Завод внизу поблескивал огнями, вскипал споло́хами плавок; по небу, как волны, перекатывались багровые дымы.
Проспект шел под уклон, и далеко впереди были видны светляки на Комсомольской площади и в окнах заводоуправления. Слева темнели деревья городского сада.
Вскоре глаза привыкли к полумраку ночной улицы, и Абатурин неожиданно заметил вблизи фигуру одинокой женщины. Она шагала медленно, иногда останавливалась и отдыхала. Павел подумал, что это, вероятно, пожилая работница со швейной фабрики, расположенной неподалеку. Она не очень спешит домой, а может ей нездоровится.
Павлу не хотелось вызывать у женщины незаслуженные подозрения, и он замедлил шаги. Вскоре совсем остановился и закурил.
Через несколько минут, потушив окурок, быстро зашагал вниз. Шел, погруженный в свои мысли. Подумал, что пора уже навестить маму. Вспомнил Алевтину и ему почему-то стало жаль ее. Но тут же представил, что они поженились, сидят в избе и не знают, о чем говорить. Алевтина и в самом деле убеждена, что каждые грабли гребут к себе, что сытость души - это только одна сытая жизнь… Ну, была бы старуха, тогда понятно… Он еще почему-то вспомнил Петьку, учившегося разжигать огонь перед вентилятором, и вздохнул: "Ах, Аля, Аля!.."
Павел совсем забыл об улице, по которой шел, и почти в упор наткнулся на женщину, вскочившую со штабеля крупных шлаковых кирпичей.
- Ох, как испугалась!.. - сказала она хрипловатым от волнения голосом.
Павлу было неприятно это, и он проворчал хмуро:
- Зря вы… Не съем же…
- Разумеется. Но все-таки испугалась.
Это была, кажется, та самая женщина, которую он видел несколько минут назад. Несмотря на то, что говорила она с хрипотцой и лица не было видно, Павел не мог обмануться: голос принадлежал молоденькой женщине, и даже волнение не могло заглушить его непокорной силы.
- Может, вам все же боязно? Я провожу до площади.
- Нет, мне в обратную сторону. И я всегда гуляю одна.
- Гуляете? В такой час?
- Да.
Расплывчатая фигура женщины совсем растаяла в темноте, и Павел услышал удаляющийся стук каблуков. Она действительно уходила вверх, к театру.
В это время Павла ослепили фары "Волги", мчавшейся от площади, и Абатурин отвернулся от яркого огня.
Резкие полосы света упали на женщину. Они вырвали ее из тьмы всего на мгновение, но и за этот миг Павел успел увидеть ее фигуру и волосы. Особенно волосы. Несмотря на то, что было холодно, женщина оказалась простоволосой - ни платка, ни шляпки. Ровная светло-русая волна волос падала ей на плечи и казалась отсюда, издали, бронзовой и плотной.
Женщина оглянулась и ускорила шаги.
Павел послушал, как стучат каблучки по холодному гудрону, и ему стало скучно.
Против ожидания он никого не застал в общежитии. Вынул из тумбочки молоко, отпил немного, пожевал краюшку хлеба и стал раздеваться.
Но тут дверь с шумом распахнулась, и в комнату влетел Блажевич.
Пальто на нем было расстегнуто, кепка сбита набок. Карманы пальто оттопыривались, видно, он напихал в них какие-то свертки или бутылки.
- Вось, Паня, - подмигнул он Абатурину, - докторская колбаса и кефир. Только что Катю проводил.
Он вытащил из кармана бутылку недорогого коньяка, загнал пробку карандашом внутрь посудины и налил Павлу полстакана. Сказал, счастливо похохатывая:
- Что мы тут с Катькой вытворяли! Ро́зуму недасту́пна!
- Что ж вы делали? - вяло спросил Павел.
- Целовались, як звери!
- Ну, за вашу радость, Гриша.
Они чокнулись, выпили вино.
- А ты як? - поинтересовался Блажевич. Грише в эту минуту хотелось, чтоб всем было хорошо и радостно, как ему.
- Я - ничего… Женщину вот одну встретил… - начал было Павел.
- Ну-у?! - воодушевился Блажевич. - Красу́ня?
- Да нет, - пожал плечами Абатурин. - На улице. Темно было.
- А-а.. - поскучнел сварщик. - Давай спать.
Они написали записку Линеву, чтоб выпил свою долю вина, не будил их, и улеглись.
Павел лежал с открытыми глазами и думал о том, что у него, видно, все всегда получается не так, как у других. И копошилось в груди такое странное чувство, точно он одновременно и злится на себя, и жалеет себя. Почти засыпая, видел волну тяжелых русых волос - одни только волосы без лица - и снова сердился, что не может представить это неведомое, но несомненно красивое лицо. "А почему красивое?" - уже во сне спрашивал он себя.
Утром, когда шли на работу, Линев сообщил весело:
- Музей вдоль и поперек истоптал. Даже сапоги устали. И все из-за дружбы. Понимать надо, Блажевич.
- Ты же утром пришел! - засмеялся Гришка. - Музей? Из-за дружбы?
- Я не только с тобой дружу, - нашелся бригадир. - С одним, с другим поболтаешь - и ночь долой.
Весь день на работе Павел хмурил широкие брови, рассеянно отвечал на вопросы товарищей.
Линев подозрительно посмотрел на него, заметил с досадой:
- Не умеешь пить - не пей. Лететь-то не близко…
И ткнул пальцем вниз.
- Я мало пил, - смутился Павел.
- Знаю, - проворчал Линев, но на всякий случай подергал на Абатурине монтажный пояс. Ремень был прочно застегнут, а его цепь, защелкнутая карабином, прикреплена к отверстию фонаря. Бригадир довольно тряхнул головой.
В этот вечер они никуда не пошли. Павел разложил на тумбочке учебники и тетради - надо было готовиться к зачетам. Линев застелил всю кровать чертежами и вымеривал их кронциркулем. Блажевич делал сразу три дела: читал "Звезду" Казакевича, насвистывал какой-то военный марш и крохотной расческой приглаживал торчащие во все стороны усы.
И никто из них даже не заметил, как дверь в комнату тихо, без стука отворилась, и на пороге вырос дядечка с рыжей разбойничьей бородой. Он молча осмотрел комнату, пошевелил хилыми плечами и робко потащил к пустой кровати свое имущество.
Поколебавшись немного, открыл сундучок, стал перед ним на колени. Казалось, он молится этому сундучку.
Разложив на тумбочке железную мыльницу, опасную бритву в потертом футляре и партию домино, сел на краешек кровати и поморгал редкими белобрысыми ресницами.
- К нам, что ли? - удивленно спросил Линев.
- А то к кому же? - искренне удивился новичок вопросу. - Здесь и стану жить.
Он беззвучно пошевелил губами, вздохнул и снова опустился на колени перед сундучком. Достал из него бутылку водки, поставил на стол, сообщил:
- Кузякин я. К Линеву в бригаду. Ты, что ль, Линев?
- Я.
- Следовательно, выпить надо.
- Я не пью, - уныло отказался Линев. - Они - тоже.
- Не может того быть! - удивился рыжебородый.
Никто ему не ответил.
Кузякин окинул всех взглядом синих обесцвеченных глаз, вытер усы тыльной стороной ладони:
- Один выпью, коли так… Можно?
Опорожнил всю бутылку, удивился, что она так скоро опустела и внезапно выругался:
- Дерут за водку, туда их!.. Денег не напасешься.
- А ты не пей, - мрачно посоветовал Линев. - На корову накопишь.
- Мне корова ни к чему, я - заводской, - отозвался Кузякин. - Опять же молоко не мне, а вам больше подходит. Вот как.
Он пьяно усмехнулся и снова оглядел всех уже посмелевшими глазами.
Лег, через минуту стал похрапывать, и его борода вздрагивала в такт дыханию.
- М-да, - сморщился Линев. - Пополненьице!
- То ли пьяный, то ли дурной? - почесал в затылке Блажевич.
Спать легли в эту ночь поздно. Когда поднялись с кроватей, Кузякин уже сидел перед зеркальцем и скреб себе щеки бритвой. Усы и бороду он не трогал, и бритье заняло мало времени.
Увидев, что бригадир проснулся, он вскочил на ноги, сказал, оголяя зубы в улыбке:
- Будить хотел. Да жалко. Молодым только и поспать.
Умывшись в душевой и посвежев, Кузякин сказал Линеву:
- Ты мне фронт обеспечь, чтоб зря баклуши, значит, не бить. Интересу нет.
- Ладно, - качнул головой Линев. - Будет фронт.
Просьба новичка ему понравилась.
Стены стана вытянулись уже почти на километр. Почти всюду были одеты кровлей. Бригаде Линева пришлось переместиться в самый конец цеха: монтировать последние фонари.
Новый монтажник работал с завидной быстротой и аккуратностью. Тяжелый монтажный ключ в его руках казался почти невесомым, гайки на болтах он закручивал так прочно, будто приваривал их.
Линев заметил, что на высоте Кузякин не привязывает себя монтажным поясом, и напомнил ему о правилах безопасности.
- Не изволь беспокоиться, - ухмыльнулся рыжебородый. - Со мной ничего не бывает.
- Привязывайся, - нахмурился Линев. - Убьешься - тебе нехорошо, и нам не лучше.
- Ладно, - вяло ответил Кузякин. - Можно.
Но привязываться все же не стал.
Перед сном Кузякин раскупорил четвертинку водки, выпил половину, тщательно заткнул бутылку пробкой.
Покрасневшие белки его глаз заблестели, и он бросил Линеву:
- Ты не трожь меня, парень. Я лучше знаю - что надо, а что нет. Мне пояс ни к чему.
- Спорить с тещей будешь, а там нельзя, - бросил Линев. - Там - работа, и дисциплина рабочая. Это запомни, на всякий случай.
- Ого! - усмехнулся Кузякин. - Некрупный парнишко, а басом трубишь. Ну, да и у меня горло луженое.
- Может, тебя бригадиром выбрать? Тайным голосованьем? - с вежливой яростью поинтересовался Блажевич.
Кузякин не ответил. На этот раз он неожиданно для всех захмелел. Не раздеваясь, лег на койку, сказал, хмуро разглядывая потолок:
- Я, Линев, бригадиром был столько, сколько ты по земле бегаешь. Выгоняли меня, это верно. За водку, следовательно.
Поскреб себя по груди, сообщил, будто тайну выложил:
- Вот он какой, Гордей Игнатьич Кузякин…
Абатурин спросил мягко:
- А отчего вы, Гордей Игнатьич, тут живете? Разве не женаты? Своего жилья нет?
- Все есть, - махнул растопыренными пальцами Кузякин, будто ударил по струнам балалайки. - А мне не надо.
- Почему?
Кузякин промолчал. Он поворочался на кровати и неожиданно запел. Голоса у него не было никакого, и песню он свою просто выговаривал, растягивая слова.
Песня была о бродяге, который бежал с Сахалина, и о том, что его жена всегда найдет себе другого, а мать сыночка не найдет. Половину слов Кузякин сочинял сам.
- Смел, паку́ль пьян, - пожал плечами Гришка.
- Это точно, - прервав песню, охотно согласился Кузякин. - Бутылочка моя храбрость, сынок.
Спустив ноги с кровати, долго смотрел на Абатурина, будто вспоминал, о чем тот его спрашивал.
- Говоришь, зачем из дома ушел? Скажу. Баба у меня лютая. Дикая, проще сказать, баба.
- Довел ее, нябось, до белой гарачки. Выгнала?
- Не, сам ушел.
- Ну, ладно, мы разберемся, - сказал Линев, - что у тебя там вышло.
Кузякин расхохотался:
- Она тебе там даст прикурить, гулява!
В субботу, после смены, Блажевич отвел Абатурина в сторонку, прошептал:
- Выручишь?
- О чем ты?
- Прово́дзь до диспансера. Катю видеть хочу. Боязно.
Павел хотел сказать, что он стесняется подобных дел больше, чем разбитной Блажевич, но вместо этого кивнул головой:
- Отчего не проводить? Провожу.
Они шли уже по Садовой улице к диспансеру, когда в его дверях появилась хорошо сложенная и, кажется, красивая девушка. Она поравнялась с молодыми людьми, бросила взгляд на Павла и чуть прищурила глаза.
У Павла заколотилось сердце. Он глядел на нее только одно мгновенье и все-таки запомнил: у нее были большие синие глаза, тонко очерченные, чуть бледные губы, прямой, может быть, немного вздернутый нос.
Когда она прошла, Павел оглянулся, и сердце у него снова зачастило: светло-русая, прямая волна волос ровно падала ей на плечи, почти не сотрясаясь от ходьбы.
"Она, - взволнованно соображал Павел, - та, которую видел ночью. Почему нахмурилась?.. Узнала?.. Недовольна?.. Но ведь я ничего плохого не делал… Отчего сердиться?.."
Оглянулся еще раз. "Что ей надо здесь, на другом конце города?"
Абатурин попытался успокоить себя: "Ну, что мне до нее? Глупо это. Мало ли кто встречается на дороге…" Но успокоение не приходило.
Эта немного странная женщина или девушка почему-то волновала его. "Да, конечно, она очень красива… А вдруг пустышка, вроде той яркой и изломанной женщины, с которой вместе ехал в поезде… Как ее звали? Да, Глаша. Может, и эта такая? Нет, не похоже. Она хорошо себя вела там, на ночной улице…"
Он решил оборвать себя: "Впустую все это. Не надо думать о ней".
И не мог не думать.
"Я где-то встречал ее раньше… Где? В Мурманске? В поезде? Нет. Здесь, до армии? Тоже нет. Я тогда мало интересовался женщинами и не запомнил бы ее. Где же?"
И вспомнил, и даже остановился в удивлении, укорив себя за то, что это раньше не пришло в голову. Абатурин встречался с ней там, на острове; она приходила к нему в сны и в ночи без сна вот такая же: спокойная, даже немного холодная, с большими глазами и русой тяжелой волной волос.
- Конечно же, - произнес он вслух. - Это она!
- А? - рассеянно отозвался Блажевич. - О ком ты?
- Ни о ком, - покраснел Абатурин.
Блажевич не замечал состояния товарища. Почти обняв Павла, он объяснял ему, как надо вести себя в регистратуре. Спросить у санитарки Катю Поморцеву, а если поинтересуются, кто такой, ответить - брат. А коли дежурная засмеется, то сразу же насупить брови: у Павла это хорошо выходит.
- Ладно, - деревянно сказал Павел. - Ты жди.
Он сделал все, как сказал Блажевич, и даже не удивился, что дежурная санитарка действительно засмеялась, когда он сообщил, что Екатерина его сестра.
Катю вызвали со второго этажа, она увидела Павла и весело всплеснула руками:
- За мной?
- За вами.
- Вот так "брат"! - окончательно развеселилась молоденькая санитарка. - На "вы" и не похожи совсем!
- Даша, - сухо заметила Поморцева. - Не твое дело. Он мне троюродный брат. И не хихикай.
- Я не хихикаю, - прыснула в ладонь Даша. - Но все-таки смешно.
Катя оттащила Павла в угол вестибюля и, заслонив собой от взглядов санитарки, спросила:
- Гриша-то где? Не мог прийти?
- Он у дверей. Вас ждет.
- Я через час сменюсь, - зашептала Катя. - Пусть тогда и приходит.
- Он подождет, - заверил Павел. - Можно?
- Господи боже ты мой! Конечно же, можно!
Она сказала это громко и даже рассмеялась. Пусть дежурная девчонка позавидует еще немножко.
- Я пойду, - вяло проговорил Павел. - До свиданья, Катя.
Он не ушел, а потоптался на месте и смущенно покашлял в кулак:
- Вы не знаете, Катя, кто недавно от вас вышел? Женщина молодая или девушка. Глаза большие, а волосы светло-русые, даже золотые.
- Кто же это? - задумалась старшая сестра. - Наталья Андреевна, должно быть? А отчего спрашиваете?
- Надо, - не придумал лучшего Абатурин.
- Она замужем, - мягко сказала Катя. - И сын у нее. Говорить уже начал. Шустрый такой карапуз.
Павел свел брови к переносице, губы у него сразу замерзли.
- Прощайте, Катя.
- Ну что? - нетерпеливо спросил Блажевич, увидев Павла. - Придет?
- Через час. Ты посиди пока тут, пристройся где-нибудь.
- Спасибо, дру́жа, - обнял Гришка Павла и добавил, взволнованно улыбаясь: - Адна гала́ва до́бра, а две яшчэ́ лучше.
Он остался возле дверей диспансера, а Павел медленно пошел домой.
"Замужем… - думал он. - Мужняя жена… Глупо-то все как"!
Линева в общежитии не было. Он вообще где-то стал пропадать вечерами, и на все расспросы товарищей отвечал одной фразой: "Занят".
Раньше этого с Виктором не бывало, и парни посмеивались: "Знаем мы эти "занят"!
Кузякин был в комнате один. Он сидел возле тумбочки и выкрикивал свои странные песни. Перед ним была пустая бутылка и одна початая.
Увидев Павла, ухватил себя за бороду и стал куражиться:
- Имею полное право, потому - суббота. Желаешь со мной?
- Спасибо. Я выпью полстакана.
- Чего - полстакана? Протянешь и полный.
- Ну, полный много, Гордей Игнатьич.
Павел медленно выпил теплую водку и не почувствовал опьянения.
Кузякину было скучно, и он стал уговаривать Павла выпить еще.
- Я устал, - отказался Абатурин. Лег на койку, отвернулся к стене и сделал вид, что спит.
- Мелочь, - подергал себя за бороду Гордей Игнатьевич. - Все вы мелочь супротив Кузякина.
Он сидел несколько минут совершенно молча и вдруг сказал отчетливо, с трезвой силой и болью:
- Эх, все бы ничего… Мальчонков жалко!
В понедельник и вторник в техникуме были занятия. Павел сидел на лекциях и почти не слышал их. Сердился на себя и все-таки ничего не мог с собой поделать. Хорошо, что в эти дни не было контрольных работ.
В среду Павел задержался на стройке: его вызвал к себе в конторку Жамков.
- Садись, - кивнул он Абатурину на табуретку, когда тот вошел. - Почему нарушаешь уговор?
Павел вопросительно пожал плечами.
- Мы ж условились: если что нужно - скажи. Молчишь. Ничего не нужно?
- Ничего.
Жамков побарабанил пальцами по столу, спросил, хмуря широкие брови:
- Какие ко мне претензии, как к начальнику участка?
- Нет претензий.
- Это у тебя. А у других?
- Не знаю.
- Знаешь. Не можешь не знать.
Абатурин покраснел и сказал с неожиданным раздражением:
- Не знаю. Но знал бы - тоже не сказал.
- Это почему же?
- Не уважаю доносы, Аверкий Аркадьевич.
Жамков поднялся со своего места, походил по комнатке, воскликнул с подъемом и злостью:
- А ты хорош гусь, Абатурин! Не ожидал я. Комсомолец, кажется… А вот - гусь!
Он тяжело опустился на стул, сказал, резко рубя воздух рукой:
- Значит, критика руководства - донос? А я-то, дурак, в простоте душевной полагал: критика - воздух. Одно тебе оправдание - молод. Был бы постарше, влепил бы я тебе по первое число, где следует. Ну, да ладно, забудем об этом. Я к слову не цепляюсь.
- Нет, отчего же "ладно", - злясь еще больше, возразил Абатурин. - Коли нужда в критике, мы всей бригадой придем, или вы к нам на собрание зайдите. Так лучше будет. Чисто. В открытую.
- Ну, ладно, ладно. Я тебя не затем позвал. Вот о чем речь, Абатурин… Ты - новичок на участке, а все равно должен знать, какой мы кусок фронта занимаем и какая у нас боевая задача.
- Можно закурить? - спросил Абатурин.
- Кури. Так вот, о чем речь. Мой участок постоянно прописан на Доске почета. Ниже второго места не спускались. А ты думал - почему? Не думал. Скажешь, начальник толковый, руководить умеет. Ерунда. Не в том дело. Дело в коллективе, Абатурин. Коллектив, он все может, ежели люди дружно держатся и одними глазами на все глядят. Какая главная мерка нашей работы - знаешь?
- Тоннаж? - с мрачноватой иронией отозвался Павел, вспомнив спор Жамкова с Климчуком. - А мелочевка потом?
- Вот именно, - утвердительно покачал головой Жамков, презрев иронию монтажника. - Тоннаж. Начальник соседнего участка Юрин - глуп? Нет, умница и дело знает не хуже нас, грешных. А ты поди - спроси у него о процентах. Сто еле-еле натягивает и постоянно позади нас тащится.
Жамков взглянул на Абатурина, и легкая гримаса исказила лицо инженера: