- Ты слышал мой разговор с Климчуком. Тихон Тихоныч упрекает меня: от мелочных-де работ уходим, за тоннами гонимся. А ты спроси у Климчука: кто мне мелочевку делает? Дядя? Нет. Сами. На фронте всегда так: направление главного удара и дороги-боковушки. Вот это понимать надо.
Мягко выпроваживая Павла из комнаты, Жамков говорил:
- Ты подумай об этом и товарищам помоги подумать. Ну, не сердись, что задержал… Общее дело, не личное…
Медленно шагая домой, Павел думал о Жамкове: "Мутный он какой-то… Слова правильные, а пахнут нехорошо… Или я ошибаюсь?".
В комнате общежития никого не было. Обычно в свободные от ученья дни вся тройка, за исключением Кузякина, отправлялась по своим делам - во дворец, к девушкам, в кино. Но сегодня здесь не было даже Кузякина.
Гадая, как убить свободное время, Павел надел праздничный костюм и вышел на Московскую улицу. Решил отправиться к площади Горького и посмотреть новый фильм. Но у кинотеатра внезапно сел в подошедший трамвай и поехал на левый берег.
Выйдя на Комсомольской площади, торопливо зашагал по Пушкинскому проспекту.
Павел шел вверх, к драмтеатру, и не знал, зачем это делает. Нет, он знал, он только обманывал себя, только пытался обмануть.
На этой улице, в такое же позднее время он встретил тогда эту странную красивую девушку ("не девушку - мужнюю жену", - сухо поправил он себя). Неумно получается у него: она не уходит из памяти, а жениться на ней нельзя.
"Жениться!.. - посмеялся он над собой. - Нужен я ей!".
И возражал себе:
"А почему не нужен?".
Вспомнил стесненные взгляды Люси, дочери Прокофия Ильича; откровенное желание Глаши; расчетливое чувство Алевтины - и покачал головой: "Нет, может, и нужен, кабы не замужем".
Он поднялся к театру, постоял возле памятника Пушкину, напряженно прислушиваясь к разговорам нарядных женщин, толпившихся у главного входа. Нет, ее здесь не было, он узнал бы знакомый голос даже издалека, даже в хоре многих голосов.
И все-таки Абатурин был почти убежден, что должен встретить ее здесь, нынче, сейчас же. Может быть, принимал свое желание за уверенность, а может, не хотел расставаться с надеждой, бог ведает.
Уже было совсем поздно, когда он увидел ее. Она поднималась к театру от Комсомольской площади и, заметив Павла, остановилась, настороженно вглядываясь в его лицо.
- Вы зря ходите за мной, - сказала она, нервно теребя сумочку. - Это даже неумно.
- Я не хожу, - потерянно отозвался Павел, и собственный голос показался ему чужим и фальшивым. Абатурин много раз видел воображением эту встречу, немножко пугался ее, но получилось совсем не так, как представлял себе. Вместо радости было чувство скованности и какого-то странного неудовольствия. Это было, разумеется, глупо, но он, кажется, злился на нее за то, что она - чья-то жена, злился так, будто она когда-то выбирала из двоих и выбрала того, "другого", а не его, Абатурина.
Павел, багровея, топтался возле женщины. Наконец пробормотал:
- Я увидел вас почти совсем случайно. Вы не верите?
- Нет, правда? - мягко спросила женщина, и в ее голосе на мгновение прозвучали даже нотки разочарования. - Тогда простите.
Павел не знал, что сказать еще - и потому спросил:
- Вы на дежурство?
- На дежурство? - удивилась женщина. - На какое?
- В диспансере. Где же еще?
- Вы что-нибудь знаете обо мне? - спросила она, и Павлу показалось, что голос ее снова стал неприветлив.
- Нет, но я думал, вы работаете в туберкулезном диспансере.
- Мне надо торопиться, - сухо заметила она. - Я просто гуляю.
Она бросила "прощайте" и, холодно кивнув головой, направилась вверх по проспекту.
"Куда же вы?" - хотел окликнуть Абатурин, но промолчал. Пусть идет, ни к чему все это.
В общежитии он никому ничего не сказал.
В последнее время Павел как-то незаметно для себя запустил свои студенческие дела - и теперь решил наверстать упущенное. Вечерами уходил в красный уголок и ночи напролет просиживал над учебниками по высшей математике и политэкономии. Он заметно похудел, и брови, казалось, еще ниже опустились на глаза.
Это беспокоило и сердило Линева.
- Все в меру делать надо, - ворчал он, косясь на осунувшееся лицо Абатурина, - и учиться в меру, и любить тоже. Не спишь ночами, а на работе качает. Поглядись в зеркало: сине под глазами.
- Ладно, - хмурился Павел. - Не сочиняй. Я свой план не проваливаю.
Страна нетерпеливо ждала, когда строители сдадут стан металлургам. Огромный цех, равный по мощности десятку крупных европейских заводов, должен был катать стальные листы и полосы. Тракторостроители, Уралмаш, предприятия Горького и Москвы уже планировали использование магнитогорского листа, и ЦК не простил бы Магнитке задержки монтажных работ.
Штаб стройки почти ежечасно передавал по радио сводки, и фамилия Линева все чаще и чаще упоминалась в них: бригада давала почти две нормы.
Возвращаясь с работы, Линев говорил Кузякину:
- Ты уж не подведи нас, Гордей Игнатьич, не пей пока. Знаешь, небось, что́ строим?
- Знаю, - отвечал Кузякин, - а и не знал бы, так все одно тебе не о чем беспокоиться. Негоже мне, старику, меньше вас получать. В кассе.
- Да не в том дело, - сердился Линев, - касса - кассой, да не все дело в ней. И не наговаривай на себя зря, Гордей Игнатьич. И ты ведь за дело болеешь…
- Ежели и болею, так то моя боль. Не агитируй.
Некоторое время шли молча. Потом Линев осторожно брал Кузякина под руку, спрашивал:
- Ты вот, как думаешь, Гордей Игнатьич, сколько металла стан за год накатает? Ну, скажем, если из этой стали трубы газопровода наделать, какой длины газопровод будет?
- На сто верст, - бездумно откликался Кузякин.
- Эх, ты! - укорял Линев. - Всю нашу землю по экватору охватят те трубы. "Сто верст"!
- Брось ты! - удивлялся Кузякин.
Бригадир еще сообщал Кузякину, что в новом цехе все будет автоматизированно и всюду будут работать телевидение, счетно-вычислительные и управляющие математические машины.
Было заметно, что слова Линева заинтересовали Гордея Игнатьевича. Медленно шагая по заводской дороге, он несколько раз оглянулся на стан и в удивлении покачал головой.
- О чем ты? - спросил Линев.
- Скажи-ка! - искренне удивился Кузякин. - Вон что могут наши руки. И мои, значит.
- А раньше знаешь, что на том месте было? Скала. Холмишко из камня. И вот мы с тобой пришли и на века громаду эту сработали. Все поближе к коммунизму. А ты - "касса"!
- Касса - коммунизму не помеха, - усмехнулся Кузякин.
В начале зимы темп монтажных работ сильно ускорился. Стан готовили к сдаче, и работать приходилось нередко в две смены.
На стройку теперь ходили в ватниках, ушанках и валенках: из южных степей летели к Магнитке быстрые и резкие ветры. На высоте угрюмо свистел сиверко, и стальные цепи монтажных поясов позванивали от его ярых порывов. Снег нарастал на бровях, жег глаза. По-настоящему удавалось отоспаться только в выходные дни.
В первое декабрьское воскресенье никто никуда не ушел. Все брились, приводили себя в порядок, за исключением Кузякина. Тот, охмелев, говорил Павлу:
- Опять на весь день в красный уголок? Гранит науки грызть? Смотри, зубы обломишь. И глупо.
- Что - глупо, Гордей Игнатьич?
- Вот станешь ты техник, скажем. Ну так что? Булки вместо хлеба есть будешь? На двух кроватях лежать? Или бабу какую необыкновенную возьмешь? Все одно, с какой спать.
- Спать, может, и все равно, - сухо сказал Абатурин. - А жить - разница.
Кузякин посмотрел на него с иронией, усмехнулся:
- Мне всякие попадались: и дуры, и умные. Один черт.
- Помолчи, - останавливал его Линев. - Не морочь человеку голову.
- А чего молчать? - крутил рыжей головой Кузякин. - Я не лишенный голоса.
Он стукнул себя кулаком в грудь, сказал с пьяной настойчивостью:
- Я тоже, Витька, коммунизм строю. А что пью - мой ответ, не твой. Дело мы одинаково делаем.
- Коммунизм? Ты раньше, чем на земле его строить, в душе окорени. А у тебя там, в душе, водочный дух, Гордей Игнатьич.
- Ну, ладно, - махнул рукой Кузякин. - Ребятешки вы, не понятен вам середовой человек.
Он задрал вверх побитую сединой рыжую бороду, предложил:
- Может, в козла сыграем? Не хуже других игра. Для головы легкая.
- До́бра, - согласился Блажевич. - Только ведаешь что? Ты не пей часто в общежитии. Тут нямо́жна.
- А где можно?
- Не ведаю где, - не очень уверенно отозвался Блажевич, вспоминая, что они тоже нарушали порядок и, случалось, выпивали здесь. - Дома, вось там мо́жна.
- Ну, вот, - ухмыльнулся Кузякин. - Это и есть мой дом.
Он высыпал на стол костяшки домино и, помешивая их, сказал весело:
- В окопчике косточки - первое дело. Ежели спокойно окрест, и брюхо не очень порожнее.
- Воевал? - спросил Линев.
- А то как же? - удивился Кузякин. - Даже на рейхстаг лазил. Кое-что написал им там на память, сукиным детям.
Абатурину было скучно играть в пустоватую слепую игру, где почти все зависело от случая. В паре с Линевым он проигрывал партию за партией и недоумевал, отчего так бурно радуется своему везению Кузякин. А тот, припечатывая тощей лапой костяшку к столу, сиял рыжими белками и подмигивал партнеру:
- Он ремесло свое знает, Кузякин. Разве ж нет?
- Руки золотые, адна́к гарэ́лка тебя губит, - вздыхал партнер.
- Ты - стригунок, - отмахивался Кузякин от Блажевича, - первая голова на плечах еще и шкура не сечена. А я огонь, воду и медную трубку прошел.
- Як самогон, значит? - усмехался Блажевич.
- Зна-аешь! - заключал Кузякин, и по его тону трудно было понять, иронизирует он или хвалит.
- Зачем вы из дома ушли, Гордей Игнатьич? - спросил Абатурин, невнимательно поглядывая на квадратики домино. - Детишки есть, и угол свой. Разве ж нельзя помириться?
- У каждого характер свой, и горе свое, следовательно, - пожал плечами Кузякин.
Он быстро трезвел, и по мере того, как улетучивалось опьянение, голос его становился тише, и сам он тускнел, как затухающий уголь.
Тоже теряя интерес к игре, часто высасывая дым из папиросы, говорил, больше обращаясь к Абатурину:
- Вишь ты, плохую жену взять легко, да ужиться с ней трудно. Известно, куда черт не поспеет, туда бабу пошлет. А у меня такая была - и черта уходит. Шкодила, вроде весенней кошки. И мальчонков моих издергала, никакой совести.
- Сам заварил кашу, небось, - сухо заметил Линев.
- Может, и так, - хмуро согласился Кузякин. - И я не гладкого склада. Вот и ушел - обоим лучше.
- А как же она?
- А чего ей сделается? Второго мужа донашивает.
- Детей жалко, - искренне покачал головой Абатурин. - Они-то ни при чем, мальчишки. Тянет к ним?
- Тянет, - уныло сознался Кузякин. - Я и денег им ношу, и какие-никакие игрушки, бывает.
Махнул рукой:
- Такую горечь - горькой и запить только.
Он уже совсем отрезвел, покорно глядел в глаза Линеву и говорил теперь, обращаясь только к нему:
- Я ведь не запойца какой, не так, как другие - неделю, а то и две хлещут. Я помаленьку, в норме, то есть. Не в перебор.
- Совсем не надо пить, Гордей Игнатьич, - сказал Абатурин, с жалостью и неосознанным раздражением вглядываясь в серое лицо Кузякина. - Ведь губите себя. Для чего же?
- Нельзя мне не пить, - твердо сказал Кузякин. - Поздно. И душа требует, и тело тоже. Не выпью - враз помру. Научно доказано.
Он помолчал, поморгал редкими ресницами, сказал, сокрушаясь:
- Я разве ж не понимаю? Понимаю. С водкой какая жизнь? Глупость одна. Да вот хуже жены, окаянная: и разводу не дает.
Огорченно поскреб в затылке и, видно, решив, что перехватил в самоуничижении, решительно покрутил головой:
- Так ведь все не святые. Вот и табак, скажем, яд. А курите. А я не курю. Сохраняю себя, как умею.
- Погоди, ты ж только окурок бросил, - удивился Линев.
- Ну, это так. Раз в год. Как детишков припомню.
Казалось, разговор этот был самый добропорядочный, без шума и передержек, но у Абатурина копилось такое ощущение, будто воскресный день совсем испорчен. Этот нескладный и несчастный, вероятно, человек был плохо понятен ему, и Абатурин злился на себя, что не знает, как поступить и чем помочь.
- Не погуляем ли? - спросил он у товарищей.
Линев отказался: "Занят". Блажевич на вопрос Абатурина не ответил сразу. Он закурил и, переминаясь с ноги на ногу, сказал Павлу:
- Тебе ж все одно, куда идти? Может, в диспансер сбегаем? Катя сяго́ння дежурит.
- Сбегаем, - безучастно отозвался Павел.
Они вышли на улицу. По степному юго-западу Урала пошаливали метели; перелетные птицы давно откочевали к теплу, и только вороны и воробьи продолжали выклевывать из затвердевшей земли свое ежедневное пропитание.
Город, только с одной стороны прикрытый холмами, продувало насквозь.
Павел шел, хмуря брови, почти не глядя вперед. Он был недоволен собой. То, что с ним делалось, смахивало на дурной сон. Она подсаживалась к нему, эта женщина, когда он засыпал, и беседовала с ним, беззвучно шевеля губами, когда он был один. Павел, робея, перебирал в ладонях ее русые волосы, лившиеся в руки, как солнечное масло.
"Она же замужем", - уныло корил он себя и уже знал, что это - слабый повод, чтобы не думать о ней. Думал и снова сердился: "Я и не видел-то ее, как следует. Все в темноте. Может, сам сочинил ее красоту… Ну, ладно, пусть красива. Что из того?.."
- Няха́й Катя тебя… с тою… трэ́ба вам познакомиться… - донесся до него голос Блажевича.
- С кем познакомиться, Гриша?
- Ну, с той… с докторшей, что ли. Я ж ба́чу, ты по уши влюбленный.
- Не знаю… - смутился Павел. - Неловко это. Муж у нее. Да и с чего вдруг?
- Ты просто побачь ее. А после видно будет.
Они вдвоем вошли в диспансер. Дежурная санитарка вызвала Катю. Когда та пришла, Блажевич кинул Павлу:
- Ты, Паня, пока на дворе постой. Нам пошептаться трэ́ба.
Павел вышел на Садовую и закурил. Было холодно, но ясно, и отсюда через пруд виделось, как дым из заводских труб заносит на Комсомольскую площадь и пятый участок.
Абатурин вздохнул. Голова была в тумане, трудно думалось. Казалось: что-то он делает не так.
Вскоре вышел Гриша, весело подмигнул:
- Катя ее покличет зараз. Ты скажи: "У меня сэ́рца болит".
- Зачем же врать? - растерялся Павел. - Я не могу.
- У тебя, правда, сэ́рца болит, - усмехнулся Блажевич.
И, подергав себя за усы, сообщил с мальчишеской гордостью:
- Я подумал, не просто так.
Катя вышла не одна, это было слышно по разговору. Павел смотрел в сторону, и ноги у него сразу стали деревянные.
- Какой из них? - услышал он суховатый строгий голос, и в то же мгновение почувствовал, как странная счастливая слабость разлилась по всему телу. Это был совсем не т о т голос, и Павел почти спокойно поднял глаза на врача.
- Простите, - забормотал он, окидывая взглядом пышную золотую шевелюру женщины, для которой строгий белый халат был уже тесен. - Мне лучше.
- Очень рада, - равнодушно сказала женщина. - Желаю всех благ.
Когда за доктором захлопнулась дверь, Катя спросила:
- Понравилась?
- Кто?
- Наталья Андреевна, кто же еще?
- Нет.
- Что - нет?
- Не понравилась.
Блажевич удивленно скосил глаза на Абатурина.
- Это не она, - сказал тихо Павел.
- У нас больше нету с такими волосами, - запротестовала Катя, все еще не веря словам Павла. Ей казалось, что Наталья Андреевна вблизи просто не приглянулась Абатурину.
- Она же тогда из диспансера выходила, та женщина, - развел руки Павел.
- Ну, мало ли что. Может, мужа наведывала или родственника. У нас ведь тут подолгу лежат. В хирургическом.
- Конечно, наверно, мужа наведывала, - уныло согласился Павел.
Гриша оставался ждать Катю с дежурства. Павел несколько минут постоял молча, что-то решая про себя, потом кивнул Блажевичу и направился к трамвайной остановке.
Через полчаса он вышел на Комсомольской площади, повернул на Пушкинский проспект и зашагал к театру. Он был снова уверен, что встретит женщину там, где уже дважды увидел ее.
Шел медленно, каждая женщина вдали казалась ему той, которую ждал, и всякий раз это была не она.
Он избродил проспект, обошел прямые улицы Кировского района, так и не встретив ее. Она живет где-то здесь, Павел был в этом уверен. Кого навещала в туберкулезном диспансере? Мужа? Родных? Неужели - мужа?
Уже больше ни на что не надеясь, Павел вернулся к трамвайной остановке у театра.
С юга, из степи, шла метель, тыкалась в невысокие деревья, заметала лицо серым, смешанным с дымом, снегом.
И только теперь Павел почувствовал, что очень устал.
АВЕРКИЙ ЖАМКОВ И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ
Бригада начала работу в первую смену - и сразу взяла темп, от которого деревенели мускулы и пересыхало горло. Все вокруг понимали, что на исходе последние часы и сутки огромной работы, радовались этому и находили в радости силы для быстрых и спорых действий.
На обширной и тесной площади почти построенного стана все гремело, стучало, двигалось. Многоярусная совмещенная работа достигла наивысшего напряжения. Внизу монтировались сборные железобетонные полы и лотки; чуть выше собирались клети; над механо-монтажниками - бригады Жамкова вместе с командированными людьми варили связи и устанавливали монорельсы; рядом - электрики тянули силовые линии; и, наконец, в самых верхних точках цеха шло остекление фонарей.
Взгляду постороннего человека могло показаться: стройка состоит из обособленных участков, и каждый из них выполняет только свое дело, мало думая и заботясь о соседях. Это впечатление усиливали споры, постоянно возникавшие то тут, то там. Люди старались отвоевать себе даже самый маленький кусочек пространства, чтобы к сроку сдержать слово, справиться с заданием.
Но стоило попристальнее вглядеться в ход и ритм работы - и становилось ясно: чей-то огромный опыт, чья-то непререкаемая воля господствовали под крышей цеха.
К концу первой смены вспыхнула перепалка между путейцами и монтажниками. И те, и другие запаздывали, на счету была каждая минута, - люди нервничали.
Монтажникам надо было в очень короткий срок прикрепить монорельс к нижним поясам ферм. А для этого на тесный кусочек пространства следовало завести две электролебедки. Но тогда путейцы не смогут укладывать железнодорожный путь. А ведь им тоже было дорого свое слово, записанное в обязательствах.
Ни одна из бригад не хотела уходить с места. И когда спор уже грозил перейти в стычку, на площадке появился невысокий человек в брезентовом пыльнике. Он молча послушал крики, стоя за спиной людей, потом неторопливо подошел к бригадиру путейцев. Разговоры тотчас стихли.
- Это не ваша и не наша вина, товарищи, - негромко сказал он людям. - Это наша беда. Проекты запаздывают и приходится выкручиваться… Давайте поступим так…
Он достал из портфеля чертежи, развернул их и что-то стал объяснять обоим бригадирам. В следующую минуту железнодорожники молча собрали свой инструмент и торопливо зашагали в другой конец цеха.