Ребенок спал в сторонке, у самого окна, и женщина изредка оборачивалась к нему, чтобы поправить фланелевое одеяльце, которое малыш то и дело стягивал с себя. Он чмокал во сне губами, иногда вскрикивал, и мать счастливо улыбалась мужчинам, будто хотела сказать: "Это же мой сын. Сразу видно: очень красивый и умный мальчишка!".
Увидев, что мужчины отложили шахматы, она покровительственно посмотрела на Абатурина, спросила ласково:
- А у вас есть?
- Сын?
- Ну да. Или дочь.
- Нет. Я холост.
- Тьфу, какое порожнее слово! - засмеялась женщина. - Женитесь непременно. Вам ведь нетрудно это.
- Кому - "вам"?
- Мужчинам вообще, а вам - тем паче.
- Не скажите, - иронически заметил Цибульский. - Это оч-чень рискованное дело. Железные ботинки истопчешь, пока невесту найдешь.
- Ну и пусть топчет на здоровье, - согласилась женщина. - Лишь бы искал, а не сиднем сидел.
- Разумеется… - пробормотал старичок. - Но все-таки… Не ведаю вашего имени.
- Вера Ивановна или Вера, - охотно сообщила спутница. - Меня все так зовут в колхозе: Вера.
- А куда ему, солдатику, торопиться?
Цибульский даже вздрогнул от этого звонкого голоса, внезапно раздавшегося над головой, точно из вентилятора.
Женщина с верхней полки, о которой все забыли, проснулась, вероятно, давно - и теперь лежала на боку, насмешливо поглядывая большими черными, немного выпуклыми глазами на пассажиров внизу.
- Куда ему торопиться, успеет еще в хомуте походить.
Цибульский вздернул бородку, готовясь что-то ответить, но покраснел, как рак в кипятке, и поперхнулся.
Женщина была одета в короткий сатиновый халатик, он распахнулся, и старику показалось, что сделала она это нарочно.
- Слезай, Глаша, - посоветовала Вера Ивановна, добродушно улыбаясь. - Как же не торопиться? Две головни и в поле дымятся, одна и в печи гаснет.
- Ну, дыму и без него хватает, - усмехнулась Глаша, оголяя ровные мелкие зубы. - Жены все одно не перелюбишь. Это известно.
Она спустила ноги с полки, сказала Цибульскому:
- Зажмурьтесь, дедушка.
Легко спрыгнула вниз, села рядом с Павлом, заключила, открыто любуясь его лицом:
- Хоть пой, хоть вой - больше века не проживешь. Лучше петь.
Павел молча полез в карман за папиросами.
- Крепок ты на язык, - прищурила глаза Глаша. - Или не целован еще?
- Ни фуа́, ни люа́, - пробормотал Цибульский, морща редкие брови.
- Вы чего там шепчете, дедушка? - удивилась Глаша. - Гневаетесь?
Цибульский раздраженно пожал плечами.
- Они, старички эти, раньше люди, как люди были, - не унималась Глаша. - А теперь у них здоровье слабое, так они ужасно закон соблюдают. И другим велят.
- Зачем вы так? - укорил Абатурин. - Он вам в отцы годится, Лаврентий Степаныч.
- В святые отцы, - проворчала женщина. - А мне - нет.
- Ну, боже мой, зачем же ссориться? - ровно заметила Вера Ивановна. - У каждого своя полоска в жизни - и засевай ее, как способнее.
- Это раньше полоски были, - не согласился Абатурин. - А теперь и сеют и жнут вместе.
- Ладно, это вчерне сказано, можно и похерить, - не стала спорить молодая женщина.
- Тебе вон мальчонка руки спеленал, - повернулась к сестре Глаша. - Много ли счастья?
- Разве ж нет? - удивилась Вера Ивановна. - Главная радость - мальчонка.
- Вот то-то и есть, что главная. А муж?
- И муж - тоже. Для того и живу.
- А любишь ли мужа?
- Мужняя жена - значит, люблю. Как положено.
- "Как положено"! - усмехнулась Глаша. - Скушно!
- Разве ж не любовь? Есть и другая?
- А то нет.
- Скажи.
- Такая, чтоб сердце в огне, голова в дыму. Не поймешь ты.
- В огне? - переспросила Вера Ивановна. - Нет, это ни к чему. Сильно горишь - много сажи. Испачкаться можно и сгореть тоже. Лучше уж у костерка греться, чем на пожаре в уголь испылать. Да и нет ее, любви такой.
Абатурин испытывал странное чувство. Будто случайно оказался возле не предназначенного для мужчин разговора. И все-таки вслушивался в эту удивительную беседу со смутным волнением и любопытством. У него были свои, другие взгляды на то, о чем говорили эти женщины; и все же что-то в их словах привлекало Павла. Может, спокойная крестьянская рассудительность молодой матери и бесшабашная смелость, даже нахальство так не похожей на нее сестры.
Но слова Глаши и обижали его. Так разговаривать женщина может лишь при несмышленом мальчишке, не стыдясь и не обращая на него внимания.
Лаврентий Степанович был совершенно шокирован этой неслыханной беседой. Он демонстративно отвернулся от Глаши, потом попытался по лесенке добраться к своему чемодану на багажной полке.
- Не сорвитесь, ради Христа, - почти серьезно попросила Глаша. - Нам потом и осколков не собрать.
- Анфа́н терри́бль, - шипел под нос Цибульский, спускаясь с лесенки.
- Чтой-то вы все не по-русски, дедушка, - удивилась Глаша. - Или не умеете по-нашему?
- Я по-вашему, барышня, никогда не умел, - отозвался с иронией старик.
- Брови у тебя срослые - к счастью, - помолчав, сказала Глаша, заглядывая Павлу в глаза. - И безжелчный ты. Таких девки обожать должны.
Вздохнула:
- А мне все говоруны выпадают и молью побиты.
- Жировые затеи у тебя, - недовольно заметила Вера Ивановна. - Шла бы в поле, говорили тебе.
- В поле? - Глаша пожала плечами. - А что там вырастет мне?
- Уроди бог много, а не посеяно ничего. Разве ж так можно?
- А я ничего и не прошу. Не по мне оно, твое воловье счастье. Платки вяжу, на хлеб и вино хватает. Как тридцать стукнет, и мужики плюнут, повяжусь остатним платочком - хоть в навозе копаться, хоть поросятам соски тыкать. Тогда все одно.
- Озорства в тебе - непомерно, - проворчала Вера Ивановна. - Пора и остепениться, семьею пожить.
- Жила уже. Будет с меня.
- Один мусор в голове, - жестяным голосом заметил Лаврентий Степанович, смотря в сторону. - И полная слепота мысли.
- Совсем закидал словами, - лениво отозвалась Глаша. - Не ссорьтесь, дедушка. Я тоже была хорошенькая, да меня у маменьки подменили.
Цибульский, не отвечая, отошел к окну.
- Вы не сердитесь на нее, - попросила Вера Ивановна. - Балаболка она, а все равно, может, не злая.
Однако Лаврентий Степанович не желал идти на мировую и демонстративно отправился в тамбур.
- Закивал пятками. В монахи подался.
- Все же злая вы, - покачал головой Павел. - Зачем цепляетесь?
- Мы - дорожные люди, - не обращая внимания на его слова, сказала Глаша. - Нам и поболтать только.
Она посмотрела на сестру долгим взглядом, сообщила, зевая и мелко крестя рот:
- Состаришься - и радости не отведаешь.
- Ты обо мне?
- О тебе.
- Почему же?
- Да так.
Вера Ивановна покраснела, проворчала, искоса поглядывая на Павла:
- Мне незачем, Глаша. Я не шалава какая. Порядочная.
- Оттого и порядочная, что никому не нужна.
- И не стыдно тебе? При мужчине-то?
- А чего стыдиться? Или он из другой глины слеплен?
Потягиваясь и откровенно оголяя красивые сильные руки, сказала примирительно:
- Может, и твоя правда. Только без стыда все одно лица не износишь.
Павел неодобрительно взглянул на Глашу и внезапно смутился. Она смотрела на него в упор, глаза ее горели, как спирт, а яркие пухлые губы тихонько вздрагивали, будто от обиды.
- Скушные вы все, - вздохнула она, вставая, - засушите солдатика проповедями своими. Пойду умоюсь, вечерять время.
Она вскоре вернулась - умытая, посвежевшая, в легком штапельном платье, хорошо облегавшем ее ладное, крепкое тело.
Раскладывая на чистом полотенце круто сваренные яйца, огурцы, спичечную коробочку с солью, кивнула Павлу:
- Садись с нами. Все веселее.
- Спасибо. Не хочу.
- Что уж там "не хочу". Солдатские достатки известны. Садись.
- Нет, право, не хочу, - стесненно отказался Павел. - Я только вот кружку молока выпил - и сыт.
- Завидно мне, - вздохнула Глаша, когда Павел ушел покурить к крайнему в вагоне окну. - Хороший парнишко - и другой достанется.
- Не ломайся, чего на себя наговариваешь? - укорила сестру Вера Ивановна. - Помолчала бы.
Павел с какой-то щемящей радостью вглядывался в землю, пробегавшую за окном. Поезд, миновав Белую и отстояв, сколько положено, в Уфе, втягивался в горы. В мягких лучах заходящего солнца эта земля, начинавшая дыбиться, покрытая щетиной леса и кустарников, казалась ему, после Заполярья, невиданно щедрой и напитанной теплом. Он, правда, родился в степной части этого края, но разве это имело значение?
"Родина… - думал Павел. - Что она - раньше всего - человеку? Наверное, люди. Да, конечно же, люди. А потом - улица, где скакало на палочке босое детство, а после - полянки и уколки, в которых искал он грибы и выпугивал зайцев; потом завод, степи и холмы, за ними - весь край и вся земля, вся Россия до самого горизонта, до островка, на котором провел он долгие месяцы военной службы…"
Павел закурил, но вскоре папироса потухла, и он снова поджег ее.
"Интересно, приедет мама на вокзал или нет? Верно, нет. Она уже старая, ей трудно добраться от села до городской станции… А бабушка, чай, напекла шанежек. Он любит шанежки, замешанные на кислом молоке, и бабушка это знает… А что Аля Магеркина? Забыла давно, верно, замуж вышла. Гуляли с ней когда-то, совсем немного. Но ведь давно-то как было! За это время многое можно забыть: и поцелуи, и разные обещания…"
Абатурин представил себе, как недельку поработает в своем дворе, починит все, что надо починить, заготовит дров, вычистит подпол, - и ему стали почти невмоготу оставшиеся до конца версты. Они всегда тягучи и длинны - эти последние версты до родного дома!
Поезд летел через ночь, работая локтями паровоза, отфыркиваясь и считая стыки.
Павел вернулся в купе, забрался на полку.
Все уже спали. Лаврентий Степанович дышал беззвучно. Его худенькое тельце было вытянуто в длину всей полки, и Павлу казалось странным, что он, такой невесомый, не слетает вниз.
Вера Ивановна дремала на своем месте, неловко подогнув к голове правую руку, чтобы не задеть ребенка.
Глаша отвернулась к стене, и Павлу чудилось: не спит. В те секунды, когда поезд начинал сильно притормаживать, плечи ее вздрагивали, и сатиновый халатик крупно морщился на спине.
Сон не шел. "Я просто устал от безделья", - подумал Павел. Поворочался еще немного и, стараясь не шуметь, спустился с полки.
В узком коридорчике никого не было, но Павлу показалось, что в вагоне жарко, и он прошел в тамбур.
Здесь и в самом деле воздух был чище и свежее. Павел с удовольствием прислонил лоб к холодному стеклу.
Завтра утром поезд, не доходя до Челябинска, свернет к Карталам, одолеет суховатые глинистые степи, промчится мимо лесов у Анненска - и лихо подкатит к неказистому вокзалу Магнитки.
И вот - завтра - начнется другая жизнь. Выходит, пришло и его время ладить свое гнездо, становиться на свою дорожку.
Дверь в тамбур внезапно отворилась, и Абатурин увидел Машу. Она покачала головой, но не сумела скрыть улыбки.
- Отчего ж не спите? Все спят, а вы нет.
- В запас не наспишь, - развел руки Павел. - И жарко.
Поезд дробно бил колесами стыки, гулко проскакивал мостики, невидимые в густой темени.
Проводница потопталась возле Павла, сказала, вздохнув:
- Вы стойте, а мне еще белье посчитать надо.
Она ушла, и дверь тотчас снова открылась.
Павел решил, что Маша вернулась, и сказал мягко:
- Идите вот сюда, к двери. Тут хорошо обдувает.
- Ладно. Я ненадолго.
Павел оробел. Это был голос Глаши, правда, чуть притуманенный, может сном, а может и какими-то печальными мыслями.
Она подошла к двери и несколько секунд смотрела на черноту, вздрагивающую за стеклом.
- Одиночество одному богу годится. Что не спишь? Скучно?
Павел не знал, что ответить, и, скрывая смущение, попытался раскурить свежую папиросу.
Неровный огонек на мгновение вырвал из темноты русые волосы Глаши и большие глаза, показавшиеся Павлу слепыми. Она была в легком халатике без пальто, и ветер, залетавший из гармошки, соединявшей вагоны, рябью проходил по ее волосам и воротнику.
- И вы ведь не спите…
Она глуховато засмеялась:
- Мне житье, что вороне: куда захотела, туда и полетела. Вот тебя проведать пришла. Не сердишься?
- Нет. За что же?
Не отвечая, вздохнула:
- Ты еще много хмелю попьешь. А я уже отлюбила свое.
Спросила с заметным участием:
- Наш? Деревенский?
- Да.
- Небось, перебабились все девки, сверстницы твои? Замуж повылазили?
- Не знаю. В Магнитке работал, в армии служил. А вы?
- Я? Так. Живу.
- Не учились?
- Как же, - с вызовом сказала Глаша. - Дровяной институт окончила.
- Какой? - удивился Абатурин.
- Лес в Зауралье валила. Там и душу свихнула. К бабнику, к пустобаю сердцем прилипла. А он - поиграл-пограл, да и бросил. Ну, с тех пор и себя не берегу.
Подышала себе в ладошки, справилась:
- Ежели я папироску попрошу, дашь?
Заскрипела дверь, и в тамбур вошла Маша. Увидев, что солдат не один, она воинственно вздернула носик, сказала с иронией:
- Шли бы спать, граждане. Продуть может.
Когда она удалилась в вагон, Глаша подошла вплотную к Павлу и, задевая его высокой грудью, зашептала почти в ухо:
- Мне, может, как всем, и дитя покачать охота, и в газетке о себе похвалу почитать… Оттого и лаю, тоску душу́. Оттого и старичка этого скушного - шилом в ребра.
Потушила окурок, сказала, хмурясь:
- Ладно, идем спать.
- Ведь поправить все можно, - запоздало посоветовал Абатурин.
- Я уж пыталась, - уныло отозвалась Глаша. - Да в неволе я у прихотей своих. Назад тянет.
Не прощаясь, Глаша пошла в вагон. Может, жалела, что вдруг открыла этому попутному мальчишке себя. Для чего? Бог знает? Раз человек, надо же с кем-нибудь тоску поделить, - а вдруг станет легче?
Павел постоял еще немного в тамбуре и тоже отправился спать.
Встал он поздно. Поезд уже подходил к Магнитке, отчетливо чувствовалось приближение огромного города-завода. Вдали, над сопочками, цепляясь за серое небо, ползли густые дымы. Показались первые трубы.
Вскоре поезд скороговоркой пересчитал стрелки и, замедляя ход, подкатил к вокзалу.
- Прощайте, Лаврентий Степаныч, прощайте и вы, Глаша, - говорит Павел, пожимая им руки и возбужденно поблескивая глазами. - Давайте я вам, Вера Иванна, чемодан поднесу.
- Спасибо, милый, - поблагодарила Вера Ивановна, охорашивая заспанного сына. - Нас с Вовой папка встретит. Не может того быть, чтоб не встретил. Ты уж иди, милый.
На перроне стояла небольшая толпа встречающих. Люди тянули шеи, высматривая близких и родных.
Павел окинул взглядом толпу - все чужие люди - и, вздохнув, зашагал к выходу.
У самой калитки он скорее почувствовал, чем увидел мать.
- Панюшка! Сынок!
Она бросилась ему на шею, невысокая, сильно постаревшая, вся благоухающая родными деревенскими запахами - дымком кирпичной русской печи, еле уловимой кислинкой свежего домашнего хлеба и еще каким-то странным сладким запахом. "Нафталин! - догадался Павел. - Праздничное пальто из сундука вынула".
Рядом с матерью стояла крупная костистая старуха, из-под ее седых, лохматых, сросшихся на переносице бровей смотрели на Павла еще ясные голубые глаза.
- Бабаня! - воскликнул Павел, и горло у него перехватило. - И вы, бабаня!
- Вот ты и дома, внучек, - сказала старуха. - Внял господь нашим молитвам.
Павел топтался между матерью и бабушкой, и ему вдруг показалось, будто он по-прежнему всего лишь мальчонка, неизвестно как попавший сюда, в эту людскую толчею.
- Пойдем, сынок.
Перрон уже почти опустел. Только неподалеку от калитки стояли две женщины. Павел взглянул на них и покраснел то ли от неожиданности, то ли от удовольствия.
Глаша замерла в неудобной позе, прижав к груди туго набитую авоську, задумчиво разглядывала Павла, точно чего-то не досказала ему и теперь ждала, когда освободится.
Чуть в стороне от нее, в форменной шинели, переминалась с ноги на ногу Маша. Проводница кивала ему головой и улыбалась вроде печально.
Павел не выдержал, побежал к молодым женщинам, потряс им руки, попросил не поминать лихом. Вернувшись, мягко взял маму и бабушку под руки и тихонько зашагал на привокзальную площадь.
- Нас тут машина ждет, - сообщила мать. - В колхозе дали сына встретить.
Подошли к грузовику, в кабине которого спал шофер, постучали в стекло.
- Приехал? - спросил шофер, протирая глаза. - Магарыч с тебя, Марфа Ефимовна.
- Будет, будет! - торопливо кивнула мать. - Только не гони вскачь, окаянный!
Павел подсадил бабушку в кабину, помог матери забраться в кузов и легко перепрыгнул через борт сам.
Машина закашляла, выпустила струю темного дыма и, вздрогнув, резво побежала по шоссе.
НАЧАЛО
Где-то рядом внезапно и пронзительно свистнул маневровый паровозик, раздался лязг вагонов, и мимо Павла, подергиваясь, покатился состав, груженный чугунными чушками.
Павел испуганно посмотрел на часы. До смены оставалось больше десяти минут, и он облегченно вздохнул: успеет дойти.
"Господи, я же просидел здесь вон сколько и даже не заметил, как растаяло время. Что со мною?".
Он покосился на бунт стального каната, на котором почти неподвижно просидел целый час, и, стараясь согреться, быстро, почти бегом направился к стройке.
Солнце уже поднялось над комбинатом, но низкие грузные облака, сбившиеся в кучу, процеживали свет, и до земли доходили лишь блеклые, точно снятое молоко, остатки лучей.
Витя Линев ждал Абатурина у крана.
Над ближними трубами гроздья дыма стали гуще. Завод начинал первую смену.
Увидев Павла, бригадир кивнул ему и побежал к ферме. Осмотрев стропы на ней, махнул рукой машинисту, и пятнадцатитонный башенный кран взял стропы на крюк.
- Подержи ферму в зубах, голуба! - закричал Линев машинисту. И открыв рот, потыкал в зубы пальцами.
Машинист в кабине крана усмехнулся, поднял ферму на половину нужной высоты и "подержал ее в зубах". Строповка была надежной.
- Вира! - заорал Линев и ухватился за оттяжку.
То опуская, то натягивая ее, он стал направлять ферму.
Кран занес свой громоздкий груз над колоннами и начал медленно опускать его.