Абатурин спустился с полки и виновато взглянул на соседей. Был уверен, что над ним посмеиваются. Еще бы: не успел влезть в вагон - и отоспался!
Вышел в тамбур, закурил, попытался расческой навести порядок в коротких льняных волосах.
На третьи сутки он будет дома, погостит немного у мамы и отправится в Магнитку. Как сложится жизнь? В сущности, он только начинает ее. Надо устраиваться на работу, обзаводиться жильем, да и с девушками быть посмелее. Не век ходить холостым.
Вспомнил большой холодный остров, на котором отслужил всю действительную. Остров, где странно соседствовали болота и скалы, казалось, был отгорожен от мира не сотней миль моря, а безбрежьем воды и неба, не подвластным человеку. Чайки непрерывно стонали у скал, доводя жалобным плачем людей до исступления.
- Сам чорт спиткне́ться, - озлобясь, говорил старшина Гарбуз, добродушный немолодой дядечка. - Орут, як скаже́нные.
- Жрать хотят, - объяснял ему писарь Агашин, щеголеватый красивый сержант. - Затем и орут.
На все четыре ветра от острова лежало свинцово-зеленое неоглядное море. Оно непрерывно таранило береговые скалы, перетирало гальку, ни на минуту не затихая и не успокаиваясь.
Но если от птичьего гвалта и нытья волн можно было спастись, заткнув уши, то комары были настоящим бедствием острова. Голодные и озлобленные зверюги, они густо гудели в воздухе, и лишь сильный ветер загонял их в траву и кусты. Как только воздух снова становился спокойным, они тучей натекали на людей.
- Як упыри кров з людей пьють, - ругался старшина.
Он подставлял Павлу красную опухшую шею, и тот выливал на нее немного бензина из канистры.
- Разотри, - советовал кто-нибудь из солдат старшине. - Может, они, гады, подавятся.
Сержанта Агашина комары язвили, как всех. Но Агашин обожал рассуждения, и это помогало ему выдерживать тиранию насекомых.
- Как комару не лопать тебя в три глотки, - философствовал он, - ежели лето здесь - плюнул, и все под плевком поместилось. Так вот, пока тепло, он и питается, нагуливает жир. Ну, легче теперь тебе, Гарбуз?
- Ду́же до́бре, - страдальчески кривил рот старшина, хлопая себя волосатой лапой по шее. - Чорт зна що!
Служба на острове была трудна и однообразна. Учебные тревоги, несение караульной службы, строительство сменяли друг друга без всяких отклонений от расписания.
Понятия "увольнительная" на острове не было. До Большой земли на лодочке не доедешь, и солдаты, свободные от службы, волновали себе душу, ловя треску на поддев или охотясь на ча́ек для пера.
Обо всем этом - и о службе, и о рыбалке, о иных незначительных происшествиях в гарнизоне - было сто раз говорено и переговорено, - и лишь железная воля ума, лишь сознание долга спасали солдат от хандры.
Однако среди надоевших разговоров и скучных тем была одна, которая никогда не утрачивала привлекательности для островитян. Тема о Большой земле, о женщине.
На этом куске земли, зашвырнутом в океан, не было ни одной женщины. Даже у медиков. В кухне, у пишущих машинок - всюду, где обычно заняты девушки, здесь действовали стриженые большерукие парни в зеленых гимнастерках, молчаливые, исполнительные, не знавшие слов "усталость", "не хочу", "не умею".
Абатурин любил этих отменных работяг, с юношеским почтением относился к офицерам. У большинства офицеров были разноцветные планочки за войну, и Абатурину казалось неприличным жаловаться на судьбу этим пожилым людям, прошедшим огонь, воду и медные трубы фронтов.
О женщине говорили мало, но все понимали: она была одной из главных прелестей того, Большого мира, о котором они не уставали толковать по вечерам в узких дружеских кучках.
Собственно, рассуждали о женщинах семейные люди, а молодежь или молчала или смущенно поддакивала старшим.
- Пога́но, - широко разводил волосатые руки стар шина. И объяснял, что ему никак не миновать скандала дома и что его обязательно прогонит жена.
- Отчего это? - щурил черные глаза Агашин. - Или обессилел ты очень на государственной службе, Гарбуз?
Старшина отмахивался от него, как от комара, качал головой:
- Отвыкли ж мы друг от друга, хлопчик!
- Привыкнешь, - успокаивал Агашин. - Она у тебя там, чай, не все позабыла.
- Ото́ дурень, - добродушно усмехался старшина. - Тоби́ бы все, як мухе, рану бередить. Дыви́сь, яка́ га́рна…
И он в десятый раз доставал огромный бумажник и показывал Агашину фотографию. На снимке была изображена худенькая женщина с лукавыми глазами и задорно вздернутым носиком.
- Ну?!
- Что "ну?!" - зубоскалил Агашин. - Не жена, а крапива. Видно же!
Но вывести старшину из равновесия было невозможно. Он прятал карточку и, улыбаясь, сообщал Агашину:
- Як чолови́к жи́нку лю́быть, то й лиха́ жинка доброю бу́де.
- Да нет, я - что? - посмеивался сержант. - Она у тебя ничего, задор баба.
- Вин уку́сыть и меду дасть, - ворчал Гарбуз.
Абатурин никогда не вступал в эти разговоры. Нет, он не постеснялся бы поспорить со старшиной или с сержантом, если бы у него был хоть какой-нибудь опыт в деле, о котором шла речь. И все-таки Абатурин с удовольствием слушал перепалку Гарбуза и Агашина даже тогда, когда считал сержанта неправым. Молчаливо поглядывая на старших, женатых товарищей, он втайне складывал себе облик той девушки, с которой когда-нибудь свяжет жизнь.
Старшина понимал это - и потому считал своим долгом преподать Абатурину ряд безусловных истин.
- Сватай ту, яку сам хочеш, а не ту, яка за тебе йде, - поучал он Павла. - Не шука́й красоты, а шукай доброты, хлопець.
Иногда к ним подсаживался молоденький офицер Николай Павлович Оленин, слушал их разговоры, пылко вступал в беседу.
- Нет, я не согласен с вами, Пимен Остапыч, - говорил он старшине, розовея от возбуждения. - Вы зря говорите. Как же без красоты? Только ведь красота - это не одна внешность. И душа должна быть красивая.
- Должна, - с веселой почтительностью поддакивал писарь. - Только где их искать, одних красивых и добрых?
- На земле, - всерьез отвечал Оленин. - Вон она, земля, какая большая у нас. А торопиться не надо.
Николай Павлович был молод, и как почти всякий молодой офицер стремился быть отцом и наставником своим солдатам. Он окончил гуманитарный институт, внезапно для близких ушел в офицерское училище, и в двадцать пять лет получил под командование стрелковый взвод.
Солдаты любили дружелюбного и неизменно вежливого офицера, охотно прощали ему желание изъясняться в немного приподнятом стиле.
В землянке было тепло и сумрачно. Электродвижок работал неровно, и лампочка у потолка иногда почти замирала, тускло посвечивая красной нитью.
У Николая Павловича был мягкий высокий голос, и солдаты выискивали любую возможность составить маленький хор. Николай Павлович запевал, к его голосу присоединялся баритон Абатурина, и песня сразу заполняла землянку, туманя глаза людей неподдельным волнением.
После песен обычно долго не спалось.
Стоило Абатурину закрыть глаза, как кто-то начинал глядеть на него в упор синими, как у Али Магеркиной, очами.
- Как вас зовут? - спрашивал в полусне Абатурин.
Губы у незнакомки шевелились, но Павел не слышал слов и все же согласно кивал головой, будто ему все понятно.
Эту приятную беседу нарушал Агашин. Он ворочался на жестком тюфяке, вздыхал.
- Не спите?
- Не сплю. Жену вспомнил. Перемечтал обо всем, да проку мало.
Он вздыхал еще раз и говорил, застыдившись своего откровения:
- Спи. Это я сослепу, с полусна…
- Ваш билет, - произнес кто-то за спиной у Абатурина, и он вздрогнул от неожиданности.
Дверь в вагон была открыта, и в светлом проеме резко выделялась фигура проводницы.
- Вы не сдали билет, - пояснила она. - А я не хотела будить.
Спрятав картонный билетик Абатурина в холщовую сумку, посоветовала:
- Шли бы спать. Или на свидание едете, что сон нейдет?
- На свидание. К маме с бабушкой.
- Шутник вы, - усмехнулась проводница. - Такого мальчика девушки не оставят в покое.
- Какого "такого"? - спросил Абатурин. Ему был приятен разговор, спать совсем не хотелось.
- А то не знаете? А то вам не говорили?
- Не говорили. Вы и скажите.
- Идите-ка спать, гражданин, - внезапно нахмурилась девушка, вспомнив, вероятно, что она должностное лицо, и сейчас поздно. - Завтра поговорим.
И побоявшись, как видно, что пересолила в служебном рвении, добавила мягче:
- Я утром сменюсь. Можете зайти, если хотите.
Абатурин взглянул на ее круглое детское лицо, которому она то и дело пыталась придать строгость, и дружелюбно улыбнулся:
- Ладно, я приду, если можно.
- Ох, уж эти мужчины! - поморгала серыми глазами проводница. - Так и липнут, так и липнут!
- Вы же сами позвали, - удивился Абатурин.
- Думала, "нет" скажете.
- Не хотите, я не приду.
- Нет, зачем же? Я от слов не отпираюсь.
Утром Абатурин умылся, причесал короткие волосы и, пройдя в конец коридора, остановился у купе проводниц. Постучать постеснялся и подумал, что, может быть, девушка случайно выйдет и, увидев, пригласит его к себе.
Проводница вскоре действительно отодвинула дверь и обрадованно ойкнула:
- Заходите. Катя сейчас у бригадира, и мы можем посидеть.
Великодушно налила Абатурину стакан прохладного чая, подвинула сухари, сказала:
- Вы пейте, не беспокойтесь, это бесплатно.
Абатурин для приличия похлебал немного коричневой жидкости, смутился:
- Не могу один за столом… Солдаты все скопом делают.
- Привыкнете, - успокоила проводница. - Домой едете?
- Ну да.
- Вот жена-то обрадуется. Сколько не видела!
- Я к маме. Нету жены.
Девушка погрозила пальцем:
- Вы все в поездах холостые. А в анкете, небось, пять детей и жена с морщинами.
- Так уж и пять, - улыбнулся Абатурин, - я, если хотите знать, даже в кино еще ни с кем не был.
Проводница бросила на солдата быстрый взгляд. Он без сомнения говорил правду, этот симпатичный и, кажется, совсем непритворный человек. Внезапно спросила, не глядя ему в лицо:
- Я некрасивая? Как по-вашему?
Абатурин растерялся:
- Что вы! Совсем нет.
Она сказала смущенно:
- Я, знаете, еще ни в кого не влюблялась. И на меня тоже никто не смотрит. Так, чтобы по-настоящему…
- Зачем вы так о себе? - оторопел Абатурин. - Вы вон какая молоденькая. Хороших людей-то много…
- Много хороших, да милого нет.
Абатурин вдруг почувствовал, что эта разбитная и даже грубоватая во время службы проводница - по существу всего-навсего неопытная и беспомощная девчонка; что он старше ее и симпатичен ей; что она сейчас ждет, может быть, какого-нибудь совета.
Он непроизвольно подсел к ней поближе и сразу увидел, что сделал ошибку. Проводница нахмурилась, сказала обиженно:
- Вы руки-то не распускайте. Нечего руки распускать.
- Что вы! - покраснел Абатурин. - Я и не думал.
Помолчали.
- Вас как зовут? - спросил Павел, когда молчание затянулось сверх меры.
- Маша. Только вы сядьте подальше, а то Катя скоро придет.
- Я пойду. Спасибо за чай.
Проводница вздохнула, сказала сокрушенно:
- Женщин у нас, в России, больше, чем мужчин. Оттого и задираете вы нос, мужики-то.
- Разве больше? Я не знал.
- А как же? И раньше так было, а тут война еще. Папа не вернулся. Старший брат - тоже. Чуть не в каждой семье так. Откуда же им взяться, мужчинам?
- Война-то вон когда кончилась.
- Для кого - как. Для мамы не кончилась. И для меня тоже. Для всех, у кого жизнь скособочена.
- Это верно. Я не подумал.
В купе вошла Катя, посмотрела сурово на солдата, нахмурила брови, похожие на выгоревшие пшеничные колоски. Потерла рябинки на щеках, сказала неизвестно кому:
- Несолоно есть, что с немилым целоваться. Я у бригадира соли выпросила.
И справилась у сменщицы:
- Ты картошку сварила?
- Ага, - отозвалась Маша. - Вон за подушкой, чтоб не остыла. В баночке.
- Сейчас порубаем, - объявила Катя, не глядя на Абатурина.
Павел торопливо встал, попрощался.
- Заходите, - попросила Маша. - Просто так. Посидим, о чем-нибудь еще поговорим.
- Реже видишь - больше любишь, - уронила Катя в спину солдата.
Закрыв дверь, она хмуро сказала:
- Спала бы. А то в смену скоро.
- На том свете высплюсь. Там тихо и темно. Думать ни о чем не надо.
- Думай - не думай, а бабе рожать. Он что? Встал, встряхнулся и папиросочку - в зубочки. А ты хоть лопни.
- Ты-то откуда знаешь?
- А чего знать? Мильен лет одно и то же.
Катя была некрасива, и ее никто не любил. Она знала это, не спала ночами и даже молилась.
- Господи! - просила она. - Осчастливь, трудно тебе, что ли? Одной - и личико, и фигурка, конфеты с сахаром ест. А другой - шиш с маслом.
Мольбы не помогали, и она злилась:
- Ухо-то у тебя есть, а дырка в нем не проверчена.
Маша понимала сменщицу и жалела ее.
- Ты, Катя, не хмурься, - говорила Маша. - Улыбайся побольше. У тебя зубки белые, ровненькие, вроде ракушек на коробочке. Кто увидит - сразу полюбит.
- Зубки, чтоб жрать, - обрывала Катя. - Спи.
Павел вернулся к себе, сел на нижнюю полку.
Напротив, вверху, сладко спала молодая женщина, вероятно лет двадцати пяти-двадцати шести. У нее были пухлые пунцовые губы. Мелкие русые кудряшки, немного обожженные завивкой, падали на щеки, и она смешно, во сне, потряхивала головой.
Одну из нижних полок занимал благообразный старичок с редким белым пухом на голове. Сейчас он сидел рядом с Павлом и читал французскую "Либерасьон", далеко отставив газету от глаз.
Его узкие азиатские глаза совершенно безучастно перебегали со строки на строку, будто проглядывали давно надоевшую таблицу умножения.
- Фот де мьё… - бормотал он, высасывая из костяного мундштука дымок сигареты. - Везде одно и то же.
Наконец аккуратно свернул газету, положил ее к себе под подушку и произнес неожиданным баском:
- Вынужден принести жалобу.
- За что же? - опешил Абатурин.
- Ни чаю попить, ни в шахматы поиграть. Совершенно завладели проводницей.
- Она же сдала смену, сейчас не ее черед, - смущенно объяснил Павел.
- Тан пи, тан пи, юноша, - важно заметил старичок и покачал головой. - Тем хуже. Отдых священен. Хотите заслужить прощение?
- Хочу, - улыбнулся Павел, уже понимая, что этот постный с виду человек шутит.
- Идите к сменщице, просите шахматы. И пусть чай подадут.
- Не помешаем? - отозвался Павел и показал глазами на соседку.
Это была тоже молодая, просто и прочно сколоченная женщина, вся светившаяся здоровьем и довольством. Сейчас она кормила грудью ребенка и ласково ругала его за то, что малыш хватал зубешками сосок и сыто вертел головой.
- Охальник, - приговаривала она, открыто любуясь сыном. - Казачина ты яицкий, вот ты кто такой, Вовка.
Длинные волосы цвета ржаной соломы она заплетала в косы и кружком укладывала на голове. В эту минуту ей, по всей видимости, было жарко, и она то и дело тыльной стороной ладони вытирала влажный лоб. В зеленоватых, глубоко посаженных глазах сияли простая радость и умиротворение.
Павел уже знал, что обе женщины - и эта, и та, что спала, - двоюродные сестры и ездили куда-то под Рязань, к родне.
Услышав слова Павла, соседка мягко улыбнулась и сказала, несильно окая:
- Не беда, милый. Уснет он сейчас, Вовка-го.
- Ну-с, вот и уладилось, - бодро заметил старичок. - Ан ава́н, солдат!
Павел пошел в купе проводниц. Маша уже лежала на верхней полке. Она улыбнулась, сказала, как старому знакомому:
- Страсть как спать не хочется. Да вот Катя велит.
- Я по делу, - смущенно объяснил Павел, бросив взгляд на Катю, доедавшую картошку. - Сразу и уйду.
Он в двух словах сообщил, что́ нужно.
Катя недовольно посмотрела на красивого солдата, достала с багажной полки шахматы. Вручив их Павлу, сухо заметила, что в партии тридцать две фигуры, и он, пассажир, лично отвечает за их сохранность. Что касается чая, то она заявила: дед не рассохнется, если немного подождет.
- Расставляйте фигуры! - приказал старичок, когда Павел явился в купе. - Вы, надеюсь, играете?
- Средне, - поспешил заметить Павел. - Только вторая категория.
- Голубчик! - радостно удивился пассажир. - Вы же клад, а не сосед.
Он встал, одернул на себе черный габардиновый пиджак, сообщил со старческой церемонностью:
- Разрешите рекомендоваться. Цибульский. Лаврентий Степанович. Бухгалтер… Старший бухгалтер, - уточнил он. - Казанскую гимназию во время о́но окончил, стихи на французском писал. А теперь, как изволили слышать, по финансовой части. Что делать? Фе-т-аккомпли́…
Абатурин тоже поднялся, сказал тихо:
- Домой еду. С действительной.
- Тан мье, - одобрительно заметил старичок. - Большая радость родителям. Итак, аллен!
Павлу достался первый ход, и он начал игру скачком королевской пешки.
После второго хода белых старик ухватил в кулак свою бородку, забеспокоился и даже порозовел от волнения.
- Вот вы как, батенька, - забормотал он, покусывая клинышек бороды. - Королевский гамбит… Неслыханные осложнения могут быть.
Он играл с величайшей осторожностью; прежде чем сделать ход, беззвучно шевелил губами, тщательно протирал кончиком платка очки и, наконец, вздохнув, двигал фигуру. Никаких особенных мыслей не было в его партии, но играл он цепко и не давал Павлу надежд на просчет.
Катя принесла на подносике чай, поставила его рядом с доской и молча ушла.
Цибульский положил в стакан кусочек сахара, покрутил ложечкой, но пить не стал, чтоб не отвлекаться.
Они сыграли три партии, и старичок выиграл все.
Совершенно счастливый, говорил, отхлебывая холодный чай:
- Отдохнем, голубчик. Все - в меру… Да вы не горюйте, право! Неприятно, разумеется, но что ж делать?
- Я не горюю, - сказал Абатурин. - Я даже люблю проигрывать.
- Как же это? - удивился Цибульский и шутливо погрозил Павлу сухим коротким пальцем: - Бонн мин о мовэ́ же…
- У сильного всегда есть чему поучиться, - пояснил Павел. - И от этого для меня проигрыш полезен.
- Оч-чень оригинально, - растерянно отозвался Цибульский. - И не лишено остроумия.
Ему, вероятно, показалось, что такое объяснение солдата может умалить значение его победы, и он заметил, с шутливой торжественностью поглядывая на молодую мать:
- Я предпочитаю выигрывать. Даже не получая пользы…