Выругавшись без памяти, Абатурин бросил пальцы на защелку цепи, почти разорвал карабин и, волоча за собой стальную цепь, пополз по ферме. Дрожа, ощущая во всем теле приступ сосущей тошноты, добрался наконец до нужного места.
Прижался обессиленно к металлу и, точно кидаясь с обрыва в ледяную воду, глянул вниз.
В двух метрах под ним, схватившись за нижний пояс фермы, обняв его и застыв от напряжения… висел Кузякин.
Павел, бормоча что-то несуразное, хватал воздух губами, и слезы радости катились по его лицу.
- Гордей Игнатьич, голубчик! - крикнул он и не услышал своего голоса. - Я сейчас, я мигом!.. Держись ты, ради бога!..
И в то же мгновенье увидел, будто через увеличительное стекло, рыжеватые кисти кузякинских рук. Они заметно побагровели, и жилы на них вздулись, - наверно, вся кровь тела кинулась сейчас к ним.
На земле уже сгрудилась, точно застыла, толпа рабочих, и только знакомая фигурка Линева металась возле крана. Бригадир на бегу отдавал какие-то приказания.
Абатурин понимал: через минуту-две обессилевший Кузякин разожмет руки, и его худое, костистое тело грохнется вниз, со смертной высоты.
И уже не думая о себе, Павел вскочил на ноги и кинулся к монтажному поясу Гордея Игнатьевича, лежавшему на дальнем краю фермы.
Сцепив карабины обоих поясов, Павел побежал обратно. Сейчас он захлестнет цепь одного из ремней за металл, перепоясается и спустится вниз к Кузякину. И намертво обнимет человека, пока на помощь подоспеют товарищи.
Он еще спешил к нужному месту, когда увидел людей, быстро взбиравшихся по монтажным лестницам. Они волокли за собой веревки, которыми обычно оттягивают конструкции при подъеме, звенели и гремели цепями поясов.
Первым на металл выбрался Линев. Бригадир на бегу обвязывал себя веревкой.
- Крепи конец! - крикнул он Павлу. - Быстро, Панька!
И Абатурин еще не успел как следует затянуть узел длинной и прочной веревки, которой обхватил ферму, когда Линев, перебирая руками, начал спускаться к Кузякину.
- Держись, дядя! - шипел он на Гордея Игнатьевича. - Держись, чтоб тебе пусто было!.. Не разжимай рук, милый ты мой!..
Сравнявшись с Кузякиным, Линев так крепко ухватил его за талию, что у самого Виктора мгновенно задубели руки.
- Отпускайся! - крикнул он Кузякину. - Теперь - живой и невредимый! Отпускайся, тебе говорят!
Но испуганный Гордей Игнатьевич, видно, жестко сжал руки на металле, и отцепиться сразу ему не удалось.
Наконец он все же отпустил пояс фермы и перекинул руки на веревку.
Оба монтажника, покачиваясь, повисли в воздухе.
- Трави, Паня! - задрал голову Линев. - Спускай лифт!
И Павел, чувствуя, как каждую его клеточку переполняет радость и даже гордость, и еще что-то, очень праздничное и нежное, стал тихо опускать канат.
Ноги Кузякина и Линев а коснулись земли. Монтажники несколько мгновений стояли в обнимку посреди шумного разговора обрадованных и взбудораженных людей.
- Расцепи клешни-то, дьявол! - наконец хрипло вы дохнул Кузякин. - Ничего мне теперь не будет.
- Жив? - спросил Линев.
- Жив. Дурак. Бить некому.
- Это мы устроим, - пообещал бригадир.
- Ладно тебе! - весело загудела толпа. - Жив человек, и никакого происшествия, следовательно, не было.
В эту минуту возле сборища появился Жамков, прислушался к отрывочным разговорам и, пожав плечами, исчез. Даже Павлу, наблюдавшему за ним сверху, показалось, что начальник участка провалился сквозь землю.
После работы вчетвером тяжело шагали домой, молчали.
У самого общежития услышали быстрые и тяжелые шаги за спиной. Их догонял Жамков.
Подравнивая шаг под четверку, спросил:
- Как сработали?
- А ничего сработали, - вяло отозвался Линев. - Две смены - две нормы. С хвостиком.
На виске Жамкова дернулась жилка:
- А хвостик какой?
- Хвостик?.. - Линев покосился на Жамкова: "Знает что-нибудь о Кузякине или нет?" - и сказал с плохо удавшейся бодростью: - Еще процентов шестьдесят, надо полагать…
Начальник участка взял Кузякина на ходу под руку, склонился к нему, сказал раздраженно, тихо, но так, чтобы слышали все:
- Драть тебя некому, старого дьявола!.. Под самую сдачу!.. И запомни: я не видел и не слышал ничего. Тебе легче и мне - тоже.
- Понятно, - мрачно отозвался Гордей Игнатьевич. - Моя вина - мой и ответ.
Кузякин отчетливо понимал: Аверкию Аркадьевичу почти безразлично то, что случилось с монтажником. В конце концов у каждого есть глаза: читай правила и выполняй их. Не маленький. Но огласка все-таки могла доставить неприятности, а это никак не входило в расчеты Аверкия Аркадьевича. Нет, конечно, происшествие вовсе утаить нельзя, но надо договориться с монтажниками, чтобы оно выглядело пустячком, мелкой неудачей, не оставившей никаких серьезных следов.
"Как бы они все же не проболтались, - думал начальник участка, шагая к общежитию. - Придется, видно, зайти, потолковать душевно".
Слово "душевно" Жамков произнес про себя вполне серьезно. Он иногда, когда это было полезно, врал даже себе, и гроза совести не гремела над ним. Он даже был твердо уверен, что для такой грозы нет никаких оснований.
Больше того, Аверкий Аркадьевич полагал, что он прочно держится "на плаву". Немного истины здесь имелось: вывести Жамкова на чистую воду было вовсе не легко. Он не пил, не наведывался к чужим женам, не говорил громко политических глупостей. Напротив, исправно поддерживал добрые начинания стройки своими словами и мужественно, с трибуны, казнил показуху.
Когда его критиковали на собраниях - а в последнее время это случалось все чаще и чаще - Аверкий Аркадьевич что-то серьезно записывал в блокнот, снова поднимался на трибуну и сообщал, что критика - полезная вещь, и у каждого живого человека, бесспорно, есть свои недостатки.
И все, как ему казалось, снова текло своим чередом. Жамков не отступал от своей линии.
*
Сначала Катя подумала, что это очень стыдно - идти в мужское общежитие без спутника и приглашения. И все же заставила себя пойти.
Между ней и Гришей не было никаких размолвок, и Блажевич не мог просто так, без всяких причин, не явиться на свидание. Больше того, он не позвонил ей ни на другой день, ни на следующий.
Вот так, в неведении, прошла целая неделя, и Катя за это время передумала бог знает что. Сначала злилась, потом стала волноваться, и все валилось у нее из рук.
Наконец решила посоветоваться с Юлей. Сказать подруге сразу о том, что Блажевич не пришел на свидание и не звонит ей, Катя не решилась. Ей было обидно это непонятное исчезновение Гришки, и Катя начала издалека.
Она спросила Юлю:
- Ты что сделаешь, если кто тебе назначит свидание и не придет?
Русоволосая и белокожая Юля испуганно взглянула на подругу и вдруг покраснела так густо, будто вся кровь тела плеснулась ей в лицо.
Катя тоже смутилась:
- Ты что, Юля? Я ведь тебя ничем не обидела.
- Нет, не обидела… Но я не знаю, что надо делать, когда не приходят на свидание…
- Но все-таки, Юлечка?..
- Я не знаю, - повторила Юля, и Катя не слухом, а сердцем услышала в ее голосе слезы.
Удивленно посмотрела на Юлю, пожала плечами и отступилась. До этого разговора она хотела просить пойти с ней в общежитие к Блажевичу, но теперь уже было неудобно.
И Поморцева пошла одна.
Ноги несли ее вперед, а душа топталась и замирала, будто кто ее привязал на веревочку. А вдруг она, Катя, просто разонравилась Гришке? Вот придет сейчас в комнатку, а там сидит счастливая соперница. Посмотрит она на Поморцеву с иронией и презрением, а потом усмехнется, когда Катя убежит! Легко делать независимое лицо, если парень не отступает от тебя ни на шаг, и совсем нельзя хранить спокойствие, когда отворачивается.
- Да нет же! - говорила уже себе девушка через несколько секунд. - Не похож он вовсе на вертопраха, Гришка! Если разлюбил, не станет петлять. Скажет.
И Катя твердо решила: с Блажевичем случилось несчастье. Тяжело болен или упал с высоты, или угодил под трамвай, или отравился рыбными консервами. Мало ли бед может свалиться на человека, которого ты любишь!
"Уж как я его выругаю, если жив и здоров! - думала она, подходя к Дворцу строителей. Но тут же говорила совсем другое: - И вовсе не буду ругаться. Лишь бы у него все хорошо".
В общежитии ее встретила недобрая, как ей показалось, тишина. Поморцева была здесь до этого единственный раз - в тот день, когда впервые, забыв обо всем на свете, целовалась с Гришей.
Пожилой человек, звонивший по телефону, покосился на девушку, ткнул пальцем в деревянный диванчик:
- Посиди.
Он долго и нудно, как померещилось Кате, рассуждал с кем-то о простынях, наволочках, водопроводных кранах, масляной краске, и все поглядывал на девушку таким взглядом, который говорил: "Вот, милая, ты же сама видишь - ни один государственный вопрос не решается без меня. Как белка в колесе кручусь".
Наконец закончил разговор, медленно набил трубку табаком, долго раскуривал ее.
Подышав дымом, спросил:
- К кому?
- К Грише Блажевичу, - покраснела Катя. - Что с ним?
- То есть, как - "что?"
- Что-нибудь случилось? - спросила Поморцева, и ей захотелось плакать и от неудобства своего положения, и от этого, хотя и дружелюбного, кажется, но допроса.
- Случилось?.. - усмехнулся пожилой человек. Он, вероятно, начинал догадываться, в чем дело. - Еще бы! Стан на сдаче.
"Что ж из того?.." - хотела сказать Катя, но вдруг всплеснула руками и смущенно умолкла.
- Вот то-то и оно, - заметив ее красноречивый жест, проговорил мужчина. - Трудно сейчас там, и никто со временем не считается. И парни к девушкам не ходят, и девушки на время о парнях забыли. Тут уже ничего не поделаешь…
"Боже, какая я дура! - с облегчением выругала себя Катя. - Как же, в самом деле, забыла, что творится на стройке! Люди, небось, валятся с ног, приводя все в порядок, залатывая прорехи".
- Да… да… конечно же… - пробормотала она вслух, теребя концы шали.
"Мог бы хоть позвонить в диспансер, - подумала она в следующую секунду о Гришке. - Если любит, то мог найти время. Усатый черт!".
- Я подожду его здесь? - спросила Катя.
Комендант - она уже поняла, что это комендант, - не ответил сразу. Наморщил лоб, сощурился, даже пожевал губами и, наконец, утвердительно кивнул головой:
- Подожди. В порядке исключения. Если кто спросит - скажи: Рогожкин разрешил. Иван Иваныч.
Катя подумала, что после этого комендант уйдет, но он уселся рядом, на диванчик, подымил трубкой, посоветовал:
- Я б на твоем месте домой пошел. Ну, посуди сама: явится сейчас с работы почти что мертвый. Две смены вытянул. Только-только до койки добраться. И грязный, как колесо. Ведь не понравится тебе. Это одно. А другое - он же мужик. Ему гордость не позволит тебе сказать "устал", "спать охота". Вот и станете сидеть рядом, тянуть разговор кое-как… Шла бы домой, а я скажу, как отдохнет, чтоб к тебе бежал.
Поморцева пристально посмотрела на пожилого коменданта и внезапно улыбнулась.
- Ты чего? - подозрительно покосился на нее Рогожкин.
- Простите, - сказала Катя, - я поначалу подумала: вот скучный человек. А теперь вижу: нет. Так вы уж не сердитесь, Иван Иваныч.
Рогожкин заметил ворчливо:
- Больно скорые вы на осуд, молодежь. Ты еще и рта открыть не успел, а тебя уже в дураки записали.
- Нет, что вы! Я и не думала!
- "Не ду-умала"! - протянул Рогожкин. - Я вижу.
Впрочем он тут же забыл свою обиду и стал рассказывать, как обстоят дела на стане. Комендант удивительно подробно знал все о ходе монтажа, легко оперировал специальными словами, и Кате даже показалось, что он и не комендант совсем, а мастер или даже начальник участка. Но тут же вспомнила разговор о простынях и масляной краске.
Потом Рогожкин стал говорить о Грише Блажевиче, и из слов коменданта выходило, что бригада монтажников пропала бы, как пить дать, без своего лихого и дельного электроприхватчика.
И Катя поняла, что Рогожкин, без всякого сомнения, выспрашивает молодых людей об их делах, а может быть, и наведывается на стройку, на рабочие места своих жильцов.
И еще, конечно, догадалась, что своими рассказами о Гришке комендант хочет сделать ей приятное.
Посмотрев на стенные часы, он покачал головой, приказал Кате:
- Ты разденься, а то упаришься.
И, помогая девушке снять пальто, добавил молодцевато:
- У меня тут, видишь, жарко. Иначе быть не может.
Время тянулось, а никто не шел в общежитие.
- Ну, вот что, - вздохнул Рогожкин, испалив две трубки табаку, - ты жди, а я пойду. Теперь недолго. Через полчаса второй смене конец.
Он достал из множества карманов добрый фунт бумажек, полистал их и, кого-то поругивая, направился к выходу.
Катя осталась сидеть на диванчике. Она прислушивалась к звукам, доносившимся с улицы, и уже ни о чем, кроме них, не могла думать.
Внезапно на тумбочке, рядом, зазвонил телефон. Катя вздрогнула от неожиданности. Но никто не шел на звонок. Немного поколебавшись, она сняла трубку.
- Общежитие? - спрашивал далекий женский голос.
- Да, - подтвердила Катя, и чувство плохо осознанной досады шевельнулось в душе. - Кого вам?
- А это кто? - допытывалась женщина. - Воспитательница?
- Нет. Кого вам?
На том конце провода замялись.
- Да нет, никого.
Поморцева хотела уколоть: "Если никого не надо, то не звонят" - но в трубке уже часто зазвучали сигналы разъединения.
"Знакомый, кажется, голос, - думала Катя, снова усаживаясь на диванчик. - Откуда я знаю этот голос?".
И вдруг всплеснула руками от догадки: "Не может быть… Это не Юлька…"
Но тут же припомнила странное замешательство Юли, когда она, Катя, спросила у подруги, что надо делать, если к тебе не приходят на свидание?
"Ведь Линев тоже, небось, не являлся в эти дни к ней, - запоздало догадалась Поморцева. - А я задала неудачный вопрос, и Юля решила: смеюсь над ней".
В эту минуту в коридоре раздались тяжелые медлительные шаги. В общежитие вошли Гриша Блажевич, Абатурин, а за ними, вместе с Линевым, два пожилых незнакомых человека.
Гришка, увидев Катю, счастливо дернул себя за усишки и растянул рот до ушей. Он кинулся было к девушке, но остановился, будто споткнулся, и растерянно посмотрел на спутников. Линев и Абатурин одобрительно кивнули ему. Худоватый рыжебородый рабочий, похожий обликом на дореволюционного мужика, нахмурил брови.
Пятый - это был высокий широкоплечий человек - остановился, с любопытством посмотрел на девушку и дружелюбно кивнул ей.
Полушубок его был расстегнут, и Катя заметила: на лацкане пиджака матово светится орден "Знак Почета".
Гриша, потоптавшись возле товарищей, наконец подошел к Кате, взял ее за обе руки:
- До́бры ве́чар… Я за́раз приду. Только переоденусь.
Человек с орденом обернулся и покачал головой:
- Нехорошо приятелей бросать, Блажевич. Приглашай девушку.
Сварщик обрадованно подмигнул Кате:
- Бачишь, начальство без мяне́ ни на шаг. Идем.
Поморцева не стала возражать. Она понимала: Блажевичу сейчас нельзя да и не захочется уходить из общежития - он устал, надо забежать в душевую, переодеться. И незнакомые люди, верно, не зря пришли сюда. Их тоже неловко оставлять.
Маленькая комната стала будто бы еще меньше, когда ее до отказа заполнили мужчины и Катя. Стульев всем не хватило, и хозяева придвинули койки к столу.
Блажевич, явно смущаясь, нащупал в шкафу чистую одежду, выудил из тумбочки полотенце и мыло и, пятясь, исчез за дверью.
Рядом с Катей сел пожилой человек, показавшийся ей сейчас не таким широкоплечим, как в полушубке. Он кинул взгляд на ее угольно-черные косы, посмотрел в большие цвета сливы глаза и весело прищурился: Поморцева ему явно нравилась.
- Меня Жамков звать, - галантно представился он. - Аверкий Аркадьевич. Начальник участка и, выходит, Блажевичу генерал.
Слово "генерал" он произнес с хорошо заметной улыбкой, подчеркивая ей, что сказал шутку, в которой, впрочем, как и во всякой шутке, есть немалая доля истины.
- А вот это - Кузякин, - кивнул начальник участка на рыжебородого. - Он только с виду, как нагорелая свеча. А так душа у него бойкая, когда есть чем промочить ее…
Гордей Игнатьевич сидел за столом, не поднимая головы, тер жесткую щетину на лице. Было отчетливо видно, что ему не по себе. Наверно, хотелось выпить, но мешало начальство и эта девчонка, невесть зачем пришедшая сюда.
Жамков покосился на Кузякина, понимающе усмехнулся:
- Не кисни, Гордей. Нехорошо. И мы ведь договорились: кто старое помянет - глаз вон. Тем более - поминать нечего.
Жамков обвел взглядом монтажников, будто хотел, чтоб они подтвердили: поминать и в самом деле нечего. Мало ли что бывает на работе!
Кузякин неожиданно поднялся из-за стола, буркнул:
- Посидите маленько, я в момент вернусь.
- Отчего не посидеть, - согласился Жамков, и на его лице ничего не отразилось.
Всем было ясно, что Кузякин отправился за водкой. Но это не внесло никакого оживления. Разговор по-прежнему тянулся медленно и вяло, то и дело прерываясь, высыхая, как высыхает ручей в степи, иссушенной жаром.
Заметно было: люди не только выжаты работой, но еще и удручены чем-то, о чем никто не говорил. Катя терялась в догадках.
Абатурин сидел на койке, привалившись спиной к стене, и, мучаясь, краснея, чувствовал: засыпает. Он хлопал длинными ресницами, тер кулаком лоб, но веки все-таки слипались.
"Ладно, - внезапно решил Павел, - усну. Немножко подремлю, сидя, и станет легче".
Решив так, попытался заснуть и с удивлением убедился: не может. "Очень переутомился, - догадался Павел. - И голова пуста, будто с похмелья".
В его возбужденной памяти туманно, расплывчато, клочковато возникали куски минувшего дня.
Напротив него сидел Жамков и мило улыбался Кате. Он иногда задавал ей вопросы, выслушивал ответы и согласно покачивал головой. Но думал Аверкий Аркадьевич не о ней.
Жамков не любил выпивать в компаниях. Нужно все время держать себя в узде, считать каждую рюмку, чтобы не переборщить, не проговориться о чем-нибудь таком, о чем можно спокойно разговаривать только с собой.
И Жамков пил водку один на один с женой - желчной и глупой женщиной, считавшей всех людей на земле своими личными главными врагами. Мужа она называла по фамилии и постоянно грызла его за потраченный не известно где рубль, за неумение выжать из своей должности дополнительные деньги и блага.
- Никто никому зря чинов не дает, - говорила Алла Митрофановна мужу, двигая в такт словам маленькими оттопыренными ушами. - А чин - это тоже заработок, Жамков. Все начальство стрижет купоны с должносте́й. Один ты хлопаешь ушами.
- Ерунда, - отвечал Аверкий Аркадьевич. - Никто не стрижет. И ничего я не хлопаю. Тебе бы только языком по зубам стучать.
- Как это "никто"?! - закипала Алла Митрофановна. - Да ты проснись, Жамков, протри себе глаза!
- И протирать нечего. Ну, какие, скажи на милость, стрижет купоны Вайлавич?