
И когда ту же примитивную шутку придумывает взрослый человек, но при этом умственно поврежденный, и умный человек заранее это знает, он опять искренне смеется этой шутке, понимая, что взрослость этого человека - фикция, он младенец.
Но ведь и глупая шутка глупого человека для него может быть шагом вперед? Почему же взрослый умный человек, зная это, все-таки не смеется? Теоретически действительно для глупого человека это может быть шагом вперед. Можно допустить, что до этой шутки он вообще пользовался только одной фигурой. Но умному человеку мешает это понять взрослая нормальность глупого человека: он пьет водку, говорит о политике и даже небезуспешно ухаживает за женщинами, иногда пуская в ход такого рода шутки. Правда, в данном случае, если женщина неглупа, ее смех означает не признание шутки умной, а признание его мужской привлекательности. Какой милый, наивный человек, думает она, восхищенная его мужской привлекательностью и придавая его уму детскую (еще один повод к восхищению), нормальную непосредственность. То же самое происходит и с мужчинами, когда в таком роде шутит женщина.
Каждый раз, когда удается написать особенно смешную вещь, через некоторое время приходит особенно пронзительная грусть. Кажется, маятник для равновесия откачивается на столько же в обратную сторону и постепенно затихает. Но почему же мы не испытываем эту пронзительную грусть после того, как отсмеялись над чужими смешными страницами? За наше наслаждение уже уплатил автор? Бедный автор!
Бедный Гоголь!
Разумеется, разумеется -
В человеке разум имеется!
Ну а счастье, коль разум имеется.
Далеко не всегда разумеется.
"Как я ему в глаза посмотрю?" - пока еще мир держится на этой фразе. Но дьявол подшептывает: "А ты ему по телефону все скажи - и тебе не придется смотреть ему в глаза".
Бешенее всех взрываются терпеливые народы, как и терпеливые люди. Психологически это вполне естественно.
За спиной сентиментальности всегда топор. Отсутствию внутренних тормозов в размягченном состоянии соответствует отсутствие внутренних тормозов в ожесточенном состоянии.
Чем дар отличается от способностей?
Всякий дар в своем деле предполагает соучастие души, тогда как в деле даже очень способного человека соучастие души не требуется.
Настоящий поэт - это человек, который выхватывает из костра уголек и пишет им ясным почерком. Уголек должен быть горящим, а почерк ясным. Третьего не дано.
При всей его тупости удивительней всего не то, что у него мозги всегда отторгали мысль, удивительней всего то, что они всегда правильно угадывали, что отторгаемое и есть мысль.
Человек сухой и крепкий; чуткий и четкий. Завидую, особенно с похмелья.
Население - бывший народ.
Вливаю в ненавистное тело ненавистную водку. Пусть выясняют там отношения без меня, хотя и за мой счет.
Когда перед тобой загадочная политическая ситуация, сделай наиглупейшее предположение, и ты окажешься прав.
Могучая шевелюра. Какая плодородная почва, во всяком случае для волос!
Каждый раз замечаю: чем больше народу в компании, тем больше я пью. Чем объяснить? Подсознательное отвращение к толпе. Опьянение, отупение помогает не замечать ее.
Заумь - халат психбольницы, прикрывающий банальность. Не всегда маскировочный.
- Перепрыгни через человека!
- Зачем?
- Будешь сверхчеловеком!
- Но перепрыгнуть через человека трудно!
- А мы его пригнем!
Обожаю детей и стариков. Духовно можно опереться только на тех, на кого физически опереться нельзя.
Умный человек отличается от глупого не тем, что он не говорит глупости, а тем, что он их говорит гораздо реже.
Поверил в Бога - и на трактор! Но русский человек, поверивший в Бога, останавливает тракториста и начинает выяснять, верит ли он в Бога. Кончается тем, что тракторист выключает трактор, сходит с него, и они, усевшись под кустом, под водочку продолжают выяснять проблему. И невозможно установить, что ему важнее - Бог или напарник для выпивки.
Всадницы без головы и мустанг
Но на что он жил? Он приспособился зарабатывать деньги, отшлепывая на машинке сценарии научно-популярных фильмов. Кроме того, или даже это самое главное, с коробками уже готовых фильмов по путевкам Московского бюро пропаганды литературы он ездил по стране и выступал в клубах, где сперва показывал эти вегетарианские фильмы, а потом с пылу, с жару извергал лавину своих стихов, которые провинциальная публика зачастую принимала за комментарий к фильму. Однако она хорошо ощущала энергию, которая вместе со стихами обрушивалась на нее со сцены, и взбадривалась из чистой благодарности. К тому же излишняя понятность фильмов уравновешивалась некоторой непонятностью стихов.
За такой вечер он получал шестнадцать рублей, не считая командировочных. Денег, конечно, мало, но он брал количеством таких встреч и был доволен романтикой гостинично-поездной жизни.
Вот случай, рассказанный им о его еще достаточно молодой жизни кинематографиста.
Я несколько лет писал сценарии научно-популярных фильмов для одного и того же режиссера. Написав сценарий, я уже не знал никаких забот, все усилия по проталкиванию моей работы через начальственные фильтры он брал на себя. Для меня это было очень удобно.
Правда, он настоял на том, чтобы всегда быть соавтором сценария, и половину гонорара за него получал он. Но и так мне это было выгодно, потому что я почти никогда не показывался на глаза начальству, которое всегда и везде при виде меня испытывало неприятное беспокойство за свое кресло. Он все сам улаживал.
Мы брали путевки в Дом творчества, где он всегда занимал двухкомнатный номер-люкс, потому что приезжал с очередной любовницей и вообще обожал комфорт. Я занимал обычный номер, за две недели иногда успевал написать два сценария, при этом безжалостно отбросив страницу или две его жалких поползновений действительно быть соавтором.
О чем бы я ни писал, он всегда ухитрялся на своих удивительно бездарных страницах внести какой-нибудь эротический элемент. Так, к моему сценарию о жизни дельфинов он ухитрился ни к селу ни к городу написать страницу, где в летний зной очаровательная полураздетая женщина, с полураскрытыми губками, легкой походкой, оставляя в размягченном асфальте глубокие следы от своих модных каблучков, движется в сторону дельфинария. Интересно, как она ухитрялась сохранять легкую походку, вырывая каблуки из сексуально размягченного асфальта?
- Ты, дельфин, - сказал я ему, выбрасывая в корзину его страницу, - твоя полураздетая женщина на острых каблучках движется в сторону дельфинария, а попадает в твой номер-люкс.
Он самодовольно рассмеялся, ничуть не жалея свою забракованную страницу, и, как бы подтвердив право быть соавтором, удалился в свой номер, где целыми днями, валяясь на диване, читал детективные романы или занимался любовью с очередной пассией, надо полагать, по неряшливости забыв вытащить из-под нее раскрытый детектив, что грозило удушением - он был довольно грузный мужчина - искомого убийцы, сыщика, невинно подозреваемых, которых было жалко, а заодно и автора - вот уж кого совсем не было жалко!
А между прочим, в застолье он бывал удивительно мил и остроумен. Трудно было поверить, что его человеческая речь на пути от головы к пишущей руке столь безнадежно глупеет, а на пути от головы к языку сохраняет очаровательную свежесть и остроумие.
Звали его Георгий Георгиевич. Он был голубоглазым евреем с идеальной внешностью славянина. Да не просто славянина, а пятидесятилетнего барина, уже полнеющего и благородно седеющего. Люди, мало знавшие нас, встречаясь с нами в застолье, принимали его за русского босса, а меня, учитывая мое черноглазие, за трудолюбивого еврея при нем.
Любовницы у него всегда были русскими. Это обстоятельство меня совершенно не трогало, но он считал необходимым по этому поводу объясниться и несколько раз это делал, забывая или делая вид, что такого рода объяснение уже состоялось.
- Что я могу с собой поделать, - говорил он, сокрушенно пожимая плечами, - я половой антисемит.
И вот в последний раз мы вместе в Доме творчества. С ним была очередная любовница - высокая стройная блондинка, на целую голову и отчасти шею выше его. Приподняв собственную голову, он не без гордости оглядывал ее, словно многие годы выращивал и вырастил именно такой большой, как мечтал. Она же постоянно двусмысленно мне улыбалась, словно деликатно намекая, что по росту она больше подходит мне. Люди, видя нас втроем, вполне могли принять нас за молодоженов с папашей. И принимали иногда.
И вот я почти две недели тружусь в своем номере, дописываю второй сценарий, а он трудится у себя в номере-люкс, лежа на диване то с детективом, то со своей любовницей. Такой Обломов, деятельный в пределах дивана, как Штольц. За эти две недели он ни разу не вышел прогуляться на воздух. Иногда мне казалось, что он и картины снимает на диване, переместив его на съемочную площадку.
Каждый вечер после ужина мы выпивали в его номере, и он всегда был оживлен и остроумен. А любовница его даже на его остроты двусмысленно улыбалась мне: мол, мы бы славно обошлись и без всяких острот! Но я строго держался и не давал ей переходить границу. Кстати, откуда что берется! Этот пьяница и бабник чутко понимал мои стихи, и я ценил это.
И вдруг он однажды вечером врывается в мой номер, бросает исполненный непередаваемого комизма молниеносный взгляд на мою постель, словно пытаясь поймать глазами женщину, пока она ловко не закатилась за кровать.
- Люду не видел?! - спрашивает он у меня тревожно и подозрительно.
Я представил себе, как эта несколько угловатая дудоня закатывается за кровать, и чуть не расхохотался.
- А куда она делась? - спросил я.
- Не знаю, - сказал он, - я заснул на диване. Просыпаюсь - ее нет. Думаю, может, в другой комнате. Окликаю - ее нет. Близких знакомых, кроме тебя, у нас здесь никого нет. Куда же она могла деться?
Как бы в состоянии задумчивой рассеянности он открыл дверь в туалет и заглянул туда.
- Может, гулять пошла? - предположил я.
- Пойдем поищем, - оживился он, - уже темно. К ней могут пристать хулиганы.
Он пошел к себе в номер и вернулся одетый. Я тоже оделся, и мы вышли наружу. Холодный осенний ветер слегка пронизывал мое пальто. Мы целый час слонялись вокруг Дома творчества, но ее нигде не было.
- Мы слегка поцапались, - вдруг припомнил он, - может, она разозлилась и уехала в город.
- Так позвони, - сказал я.
- У нее нет телефона, - сокрушенно ответил он, - но как я буду спать один!
Фантастическая личность! По его словам, он с двадцати лет ни одной ночи не спал один! Если бы за этот стаж платили! То, что я был верен жене, для него оставалось необъяснимой астраханской дикостью. Но его слегка примиряло со мной то, что за время нашего знакомства я успел развестись и заново жениться.
Мы еще целый час, уже прихватив шоссе, искали ее, и он иногда подходил к редким прохожим и спрашивал, не встречалась ли им случайно высокая стройная блондинка. Нет, высокую стройную блондинку никто не видел.
- Да, она уехала в город, - с каждым разом все уверенней говорил он. - Слава Богу, что хулиганы ее здесь не побили. Они терпеть не могут высоких стройных блондинок. Их раздражает порода.
Однако мы продолжали ее искать. Я заметил, что чем дольше мы ее ищем, тем чаще он подходит к прохожим женщинам, чтобы узнать, не видел ли кто из них высокую, стройную блондинку. Я в таких случаях стоял несколько в сторонке. Потом он вообще перестал у мужчин спрашивать, видимо решив, что, если уж мужчина встретил высокую стройную блондинку, он ее непременно умыкнул бы. А раз мужчина ее не умыкнул, значит, он и не видел ее. Потом мне показалось странным, что он, спрашивая у женщин о высокой стройной блондинке, все больше и больше тратит времени, чтобы получить эту нехитрую информацию.
И наконец вижу, что он с одной небольшого роста, но тоже блондинкой вовсе заговорился о своей высокой стройной блондинке. И вдруг он достает из кармана бумажник, отсчитывает деньги при свете фонаря и дает их этой маленькой блондинке. Она прячет деньги в сумочку. Только я подивился необычайной ценности информации о высокой стройной блондинке, полученной им от маленькой полненькой блондинки, как он вдруг взял под руку информаторшу и подошел ко мне.
- Да, - говорит он, - Люда, конечно, на меня обиделась и уехала в город. Но мы проведем время с этой милой девушкой. Скорее домой! Надо выпить! Замерзли! Я художник, я не могу спать без женщины!
Я с ума схожу, когда подобные люди называют себя художниками! Но чаще всего именно такие люди и называют себя художниками, хоть умри! И вот так странно завершились наши поиски высокой стройной блондинки. Он, видите ли, художник!
У себя в номере он быстро и умело накрыл на стол, достал из холодильника бутылку водки, открыл ее, и мы уже весело ужинаем и пьем водку. Георгий Георгиевич в ударе, как всегда в присутствии новой женщины. Он беспрерывно шутит, а эта молоденькая пышечка беспрерывно хохочет. Да и я смеюсь, потому что он в самом деле необычайно весел, находчив и остроумен.
И вдруг раскрывается дверь второй комнаты - и оттуда выходит Люда в халате. Боже! Немая сцена. Георгий Георгиевич застыл с приоткрытым ртом, откуда почти явно торчала, извиваясь, недовысказанная острота.
- Что это вы расшумелись? - говорит Люда, позевывая. - Я тут прикорнула.
- Я тебя звал, неужели ты не слышала? - обрел наконец дар речи Георгий Георгиевич.
- Значит, плохо звал, - отвечала Люда, присаживаясь за стол и оглядывая незнакомую девушку.
И тут бог застолья нашелся!
- Пока ты спала, к нашему другу приехала его подружка, - сказал он, толкая меня под столом, - Мы решили отметить это событие. Она завтра уезжает!
Люда, зловеще сверкнув рубинами в сережках, иронически улыбнулась мне: мол, неужели ради этой пигалицы ты не отвечал на мои призывные улыбки.
А эта пышечка тоже посмотрела на меня. До нее, видимо, не сразу дошло случившееся. А теперь дошло! И она стала, посматривая на меня, дико хохотать. Георгий Георгиевич явно испугался, что она своим смехом возбудит в Люде какие-нибудь подозрения.
- Ну что вы, Танечка, так смеетесь, - с некоторым упреком обратился он к ней. - Ничего особенно смешного не случилось.
- С тех пор как я не видела своего друга Юру, он вырос! - кричит она сквозь смех и, взглянув на меня, снова заводится.
Тут все решили, что моя девушка большая шутница, хоть и несколько плебейского толка. Георгий Георгиевич рассказал, как мы втроем искали Люду в окрестностях Дома творчества и очень боялись, что какие-то хулиганы могли ее обидеть. Оказывается, когда он проснулся и не увидел Люду, он несколько раз окликнул ее, но, не услышав ответа из другой комнаты, решил, что она вышла (ко мне!), и, не заглядывая туда, ринулся за ней.
Георгий Георгиевич на радостях открыл еще одну бутылку водки, и я налегал на выпивку, потому что мне впервые предстояло спать с женщиной в одной комнате и объяснять ей, что я не изменяю жене.
Труднее всего втолковать людям, что ты не изменяешь жене. Тебя после этого начинают презирать даже те, кто сами не изменяют своим женам, но никому не выдают этой якобы постыдной подробности своей жизни.
Я порядочно надрался, и уже во втором часу ночи мы с пышечкой, прихватив свои одежды, спустились в мой номер. А Георгий Георгиевич, поняв, что ему удалось обмануть бдительность Люды, окончательно осмелел и, зная, что я из принципа не изменяю женам, с величайшим любопытством ждал этой ночью моего падения.
- Действуй, - шепнул он, провожая нас до дверей, - за все уплачено!
Уже у себя в номере, когда я стал на диване стелить постель щебечущей пышечке, она удивленно спросила:
- Мы что, отдельно будем спать?
- Да, - сказал я, - видите, как получилось. Оказывается, Люда не уехала, А я всегда верен своей жене.
- Совсем всегда? - поразилась она.
- Когда женат, - объяснил я.
- А сейчас вы женаты? - спросила она.
- К сожалению, да, - сказал я несколько лицемерно, потому что, кроме принципа, я вообще не любил иметь дела со шлюхами.
- С кем же мы спим, - вслух задумалась она, - если мужчины верны своим женам?
- Ну, не все мужчины, - примирительно сказал я.
- Никогда в жизни этого не было, - произнесла она с пафосом, - чтобы я отдельно от мужчины спала в одной комнате! Подруги не поверят!
- Спокойной ночи, - сказал я и погасил свет. - Раздевайтесь и ложитесь.
В темноте мы оба разделись и легли.
- А если я к вам приду? - спросила она у меня через пять минут.
- Придется вас прогнать, - сказал я, чувствуя, что на меня наваливается сон.
- У меня никогда не было такого большого мужчины, - вздохнула она в темноте. И вдруг через некоторое время стала тихо и долго задыхаться от хохота.