Встречались они то в кино, то в театре - все при народе. Но даже короткие отрывочные разговоры, которыми обменивались в антракте спектакля или по дороге домой, радовали и обнадеживали Павла. Анна с уважением отзывалась о труде, ее мало беспокоили проблемы жирного куска и квадратных метров жилой площади в будущем. Для Павла это имело немалое значение: его зарплата и виды на собственное жилье были самые обыкновенные.
- Вы знаете, - говорила Вакорина Павлу, - я доучиваюсь последние месяцы. Приду в школу и удивлю всех - попрошу себе самый отстающий класс. Вот заахают: "Ах, как же так!". А что - "так"? Приходить на готовое - скучно. Всяк живущий должен оставить после себя след на земле… Сорок сорванцов в классе… Ого! Попробуй вылепить из них настоящих людей! Тут попотеешь, небось!
- Попотеешь, - соглашался Павел. - Ну, ничего, Аня. Когда вы сдадите последний экзамен и получите диплом, я встречу вас у института. У меня будет пять пар туфель. Для учительницы Вакориной.
- Пять? - смеялась Анна. - Жизнь похожа на море. Лишние вещи в жизни, как и в плавании, могут утащить человека на дно. Подарите мне лучше одну пудреницу.
Девушка часто снилась Павлу. И он, холодея от радости, пережил уже в мечтах и минуту главного объяснения, и день их скромной свадьбы, на которой обязательно будет вся его бригада и, может быть, даже Прокофий Ильич, которому он даст телеграмму и пошлет деньги на билет. И была еще в тех мечтах их собственная маленькая комната, и первые, неведомые, сутки, когда они останутся одни.
С такой женой можно умно и достойно прожить жизнь. С женой!
Но в последнее время сомнения все чаще и чаще залезали к нему в душу. Анна не только никогда сама не заговаривала о замужестве, но мрачнела всякий раз, когда Абатурин робко и осторожно касался этой темы.
Однажды он, после долгой внутренней борьбы, попытался поцеловать Анну. Неловко взяв в свои большие ладони голову девушки, вдруг увидел глаза, посветлевшие от гнева и полные слез.
Случалось, она сама назначала свидания и не приходила. На вопросы Павла не отвечала, и глаза ее снова мутнели от слез.
Нередко являлась в условленное место подавленная, разговаривала невпопад и внезапно, слабо пожав ему руку, уходила домой.
Она ни разу не пригласила Павла к себе и отказывалась зайти к нему в общежитие.
Павел уже ни о чем не спрашивал. Он мучительно припоминал все свидания, стараясь не упустить самой незначительной мелочи: не совершил ли где-нибудь глупости, отравившей их отношения? И уже казалось, что таких глупостей было немало, и он корил себя за них нещадными словами.
Кончилась весна, уже шло лето, а встречи их по-прежнему были редки и бессистемны.
Как-то ему пришла в голову мысль, что Анну все-таки смущает его положение рядового рабочего, отсутствие своего жилья, малые достатки. Может, она только так, из-за гордости, не говорит об этом? Мало ли о чем молчат друг с другом молодые люди! Нет, все же не здесь причина. Павел непременно заметил бы неприятные черты в облике Анны, их невозможно скрыть. Так что же еще? Не хворает ли? Где там! Вся, как тугое яблоко.
Павел совершенно терялся в догадках. Он стал много курить, заметно похудел, и товарищи, обеспокоенные этим, пытались выяснить, в чем дело.
- Мо́жа, он хво́ры? - крутил усы Гришка.
- Какой - хворый! Он же влюбился, ты что, не видишь? - серьезно утверждал Линев.
Павел пожимал плечами и ничего не говорил.
Анна начала сдачу выпускных государственных экзаменов.
Павел взял краткосрочный отпуск и выстаивал возле института целые дни. Когда она выходила после консультаций из подъезда, он бежал к ней навстречу, бросал нетерпеливое "как?" и, узнав, что все хорошо, стискивал ее ладошку в своих железных лапах.
Она счастливо морщилась, передавала ему портфель, и они шли к ее дому.
Пройдя два квартала, немного стояли, и Анна, простившись, отправлялась к себе.
Наконец наступил день последнего экзамена. Анна сдавала педагогику.
Павел с утра занял свой пост неподалеку от главного подъезда. Он не обращал внимания на шутки и беззлобные усмешки студентов и студенток, вероятно, понимавших или знавших, зачем он здесь.
Павел то сидел на скамейке, то вскакивал и прохаживался, прижимая к груди громоздкий сверток с подарками. Именно этот сверток вызывал сегодня у будущих педагогов особое веселье.
Но вот Анна показалась в подъезде. Увидев Павла, она медленно пошла к нему, но не выдержала и побежала. Была сияющая, стройная, в новом, хорошо облегавшем фигуру пальто. Несмотря на июнь, в городе было прохладно.
- Поздравь меня, - сказала она, улыбаясь. - Я уже не студентка, милый!
Она впервые сказала ему "ты" и впервые "милый".
И Абатурин, не то совершенно осмелев, не то вовсе одурев от радости, прямо около института, никого не стесняясь, поцеловал Анну в милые, тысячу раз снившиеся ему губы.
Она сначала вся расцвела, но уже в следующее мгновение глаза ее расширились от страха и потухли.
Павел оробел и, растерянно подняв с земли упавший сверток, все отдавал его Анне.
- Возьми, Аничка. Это - тебе. И пудреница… и туфли… и еще всякая мелочь…
Они шли молча к дому Вакориной, и Павел старался всеми силами поддержать свою волю. Он помнил, что должен сказать Анне сегодня вызубренные им и очень важные слова. Он, конечно, поступил неосмотрительно там, у института, по-мальчишески дал волю своим чувствам. Он позволил себе это, потому что казалось: Анна знает или догадывается, о чем он собирается сказать ей, и ничего не имеет против… Но вот, вышла размолвка…
Они остановились на этот раз у ворот ее дома, и Павел, поколебавшись, спросил:
- Можно зайти к тебе? Очень надо поговорить.
Она заметно побледнела и покачала головой:
- Нет, не нужно, Паша.
Павел совершенно неожиданно почувствовал раздражение и испугался его. И все-таки, не сумев пересилить себя, спросил:
- Ты любишь другого? Тогда зачем все это?.. Ведь не школьница… Должна понимать.
Вакорина ничего не ответила, и лицо ее потемнело.
Павел расстроился:
- Анна, что с тобой?
Вакорина молчала.
- Ну, ладно, - проворчал Павел, роняя пепел папиросы себе на пальцы. - Ладно, к тебе нельзя. Но ведь сегодня такой день. Пойдем в ресторан, прошу тебя. Выпьем по рюмке вина и перекусим что-нибудь. Ты ведь согласна, Анна?
- Хорошо, - сказала Вакорина вяло. - Только подожди, я переоденусь.
Она скоро вернулась.
- Поедем на автобусе, я очень устала. Экзамены, вся эта нервотрепка… ты знаешь… я просто измотана.
- Конечно, поедем.
В ресторане Анна чувствовала себя неуверенно, беспокойно оглядывалась, и ее лицо постоянно омрачала тревога.
- Ты первый раз здесь, Аня?
- Конечно.
- Я тоже. Ничего, быстро привыкнем. Вдвоем-то не страшно.
Официант, подходя, бросил быстрый взгляд на молодую пару и вытащил из-за уха карандаш. Это был краснощекий рукастый парень, и палочка карандаша совсем тонула в его крупных и толстых пальцах.
"Странно, - подумал Абатурин, - и как ему не грешно заниматься этим бабьим делом!.. А почему - бабьим? Тяжелая работа. Надо перетаскать за смену пуды посуды и пищи. И все-таки…"
- Вот ты как думаешь, - спросил он Анну, когда официант, приняв заказ, ушел, - ведь было бы толково сделать маленькие тележки на резиновом ходу? Официантки - раз-два - и перевезли бы все к столикам.
- Да, конечно, - не глядя на него, подтвердила Вакорина.
"Что с ней? - тревожно думал Павел. - Почему скрытничает? А может, и вправду смертельно устала от учебы, экзаменов, домашних забот?".
- Прошу вас… - прозвучал за спиной Павла голос официанта.
И он движением фокусника, хорошо уверенного в своем успехе, поставил на стол ведерко с шампанским. Потом сдернул с подноса салфетку и выложил блюдечки с красной икрой, с тонкими, как листья, кусочками балыка и тарелочку с пирожным.
- Бутылочку открыть или сами?
- Нет, спасибо, - отказался Абатурин, - кругом много народу, вас ждут.
Официант слабо улыбнулся и, перекинув полотенце через плечо, пошел на кухню.
Павел взглянул на огромную пробку бутылки, обернутую блестящей бумажкой, и покраснел:
- Ты не знаешь, как открывается?
Анна покачала головой. Она вглядывалась в конец зала, куда вела лестница с первого этажа. Сейчас там шел хмуроватый пожилой мужчина.
"Почему она боится? - снова подумал Павел. - Не девчонка, чего же стыдиться?".
Вертя бутылку в руках, покосился на Анну: "Неужели у нее кто-нибудь есть, и она боится встречи с ним? Кто-то, наверно, есть".
Абатурин стал откручивать пробку, но вдруг она быстро поползла из горлышка и выстрелила громко, как детская хлопушка. Павел еле успел подставить стаканы.
- Выпьем, - подвинул он Анне вино, - за диплом и за все хорошее.
Анна взяла стакан, подержала его в ладонях и растерянно поставила на место.
- Мне нездоровится, Павел. Спасибо.
- Но ведь сегодня… - начал было Абатурин.
- Я не стану пить. Не сердись. И есть тоже не хочу.
- Как же так?.. Не одному же мне?
- Не сердись, ради бога. Выпей один. И за себя и за меня.
Павел нахмурился, резко выпил стакан с кисловатым шипучим вином, налил второй и тоже выпил. Опьянение не приходило.
Обрадовался, увидев неподалеку знакомого краснолицего официанта, и попросил себе водки.
- Одну секундочку, - взмахнул парень полотенцем и понимающе улыбнулся. - Это - мигом.
Он действительно быстро принес крошечный графинчик с водкой, тут же перелил ее в стакан и, еще раз устроив на лице улыбку, убежал.
- Паша, хватит, - попросила Анна. - Ты отравишься так.
- Я за тебя, - упрямо качнул головой Павел. - За нас, Анна.
Он понимал, что ведет себя совсем не так, как хотел и как надо, но теперь уже хмель быстро туманил голову, и язык сам плел, черт знает что.
- Пойдем, - сказала Вакорина, вставая, - у меня кружится голова.
Вероятно, ей было неудобно входить с нетрезвым Павлом в автобус, и они пошли пешком по Пушкинскому проспекту.
Дойдя до входа в городской сад, Павел взял Анну под руку и, не спрашивая разрешения, повел по пустым аллеям, забрызганным теплым летним дождем.
Дождик медленно и монотонно бил по листьям; где-то в глубине сада надоедливо картавила ворона.
Анна подошла к сухой скамейке, защищенной от дождя деревьями, сказала Павлу:
- Посижу. Хорошо?
- Нет, - отозвался Павел и придержал ее за руку. - Постой, Анна. Я скажу что-то.
Она, верно, догадывалась, что он хочет сказать, и сделала слабую попытку помешать ему.
- Не надо, прошу тебя…
- Нет, - упрямо покачал головой Павел. - Я скажу.
Вдруг почувствовав, что его покидает храбрость и не желая пасовать в последнюю секунду, взял ее голову обеими руками и тяжело произнес, будто выталкивал слова изо рта:
- Как же, Анна? Ведь я хочу на тебе жениться…
Смутился, забормотал:
- Я не так, не для дурости, а чтоб все хорошо.
Анна смотрела ему прямо в глаза, не мигая, и Павлу показалось, что горят они в этот миг от странного чувства, похожего и на радость и на отчаяние одновременно.
Ничего не сказав, она совершенно неожиданно кулем упала на скамейку и, уткнув голову в колени, заплакала по-бабьи, навзрыд. Косынка сбилась на шею, и волосы тяжелой волной плеснули ей на колени.
Павел потоптался в полной растерянности, погладил ее по волосам и, вдруг подняв на руки, стал целовать Анну в разметавшиеся волосы. Они пахли ароматом хвойного мыла, дешевых духов и еще чем-то совсем незнакомым, верно - просто запахом чистых волос.
Трезвея, Павел почувствовал, как Анна на одно мгновенье сильно прижалась к нему, но уже в следующую секунду, резко толкнув его в грудь, встала на ноги.
- Я сяду, Павел. И ты тоже. У меня уже нет сил.
Погрызла кончик косынки, подняла на Павла покрасневшие глаза, сказала хрипло:
- Мне нельзя…
- Глупости! - бездумно выпалил Абатурин. - Как нельзя? У тебя же нет мужа.
Она отвернулась в сторону:
- И не будет…
- Вот и ерунда, - замахал он руками, считая, что Анна просто растерялась, и так, верно, бывает с каждой девушкой в ее положении. - Почему не будет?
Вакорина встала со скамейки, отошла в сторону, не обращая внимания на дождь:
- Я больна… Ты мог об этом догадаться…
Раскрыла дрожащими пальцами сумочку, достала платочек:
- У меня туберкулез, Абатурин.
И добавила, не поднимая взгляда:
- Я должна была сказать тебе об этом раньше.
Она вытирала платочком слезы, а они снова набегали ей на глаза и вместе с дождинками скатывались по щекам.
- Ты больше не приходи ко мне, слышишь? Ни к чему. Мне не нужна благотворительность. Не приходи.
Павел посмотрел на нее пристально, спросил:
- Ты придумала, чтоб освободиться от меня? Я не тот, кто тебе нужен?
- Нет, я больна…
Было заметно, что ей стало легче после признания.
Павел молчал несколько секунд, точно пытался себя уверить в том, что Анна говорит правду, и не мог. Наконец пожал плечами и внезапно повеселел:
- Ну и что? Я тебя живо вылечу, Анна. Поцелуями. Вот увидишь.
- Поцелуями… Ты плохо знаешь эту болезнь. Не понимаешь, что́ говоришь.
- Я уже вышел из пионерского возраста, Анна.
- Ты поймешь потом, когда будешь не так… - она замялась, подыскивая слово, - не так взволнован. Мы больше не будем встречаться. Проводи меня, Павел.
Они вышли на проспект. Вакорина ступала неровно, не глядела на спутника, спотыкалась.
- Постой, - взял он ее за руку, когда она стала заметно задыхаться. - Так нельзя.
Ей показалось, что он сказал эти слова равнодушно, совсем не так, как прежде, и продолжала упрямо идти, чтобы он не заметил сильно участившегося дыхания. "Вот и все…"
У крыльца своего дома слабо пожала ему руку, сказала:
- Не приходи… Если бы еще любовь… Но я не люблю тебя, Павел… Мне было приятно с тобой, но… не люблю…
Павел резко дернул головой, но, встретив взгляд заплаканных глаз Анны, сказал сухо:
- Не ври. Ты не станешь гулять, не любя.
Взял ее за руки, погладил сжатые кулачки:
- Я очень похож на прохвоста?
- Нет, совсем не похож, - растерялась она.
- Я буду завтра у драмтеатра в восемь.
Абатурин медленно шел к трамвайной остановке, в возбуждении о чем-то вполголоса беседовал с собой, и редкие прохожие оборачивались ему вслед.
Им владели путанные отрывочные чувства. Он вспомнил теперь, разумеется, странности в поведении Анны: пропущенные ею свидания, внезапные страхи, посещения больницы, ее оглядки и отказ даже поесть в ресторане, упорное нежелание Вакориной, чтобы он поцеловал ее. У Анны, без сомнения, нет ни мужа, ни жениха, никого, кроме него, Павла. Абатурин не слепой: она любит его, а эта придуманная фраза "Я не люблю тебя, Павел… Просто приятно с тобой" - это ложь, это, чтоб легче расставаться.
Да, она сказала правду: больна.
Что же теперь делать? "Не знаю, но я не отпущу ее от себя".
Он был совершенно расстроен, но вместе с тем ощутил какую-то странную, неясную облегченность души, какой-то удивительный вздох всего тела, будто выплыл из морского тумана, к пустому, скалистому, но все-таки берегу.
"Что такое, чему я радуюсь?".
Он вяло размышлял над этим, не замечая трамвайной толкотни и шума. И совсем внезапно усмехнулся, догадавшись.
Вот же в чем дело: он просто боялся, что у нее все-таки кто-то есть. Могла же она поссориться с тем, другим, или он уехал в долгую командировку, или служит в армии. Значит, никого нет. Между Анной и Павлом - только болезнь. Это серьезно, но ведь не катастрофа.
Абатурин подходил уже к общежитию, когда вспомнил, что сегодня пил, и товарищи заметят его состояние. Кузякин молча покачает головой и ухмыльнется: одно дело пунктики вырабатывать и совсем другое - жизнь.
Да, жизнь - сложная штука, и чем ты старше, тем она сложнее. Будь он, Павел, на месте Анны, может быть, поступил точно так же. Даже любовь нельзя покупать за унижения. Но ведь Анна должна уже знать его, - разве он мог бы когда-нибудь оскорбить ее глупым и не достойным мужчины сожалением или попреком. Ах, Анна, Анна!..
Прохаживаясь неподалеку от общежития, он пытался угадать свое завтра.
Придет или не придет Анна? Придет. Она поймет: он не из тех, кто вертится возле "Магнита", приставая к девчонкам, и туманно понимает смысл слова "совесть"… А если не придет? Что делать? Теперь даже представить себе нельзя, как можно без нее или без ожидания встречи… У Анны, и в самом деле, ужасная болезнь: разрушаются легкие… Но ведь теперь есть сильные средства против туберкулеза… Их не может не быть. Надо побывать у врача…
Когда он вошел в комнату, Кузякин лежал на кровати, и рыжая его борода мерно вздрагивала от дыхания.
Линев и Блажевич разом посмотрели на Павла, потом переглянулись, и Блажевич спросил:
- Як, Паша? Усе в пара́дку?
- Нет, плохо. Она больна.
- Ну дык што ж? - удивился Блажевич.
- У нее туберкулез. Она сказала - не любит. И чтоб не приходил.
- Вось и дурни́ца, - рассердился сварщик и посмотрел на бригадира, будто спрашивал взглядом: "Так?".
Линев покачал головой:
- Она больна, Григорий, а мы здоровые. Может, нам трудно ее понять.
- Галава́ ж у яе́ здаро́вая, - заметил Блажевич. - Значит, разуметь должна. Пашка комсомолец, а не купец.
- И не купцы свиньями бывают. Она мало знает Павла. А мне, если хочешь знать, нравится ее гордость. Мужики лучше ценить будут.
- Тэк-тэк… - почесал в затылке Блажевич. - Дрэ́нна. Адна́к не бяду́й, что-нибудь придумаем. Уговорился о встрече?
- Сказал: приду завтра к театру. В восемь.
- До́бра! - обрадовался Гришка. - Ну, спи.
Кузякин перестал храпеть, открыл глаза, сказал, вздыхая:
- Мы все не купцы, пока торговать нечем.
- Брось, Кузякин, - нахмурился Линев. - Не болтай пустое.
- Ну, как знаешь, - проворчал, зевая, Кузякин и отвернулся к стене. Потушили свет.
Павел слышал, как Григорий тихонько прошлепал к кровати Виктора, и вскоре до Абатурина донесся тихий шепот товарищей. Слов он не мог разобрать, но понимал: речь идет о нем.
- Нишкни! - внезапно крикнул во сне Кузякин. - Замолчь, окаянная!
Павел встал с кровати, прошел к Линеву и Блажевичу. Закурил папиросу, протянул портсигар в темноту.
- Я не курю, - отказался Линев. - Отвык уж от этой дряни.
- Ребята, - вздохнул Павел. - У меня голова в дыму. Ничего не могу придумать. Я ее не отпущу.
- Ты вот о чем помозгуй, Паша, - сказал Линев, с наслаждением вдыхая запах чужих папирос, - чтоб это не было вроде благотворительности, чтоб глаза не кололо. Она тогда сама не уйдет.
Он пожал в темноте горячую ладонь Павла, тихонько подтолкнул его в спину:
- А теперь на боковую. Вставать рано.