Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
Вася Воробей и Климчук как-то пригласили Павла прямо со смены к себе. Жили они неподалеку от Комсомольской площади. Через полчаса, миновав главную проходную, монтажники уже поднимались на второй этаж рубленого дома постройки тридцатых годов.
Павлу неловко было идти в гости в рабочей одежде, но монтажники уверили его, что дома "все - свои люди", и Абатурин зайдет просто проведать, где живут товарищи.
- Вон сколько вместе робим, а считай, вовсе и не знакомы, даже детишек наших не знаешь, - сказал ему рослый Вася Воробей, таща под руку. - Так не пойдет. Так мы и до коммунизма не доберемся.
Павел подивился странному взгляду Васи Воробья на коммунизм, но спорить не стал.
Обе семьи монтажников обитали в одной квартире. У них были дети - маленькие девочки, похожие на сестер. Это впечатление усиливалось тем, что девочки были одеты совершенно одинаково: в красные мальчишечьи костюмчики с начесом; у обеих в косичках белели одинаковые капроновые бантики.
- А что, - сказал, усмехаясь Воробей, - во-первых, пусть ничем не отделяются друг от дружки, а, во-вторых, швейные наши фабрики еще плохо работают: штампуют костюмчики. Ну, не беда.
Квартира была трехкомнатная. Климчук объяснил:
- Каждой семье - комната, а третья - общественное помещение.
В этой, третьей, комнате стояли дешевый диван, пианино, стол для гостей и несколько венских стульев. Угол комнаты был отгорожен деревянным штакетничком. Там, в углу, монтажники устроили своим девочкам крошечный детский городок. В нем теснились столики и стульчики, на которых чинно восседали резиновые, тряпичные и пластмассовые куклы.
Девочкам в этом уголке решительно было запрещено ссориться, потому что это "совершенно ни к чему рабочему человеку", как снова пояснил словоохотливый Вася Воробей.
Познакомив Павла с женами, монтажники уселись на стулья в "общественном помещении" и велели дочерям сыграть "что-нибудь повеселее".
Девочки, с трудом растопыривая пальчики, исполнили гаммы и с облегчением залезли в свой уголок к куклам.
Оказалось, что по вечерам к ним приходит студентка музыкального училища, дальняя родственница Климчука, и учит девочек игре на пианино.
- Пусть так, скопом, и растут, - говорил Вася Воробей Павлу, наливая в огромные пузатые чашки дочерна настоенный чай.
- Точно, - подтверждал Тихон Климчук и добавлял внезапно: - Женись, Абатурин. Одному скучновато.
- Ужас как скучно, - подхватывал Вася Воробей. - Мы тебя решили женить, Паня.
И он прямо с хода предлагал Павлу познакомить его с Тосей, с той, которая учит девчонок нотным премудростям.
- Я б на ней сам женился, - говорил он, посмеиваясь и обхватывая медвежьими лапами жену, сидевшую рядом, - да вот, видишь: поздно. Так хочешь: познакомлю?
- Нет, не хочу, - стесненно улыбался Павел. - После как-нибудь.
Женщины доброжелательно поглядывали на Павла, дергали мужей за рукава.
- У нас ведь все в общежитии неженатые, а вы меня одного опекаете, - попытался объяснить свой отказ Абатурин. - И с чего это вдруг?
- Ну, остальные - сами не промах, окрутят девок, те и охнуть не успеют. А ты застенчив больно, Паня. Вот потому.
Шагая на трамвайную остановку, Павел думал о том, как, в сущности, он мало знал этих двух славных людей. На работе они больше молчали, о себе вообще ничего не говорили, и казались вполне заурядными людьми. И вот - на́ тебе! - отменные ребята, добрые души.
На Комсомольской площади Абатурин решил купить свежие газеты. "Правду" и "Известия" доставили с вокзала только что, и у журнального киоска, напротив трамвайной остановки стояла небольшая очередь.
Павел пристроился к ней и, медленно продвигаясь, задумался.
Он в последнее время то и дело доставал из блокнота семейную фотографию Ивановых и, что-то бормоча, рассматривал ее. Было такое впечатление, что Абатурин советуется с капитаном и с его женой о своих делах или делится с ними тайной.
Павел и в самом деле, попадая в затруднительное положение, все чаще и чаще думал теперь о том, как поступил бы в подобном случае Прокофий Ильич. Иногда он мысленно спрашивал совет у молодого офицера Николая Павловича Оленина, у старшины Гарбуза и даже у Веры Ивановны из поезда Москва - Магнитогорск.
"Нет, что вы! Разве ж можно? - слышал он ровный голос Веры Ивановны. - Раз она - мужняя жена, значит, и разговор весь".
"Зачем же так определенно? - возражал ей Прокофий Ильич. - Всякие бывают браки. Нет, все-таки надо узнать, может быть, она несчастлива в замужестве".
Оленин смущенно покашливал в ладонь и раздумывал: "Конечно, брак священен в нашем обществе, но я понимаю вас, Абатурин: любовь нередко вступает в борьбу и со святыми и со святошами".
"Яка́ га́рна ди́вчина, - искренне восхищался Гарбуз. - Ты побала́кай с ней, Абатурин, а там поба́чымо".
- Вы - последний?
Этот звонкий голос раздался за его спиной так внезапно, что Абатурин даже не успел ни удивиться, ни растеряться. Он только коротко и нервно вздохнул и сказал, обернувшись:
- Здравствуйте… Я… - и обрадованно покраснел.
Женщина тоже смутилась и произнесла растерянно:
- Добрый день… Мы, кажется, уже встречались?
"Еще бы!" - хотел ответить Павел, но в это время оказался у окошечка.
- Пожалуйста, - пригласил он женщину, стоявшую за ним, - берите, а я после.
- Спасибо.
Она купила несколько газет и отошла в сторонку, освобождая место Абатурину.
Павел испугался, что она может уйти и, схватив газеты, поскорее вышел из очереди.
- Холодно… - сказала женщина. - Вон как метелит.
- Мне почему-то жарко, - сознался Павел.
Они впервые увидели друг друга днем и так близко - лицо в лицо.
Женщина была действительно празднично красива. Легкая вязаная шапочка не закрывала полностью ее светло-русых, с золотой искрой волос; большие синие или голубые глаза блестели от плохо скрытого волнения, и только губы, казалось, высохли от лютого степного ветра.
На ней было дешевое, но нарядное пальто, подчеркивавшее линии хорошо вылепленной фигуры.
Павел с сожалением и растерянностью посмотрел на свои бесформенные валенки, на темный ватник, из рукавов которого торчали кисти рук.
"Разве я могу ей понравиться? - раздраженно подумал он. - Такой милой и чистенькой… Черт! Причем тут "понравиться"? Она же - мужняя жена!". Он попытался помочь себе: "А может, вовсе и не жена, ее ведь спутали с доктором".
- Что же мы стоим? - спохватилась она. - Вы, верно, с работы, и мне домой надо.
- Я, правда, с работы, - наивно подтвердил Павел. Он смотрел на женщину широко открытыми глазами и молчал.
Ей, может быть, понравились его чистые и добрые глаза, мальчишеская застенчивость и нервозность. Это позволяло ей скрыть свою растерянность.
- Прощайте.
Человечество давным-давно выработало в себе умение понимать не только то, ч т о говорится, но и то, к а к говорится. И даже Павел, при всей его неопытности в подобных делах, знал, что можно сказать так, допустим, слово "дурачок", что это не только не унизит, но, напротив, обрадует мужчину. И наоборот, когда тебя хотят обидеть, то вполне могут вложить эту обиду и в слово "милый".
Иначе говоря, Павлу показалось, что женщина сказала "прощайте", вовсе не желая расставаться.
И Абатурин, удивляясь собственной отчаянной храбрости, внезапно улыбнулся и предложил:
- Можно, я провожу вас?
- Нет, не надо, - нахмурилась она. - Спасибо.
- Ну, да, - забормотал Павел, - я так неладно одет. Сам бы мог догадаться.
- Что за глупости, - пожала плечами женщина. - Идемте.
Она торопливо застучала ботами по асфальту тротуара, и Павел делал широкие шаги, чтоб не отстать.
Но вскоре она стала заметно задыхаться: проспект поднимался в гору, а женщина шла очень быстро.
Павел попросил:
- Постойте, пожалуйста. Вы же совсем запыхались.
Женщина остановилась, достала из сумочки платок, вытерла лоб.
- Я совсем не запыхалась. Вам кажется.
Чем круче поднимался проспект, тем чаще они останавливались. Женщина уже не возражала, но всякий раз, отдохнув, снова шла нерасчетливо быстро.
Тогда он не выдержал и сказал ей:
- Не сердитесь, но я не хочу, чтоб вы так скоро очутились дома. И потом - вы устаете.
Она вспыхнула, внимательно, даже подозрительно посмотрела на него и ничего не сказала.
Отдыхая в очередной раз, они остановились у театра. И Павел внезапно испугался. Женщина сейчас уйдет, больше ничего не узнаешь о ней, и они будут так же далеки друг от друга, как и до этой встречи.
И он сказал то, что, верно, не должен был говорить.
- Вы кого же в диспансере навещали? Мужа или кого из близких?
Она не ответила на вопрос и только зябко повела плечами.
"Экой дурак! - молча корил себя Павел. - Почему она должна говорить о себе первому встречному?". И уже страшась, что сделал непоправимую глупость, уже будучи совершенно убежден, что видит ее в последний раз, он взглянул в лицо спутницы и внезапно покраснел от робости и удовольствия. Женщина смотрела на него, не отрывая глаз. И взгляд ее был полон любопытства и расположения.
Павел сказал, конфузясь и весь расцветая от нежности к этой странной и непонятной женщине:
- Меня Павел зовут. Может, вам понадобится. Мама в станице недалеко и бабушка. А я в общежитии. Из армии недавно. В Заполярье служил.
Он украдкой поглядел на спутницу и, заметив, что слушает она внимательно, развел руки:
- Вот и вся биография. И жены нету.
"Опять сглупил", - расстроился Абатурин, увидев, что женщина снова посуровела.
Они прошли несколько шагов молча. Абатурину показалось, что спутница озябла и дрожит, и он, дивясь своему нахальству, попросил разрешения взять ее под руку.
- Возьмите, - сказала она не очень любезно.
Павел просунул огромную ладонь под локоть женщине, почувствовал тепло ее тела, задержавшееся в шершавой материи пальто, и, глупо улыбаясь, потащил спутницу вперед.
Он брал под руку женщину первый раз в жизни, и спутница, вероятно, почувствовала это.
- Боже мой! - воскликнула она. - Оторвете мне руку! Куда вы так бежите?
- Не серчайте, - попросил Павел. - Я просто одурел от всего. Вас как зовут?
- Меня?.. - она немного помедлила. - Анна. Анна Вакорина… Это коренная уральская фамилия, - пояснила женщина. - Учусь на филологическом, пединститут кончаю…
Искоса взглянула на Павла, попросила:
- Вы больше ни о чем не спрашивайте. Я сама скажу, если надо.
- Конечно, - торопливо согласился Павел. - Я и так много узнал.
- Я с папой живу, - сообщила она после недолгого молчания. - Одну комнатку с ним занимаем. Близко от моего института.
Высвободила руку, заметила:
- Дальше не провожайте. Папа увидит. Нехорошо.
Павел внезапно остановился, остолбенело посмотрел на Вакорину и вдруг схватил ее за руку.
- Что с вами? - удивилась Анна. - Вы даже побледнели.
Павел возбужденно рассмеялся, хлопнул себя совсем мальчишески ладонями по валенкам и ничего не сказал.
- Что с вами, Павел? - повторила Вакорина.
- Значит, с папой вдвоем? Только вдвоем? И больше никого?
- Похоже, вы радуетесь, что мы с папой теснимся в одной комнате? - спросила она, делая вид, что истинный смысл его слов не дошел до нее.
- А то нет, конечно, радуюсь, - сообщил он, увлеченный собственными мыслями. - Это же хорошо.
- Что "это"?
- Ну, вообще.
- Мне пора идти, - напомнила Вакорина.
- До свидания, - сказал Павел и безотчетно взял в обе ладони ее маленький кулачок в серой пуховой перчатке. - Только я вас хочу еще увидеть. Я, честное слово, ничего плохого не сделаю.
Она улыбнулась, пожала плечами:
- А что мне можно плохое сделать?
- Я не так сказал, может, - сконфузился Павел. - Я о другом хотел…
- Так уж сразу и встречаться, - весело прищурилась она. - Вы - нетерпеливы.
Павел хотел сказать, что он очень терпеливый, что он бог знает сколько не видел ее, если не считать - во сне, но постеснялся и промолчал.
- Да и где же встречаться? - пожала она плечами. - Вы в общежитии, и у меня не лучше.
- А кино? - спросил он, робко глядя ей в глаза. - В субботу или в воскресенье. Приходите в "Магнит", я буду ждать. Ладно? В семь? В субботу.
Она еще раз внимательно взглянула на него, чуть прихмурила глаза, но, качнув головой, будто отгоняя сомнения, согласилась:
- Я приду. Спасибо вам, Павел.
Он не шел по проспекту, а бежал. Расстегнутые полы ватника заносило ветром, и они глухо хлопали, как паруса на лодке.
В трамвае он все время улыбался кондукторше, пожилой веселой женщине, сыпавшей прибаутками, брал для стариков и женщин с детишками билеты и что-то напевал про себя.
- Ребята! - крикнул Павел, вбегая в комнату общежития. - Ребята, мне здорово повезло. Прямо поверить не могу!
Кузякин посмотрел на него из-под лохматых рыжих бровей, усмехнулся:
- Нечего водку-то зря поносить… Эк парень нагрелся.
- Встретил? - догадался Блажевич и счастливо рассмеялся: - С малой криницы вяли́кая река пачина́ецца!
Виктор дружески подмигнул Павлу, сказал, имея в виду Кузякина:
- Кто на бутылке женат, тому и жена ни к чему. А ты кругом холост.
- Кинул бы я вино, да оно меня не кидает, - вздохнул Кузякин. - Ну, будем спать, бригадир. В смену рано.
В последнее время он опорожнял свои бутылки тайком, страдая оттого, что это приходится делать украдкой и в одиночестве. Приводить собутыльников в комнату Линев ему решительно запретил.
Когда потушили свет, Линев и Блажевич уселись на кровать Павла, потребовали шепотом:
- Выкладывай все!
- Потом, - взмолился Абатурин. - Я сейчас и впрямь, как пьяный. Вовсе глупый.
- Потом, дык потом, - согласился Блажевич. - Только не ворочайся всю ночь, не вздыхай. Не выспишься и свалишься утром с подкрановых балок. Сиротой покинешь девку.
- Не буду ворочаться, - пообещал Павел. - Но оставьте сейчас меня в покое, ради Христа!
*
Весна пришла на Урал неожиданно рано, и уже в апреле снег повсеместно сошел с улиц Магнитки и держался еще только на вершинках рудной горы.
В декабре готовый стан приняла государственная комиссия, и строителей перевели на новые объекты. Бригаде Линева поручили монтаж девятой сверхмощной печи первого мартеновского цеха.
В последнее время бригадир носился с превосходной идеей. Бригада хорошо поработала на стройке стана, и Линев верил, что теперь у нее есть право бороться за звание коммунистической.
- А что? - говорил он Блажевичу. - Монтажная бригада коммунистического труда, - звонко?
- Звонко! - весело поддерживал его Гришка. - Будет еще пригожей, коли в ду́жках поставить прозвище бригадира.
- А-а, какое это имеет значение, - отмахивался Линев. - Только нет, не вытянуть нам.
- Чаго́ гэ́та? - удивлялся быстрой перемене Блажевич.
- Кузякин подведет, ана́фема. Водка - раз, и от жены ушел - за это тоже по нынешним временам горло рвут.
Линев тер лоб, вздыхал:
- Может, прогнать? Как думаешь?
И отвечал себе:
- Нельзя. Придется воспитывать его, древнего дьявола. А как? Ты знаешь?
- Нет, - честно признавался Блажевич.
Вечерами Линев стаскивал товарищей к столу, раскрывая толстую, в клеенчатой обложке тетрадь. В ней были записаны пункты, без которых, полагал бригадир, им не видеть почетного звания, как собственных ушей.
- Гвоздь всему - работать по-настоящему, без дураков. Вот, - говорил Виктор. - Без этого ничего нет. Теперь дальше. Выручка. Потом быт без водки. Никаких выражений и смерть табаку.
Последний пункт - о табаке - вызывал ярые возражения Блажевича.
- Фальши́ва, - утверждал он. - Ты з мяне́ баптыста не раби́. Я, каб зразуме́в ты, бязбожник.
- Причем тут безбожник? - удивлялся Линев. - Губим здоровье и отравляем воздух.
- "Отравляем"! - ворчал Блажевич. - Я живу - вуглекислату́ выдыхаю. Что - не дышать?
- Ладно, - отступал Линев, - я в парткоме провентилирую вопрос. А сам курить не буду.
В тетрадке было еще множество пунктов. Даже пункт о внешнем виде. Бригадир считал, что надо раз и навсегда запретить себе появление в общественных местах без галстука, в нечищенных ботинках, в мятых брюках.
- Галстуки - ерунда, - в один голос возражали Воробей и Климчук, специально затащенные Линевым в общежитие. - Эти тряпки на шею вешать не будем.
Линев еще предлагал следить за всеми мальчишками и девчонками двора, не позволять им драться и вообще всячески растить "цветы жизни", для которых и строится коммунизм.
- Проста-таки ры́мски папа, - иронизировал Блажевич. - Нагавары́в бочку арышта́нтав.
Линев отмахивался от Блажевича и требовал, чтобы в обязательствах был записан пункт о правде.
- Как понять? - спрашивал Климчук.
- А вот так, - всем говорить одну правду. Не только своему брату - рабочему, но и начальству. До самого верхнего. А то как Жамков или Вайлавич, так у нас губы смерзаются.
- Вот и скажи Жамкову, что он прохвост.
- А что? Пункт - ничего… - усмехался Климчук. - Только записывать не надо. Запомнить на всю жизнь - и довольно.
Кузякин в этих разговорах участия не принимал. Когда его спрашивали, что, по его мнению, следует включить в обязательства, он отвечал меланхолично:
- А кто ж его знает? Про детишков это верно. А еще чтоб хорошие заработки были. Вот и довольно.
- Темный ты чалаве́к, Гордей Игнатавич, - возмущался Гришка. - Чорт тебя знает, ко́льки в табе́ капитализма.
- Капитализма? - усмехался Кузякин и стучал красноватыми пальцами по пустому фанерному сундучку. - Вот тут - весь мой капитализм. И еще - что на мне, следовательно.
Вопрос об отношении к женщинам тоже не проходил гладко.
- Я так думаю, - говорил Вася Воробей, - кто обижает женщину - тот свинья, и гнать его в шею.
- Другая баба - сама свинья, - не выдерживал Кузякин. - Ты что же прикажешь - вместе с нею - в грязь.
- Все равно, - поддерживал Васю Воробья Линев. - Плохие люди - и мужчины и женщины есть. Это ничего не значит. А женщину уважать надо. Она слабее тебя.
Абатурин пылко соглашался с бригадиром. Стоило ему представить себе Аню Вакорину, ее большие синие глаза, длинные волосы в золотой искре, ее сильную и все-таки хрупкую фигуру, - и он уже твердо знал, что плохо относиться к женщине - подло.
Павел хмелел в присутствии Вакориной, она с каждым днем все больше нравилась ему: красивая, сдержанная и умница. Ну, может, он что-нибудь и прибавлял к ее достоинствам - не беда. Так, верно, у всех… у всех, кто любит.
С ней Абатурин чувствовал себя легко, пропадало чувство скованности, которое всегда смущало его в отношениях с женщинами, и слова у Павла сами соскакивали с языка.