- Привыкнет, - отрубил Мухин. - Люди ко всему привыкают, а это, как ни говори, - свинья. Хоть и умный, подлюга! Вчера от тебя выхожу, он за мной побежал, за калитку. А тут - Алька-почтальонша. Мимо идет. "Расторгуевым, - говорит, - нету ничего". И пошла. А наш - встал ей поперек дороги и не пропускает. Она: "Дядя Ваня, убери зверя, я их боюсь". А я говорю: "Ты лучше в сумке поищи, может, есть чего. Животное чувствует". Просто так сказал, для шутки, а она порылась, порылась и вытаскивает. "Ой, - кричит, - глядите, правда, письмо, а я не заметила!" Вот тебе и Кузька. Умней другой собаки.
- …И потом, - раздумывал профессор, - в доме он всегда на глазах, а там…
- Верка приедет? - сразу понял Мухин. - Так это, Алексей Емельяныч, пустяк дело. Врежу замок - и будь здоров! - и Мухин подмигнул профессору.
Опасался Алексей Емельянович не зря. За это время дочь приезжала трижды. В первый раз пришлось выдержать нудный, неприятный разговор.
- Папа, - говорила Вера, - я многое могу понять. Любовь к животным - с одной стороны, природное упрямство, осложненное… скажем, возрастными явлениями, - с другой. Но, в конце концов, нельзя же позволять себе такие немыслимые поступки! Ведь ты не кто попало, у тебя - имя! Твое заявление об уходе!.. Мне каждый день звонят из института, и я вру, как девчонка, - вру! - будто ты решил отказаться от должности профессора-консультанта исключительно по состоянию здоровья… кстати, почему ты не указал этой причины в заявлении, так бы и написал: "по болезни", а то по каким-то "семейным обстоятельствам"?! Свинья для тебя - что? Семейное обстоятельство?
- А какое еще? Служебное? - огрызнулся профессор. - "По болезни"! Я здоров. Врать не приучен.
- Никто не понимает, почему ты послал заявление по почте. Сорок пять лет в институте - и даже не попрощался с коллективом! Это, извини меня, даже бестактно!
- Ага. Это чтобы я - в город, а ты сюда? Со своими… наемными убийцами. Так? Нет, шалишь! А коллектив… Соскучились бы, сами бы приехали. Да-с.
- Еще бы! - закричала дочь, чуть не плача. - Ясное дело, приехали бы! Но я же вынуждена говорить, что ты, ты уехал! На курорт!
- Это еще что за новости? Я тебя лгать не просил.
- Да? Спасибо тебе! Не хватало еще, чтобы сюда явились твои коллеги и увидели, что профессор Расторгуев бросил работу, чтобы спасти свинью! Стыд-то какой!
Профессор пошевелил бровями, помолчал, потом протянул руку и осторожно погладил дочь по волосам.
- Не надо, Верочка, успокойся, - сказал он. - Может, ты в чем-то даже… Но - не могу я! Не могу! Никак! Ты же его сама в дом принесла. Как там… "Мы в ответе за всех, кого приручили". И давай на эту тему - больше никогда. Хорошо?
Плача, Вера Алексеевна уехала и не показывалась почти неделю.
А потом появилась.
В то утро дочь решительно вошла во двор, где профессор с Мухиным только что начали пилить дрова. Рядом с ними сонно пасся Кузька. Со вчерашнего дня для него было налажено питание: профессор вошел в контакт с местной столовой, и там за малую мзду ему отдавали объедки - помои, картофельные очистки, хлебные корки. Приходилось три раза в день ходить в столовую с ведрами. Работа нелегкая, зато вопрос кормежки тем самым был решен раз и навсегда.
- Вот что, папа, - жестко сказала Вера Алексеевна, - с этим надо кончать. Сейчас приедут… в общем, доктора. Из ветлечебницы. Надо мной там, разумеется, все смеялись, но тебе ведь это до лампочки. Раз ты не желаешь, как все люди, - пожалуйста. Свинью отвезут в… пункт. И усыпят. Совершенно безболезненно. Между прочим, твой любимый друг Зуев усыпил своего пуделя, и это не считалось убийством и бог знает чем. Ты тогда сам…
- Зуевский пудель умирал от старости. Его разбил паралич, он страдал. - Только эти слова и сказал Алексей Емельянович. После чего коротко свистнул и пошел в дом. Вслед за ним тут же заковылял Кузька. Мухин, прислонив пилу к стене сарая, посмотрел на Веру Алексеевну, покачал головой и проследовал за профессором и свиньей. Дверь за ними захлопнулась. Вера Алексеевна осталась во дворе одна.
Дул резкий ветер. Голые деревья яростно взмахивали ветками. Вера Алексеевна, подняв воротник плаща, который ни черта не грел, нервно ходила взад-вперед по дорожке, посматривая на часы. Минут через десять послышалось урчание машины, и к воротам подъехал фургон с синим крестом. Из кабины выпрыгнул бледный молодой человек в дымчатых очках и с небольшой черной бородкой. Одет он был в короткое кожаное пальто и вельветовую кепочку, светлый шарф, два раза обернутый вокруг шеи, свисал почти до земли. Держа руки в карманах, молодой человек пошел вслед за Верой Алексеевной к крыльцу, тщательно обходя лужи, чтобы не испачкать свои блестящие лаковые туфли. Однако дверь в дом была заперта изнутри. Вера Алексеевна постучала. Подождала и постучала еще раз. В доме стояла мертвая тишина. В отчаянии Вера Алексеевна принялась дергать ручку.
- У меня дефицит времени, - тихим голосом предупредил молодой человек в кожаном пальто и с бородкой.
- Я отблагодарю, - сказала Вера Алексеевна и, повернувшись к двери спиной, стала стучать ногами.
Через минуту послышались шаги и голос Мухина:
- Доктор математики отдыхает, просил не беспокоить. При попытках взлома вызову милицию. Слышите там, едрена палка?!
- Милицию?! Чудненькое приключеньице, - сказал человек в шарфе, - с вами не соскучишься! Мы так не договаривались, мадам. В общем, увы - мне пора, заболтался я с вами. Аривидерчи! - и он, не снимая перчатки, протянул руку, которую Вера Алексеевна испуганно пожала. Но молодой человек смотрел ей в лицо, и в глазах его крепло выражение презрительного недоумения.
- Ах, да… простите… конечно… вы потеряли время, я сейчас… - суетясь, Вера Алексеевна шарила в карманах плаща и в сумочке.
- Вот… - она нашла наконец десятирублевую бумажку.
Не сказав ни слова, молодой человек небрежно сунул десятку в карман кожаного пальто, повернулся и зашагал к калитке. Взревел мотор, фургон уехал, тотчас распахнулась дверь.
- Верочка! Да ты же озябла! В одном плаще в такую холодину! - причитал профессор. - Входи, чайку попьем!
Третий визит Веры Алексеевны состоялся через три дня. На этот раз Алексей Емельянович был дома один, писал статью и увидел в окно, как к воротам подъехало такси, откуда первой вышла дочь, а за ней низенький, широкоплечий человек с красным, тупым и одновременно свирепым лицом.
Профессор метнулся было к входной двери, но передумал и, быстро заперев на ключ свой кабинет, где спал Кузька, вышел на крыльцо. Он крепко обнял дочь, которая от этого несколько растерялась, и принялся похлопывать ее по спине.
- Знакомься, папочка, - сказала, слегка задыхаясь, Вера Алексеевна, когда ей удалось наконец высвободиться из отцовских объятий, - это мой друг, очень хороший человек. Его зовут Станислав Петрович. Мы - к тебе в гости. Ты же тут совсем одичал без общения. Тебе интересно будет поговорить со Станиславом Петровичем.
Убийца, широко улыбаясь всей своей красной рожей, шагнул навстречу профессору и протянул руку. Но Алексей Емельянович руки не заметил, едва кивнул и, отступая, процедил сквозь зубы:
- Что ж… Прошу.
Он повернулся к гостям спиной и двинулся на кухню, дочь и Станислав Петрович, обменявшись взглядами, пошли за ним.
- Прошу, - повторил профессор, указывая на две табуретки около стола, заставленного немытой посудой. Сам он присел на край подоконника.
- Папуля! А… может, лучше в кабинете? - сказала дочь. - Тут у тебя как-то…
- Тут прекрасно! - плюшевым басом воскликнул убийца. - Уютная, дачная атмосфера. Не правда ли, профессор?
Алексей Емельянович смерил его взглядом и отвернулся. Убийца сел на табуретку. Нависла пауза.
Из кабинета послышался грохот, стена буквально ходила ходуном - это проснувшийся хряк чесал бок об угол книжного шкафа. Профессор не повел и бровью.
- Так чем могу служить? И прошу покороче, я занят, - ледяным голосом произнес он, глядя в стену над головой дочери.
- Станислав Петрович хотел проконсультироваться, папа. Видишь ли, он… он доктор, он…
- Режет? - осведомился Расторгуев.
- Верочка Алексеевна! Милая! Зачем же - сразу о делах? - заквакал убийца. - Мне, ей-богу, даже неловко..
Глядя на него, трудно было поверить, что ему вообще когда-нибудь от чего-нибудь могло быть неловко. Разве что в тюрьме.
- Я вас слушаю, - нетерпеливо сказал профессор.
- Знаете, - сразу оживился убийца, - у вас тут так мило, естественно. Природа, знаете… Кстати, Алексей Емельянович, дорогой, не подскажете мне, склеротику, какое у нас сегодня число? С утра забыл взглянуть на календарь, заторопился…
- Двадцать третье, - буркнул профессор. - Среда.
- Правда? Это же чудесно! - обрадовался душегуб. - А-а… вот маразм! - он шлепнул себя пухлой ладонью по лбу. - А, хе-хе… год? Год какой?
Алексей Емельянович внимательно посмотрел на убийцу, и брови его дрогнули.
- Год? - повторил он. - Ах, год… Разумеется, сто двадцать третий. До новой, извините, эры. А то какой же! Год Свиньи! А теперь разрешите представиться, - и профессор ткнул себя худым пальцем в грудь: - Братья Гракх! Они же - царь Соломон, а также - Жан Поль Сартр и, конечно, Наполеон Буонапарте! Для друзей - Напа.
- Папа! Ну зачем? - голос дочери дрожал, но Алексей Емельянович не смотрел на нее, он смотрел на мерзавца, на физиономии которого расцветала очаровательная улыбка.
- Прелестно, профессор. Ценю ваш юмор, восхищен и разбит наголову. Сдаюсь! - он задрал над головой свои короткие ручки.
Алексей Емельянович поднялся с подоконника. Он стоял, высокий и сутулый, в старом лыжном костюме, и молчал. Потом тихо сказал дочери:
- Эх, ты… Отца - на Прыжку… Эх, ты!..
Повернулся и вышел.
Прошло почти два месяца. Казалось, все в городе забыли об Алексее Емельяновиче. Дочь, во всяком случае, больше не приезжала, из института тоже не было ни слуху ни духу, хотя прошло уже пять дней, как Расторгуев отослал туда свою статью.
А жизнь на даче шла своим чередом. Кузька становился все толще и больше, хлопот с ним не убавлялось, так что Алексей Емельянович был очень рад, когда Мухин закончил наконец переоборудование сарая под жилое помещение. Он настелил там пол, заделал щели и даже незаконно установил железную печку-времянку, строго наказав профессору соблюдать правила противопожарной безопасности.
- Смотри, не спали скотину, - сказал он, - умная ведь до чего тварь! Спрашиваю: "Ну что, нажрался?" А он поглядел на меня и облизывается. Веришь! Это чтобы боров - человеческую речь понимал!
В ноябре, после долгой изнурительной слякоти, установилась наконец зима. Снег прочно лег на землю, крыши сделались пухлыми, деревья и провода - мягкими; вдоль забора, у стен дома и возле сарая выросли сугробы. Алексей Емельянович чистил деревянной лопатой заметенное крыльцо и думал, что стал за последнее время гораздо выносливее физически, вот что значит - тренировка! Раскидать снег, принести из колодца воду, натаскать помоев для борова - все это абсолютно не было проблемой, а ведь еще летом, едва дойдя до станции, он начинал задыхаться и принимал валидол.
В один прекрасный день явился из города профессор Зуев, друг, коллега и сосед Алексея Емельяновича как по городскому дому, так и по даче. Приехал, как он выразился, "от имени и по поручению".
Сначала говорили о расторгуевской статье, потом пили чай, сидели на кухне, в плите трещали дрова, за окном медленно падал лохматый снег.
- Вот что, Алексей, - помявшись, начал Зуев, - это как, правда? Верочка жаловалась, будто ты из-за какой-то свиньи…
- Твоя Верочка, - вскинулся Расторгуев, - между прочим, сама его в дом принесла, я не просил, животноводством никогда не увлекался. А она принесла. В корзинке. Димке, видите ли, играть. В друзья!
- Ну… не знаю… - насупился Зуев. - Все же довольно дико. Какая-то патологическая любовь к свиньям..
- Да при чем тут любовь?! Думаешь, я сам голову не ломал, куда его? Тоже ведь не мармелад - целыми днями дерьмо чистить да помои таскать! А что делать? Это ведь как получается - сперва в друзья, а потом под нож? И на колбасу?
- М-мда… - растерянно покрутил головой Зуев - Ребус… Знаешь, был я как-то в одной стране, и там мне показали человека - представь - из племени людоедов. С виду обыкновенный гомо сапиенс… У них там, оказывается, такой обычай: едят исключительно врагов. Живет человек среди соплеменников, и никто на него не смотрит как на пищу. И вдруг он в чем-то перед племенем провинился. И жрецы признали его врагом. Так вот: в ту же минуту он становится съедобным…
- Миленький обычай, - грустно произнес Расторгуев.
- Врагом… - задумчиво повторил Зуев, поглядел в окно, помолчал и повернулся к Расторгуеву: - Возвращайся-ка на работу, а? Свиньи свиньями, а по вторникам и четвергам - будь любезен в институт. Так-то, Алексей Емельянович, наш дорогой несъедобный друг…
Прошел год. Снова наступила зима. Нынче она холодная и злая, но профессор Расторгуев по-прежнему живет на даче, изредка наезжая в город - по делам и повидаться с друзьями. В выходные дни его навещают дочь и внук. Внук привозит с собой собаку - фокстерьера Чипа. В доме фокстерьеру разрешается бегать, прыгать и лаять, за калиткой - тоже. А на участке запрещено.
- Очень шебутная собака, нашего до смерти загоняет. Тявкает, как все равно ненормальная, а ума - чуть. Только название одно, что пес, - сказал как-то Мухин.
- Надо ограничивать его в еде, - говорит Вера Алексеевна отцу, - а то хватит инсульт от обжорства, и ты же будешь лечить. Доктор Айболит! Кстати, папуля, до какого возраста живут свиньи?
- Не интересовался, - хмурится Алексей Емельянович, - как-то, знаешь, еще не думал над проблемой долголетия свиней.
Это неправда. Думал. И не только думал - тщательно просмотрел статью "Свиньи" у Брокгауза и Ефрона, а также в Малой Советской энциклопедии. Из указанных источников узнал, что свинья относится к подотряду бугорчатозубых, отряд парнопалых, рыло ее хоботообразно и кончается кружком, несущим ноздри, что, вопреки всеобщему мнению, свинья - отнюдь не глупое животное. Осмысливая прочитанное, профессор решил, что его боров, скорее всего, является "свиньей крупной белой", порода - чувствительная к холодам, сырости и различным болезням, а именно: рожа, чума и пр. Про инсульт там ничего сказано не было, зато сообщалось, что одна свинарка на Полтавщине еще в тридцатые годы добилась получения от каждой свиноматки по двадцать восемь деловых поросят. Сведений о том, сколько лет живут свиньи, профессор так нигде и не нашел и сделал вывод, что этого никто не знает - свиньям вряд ли удается продержаться до естественной смерти.
Недавно Алексею Емельяновичу исполнилось семьдесят пять лет. Чувствует он себя отлично, еще больше похудел, лицо обветрилось, руки огрубели. На даче он обычно носит валенки и ватник, лыжники из города обращаются к нему "дед" и на "ты". Кстати, недавно профессор и сам начал ходить в свободное время на лыжах, но свободного времени мало - Алексей Емельянович работает над книгой.
Однако возраст есть возраст. Расторгуев понимает: никто не вечен - ни звери, ни люди. И может случиться так, что бугорчатозубый Кузька переживет своего хозяина. Что будет с ним тогда? Надеяться на дочь? Смешно. Димка? Он боится Кузьмы, кроме того, у него теперь новый друг, фокстерьер Чип.
Иногда, сидя вечером у топящейся печки, Расторгуев подумывает, не завещать ли борова профессору Зуеву. Все же тот на целых три года младше. А что? Мысль неплохая. Друзья наших друзей - наши друзья. Кузька - друг Расторгуева, Расторгуев - друг Зуева, следовательно… А друзей не едят.
Человек Фирфаров и трактор
Ну, чего, спрашивается, он привязался? Тащится сзади вдоль тротуара, какой-то кривобокий, неуклюжий и деревенский.
Фирфаров оглянулся по сторонам и прибавил шагу, слава еще богу, никто не встретился из знакомых, ведь просто неудобно - идет человек к себе в институт на работу, а за ним - можете себе представить? - : плетется какой-то настырный урод, которому место на складе или, по крайней мере, на селе. И надо же так влипнуть - забыл вчера запереть гараж. Украсть там, правда, нечего: "Москвича" своего накануне как раз отогнал в комиссионку - получил открытку, что подошла наконец очередь на "Жигули". А утром вышел во двор, и - будьте любезны - оказывается, ворота в гараже нараспашку. И почувствовал себя Николай Павлович этаким растяпой, охломоном, тюшей, а таких ощущений он просто не выносил и имел, между прочим, к тому веские основания.
Как же можно считать, например, тюшей человека, который к тридцати девяти годам достиг уровня главного инженера проекта, сумел построить себе кооператив и гараж в новом районе и вот теперь, продав "Москвич-408" (в совсем еще хорошем состоянии), покупает "Жигули"? Нет, дело тут, конечно, не в материальных ценностях, и вовсе не в них, напрасно вы думаете, что Фирфаров был каким-нибудь мещанином и барахольщиком, просто он знал, что собственным трудом завоевал право на самоуважение, и не желал, чтобы на это право кто-либо посягал.
А то, что у всех сверстников Николая Павловича имелись уже давно семьи и дети, а он до тридцати девяти лет дожил холостяком, так это, если вам угодно, свидетельствует только о чувстве ответственности и нежелании хватать первое попавшееся, чтобы потом через полгода разойтись, делить квартиру, имущество и платить до конца жизни алименты.
Когда-нибудь он, конечно, женится и создаст семью, в этом Николай Павлович не сомневался, и даже иногда представлял себе, как встретит однажды в Большом драматическом молодую и непременно очень красивую девушку, не то что расплывшиеся жены приятелей. Одним словом, когда-нибудь будет у Фирфарова семейный дом всем на зависть, но торопиться с этим он не собирался, ему и так неплохо жилось и совсем не скучно - зимой он по выходным катался на лыжах, в отпуск ездил на машине по Прибалтике, захватив с собою кого-нибудь из приятелей для компании, и, надо честно сказать, женатые эти приятели счастливы были вырваться на месяц из своего семейного рая.
Одно немного тревожило Фирфарова: в последнее время стала мучить изжога и ныло иногда под ложечкой. Мама из Мелитополя писала, что это от неправильного питания, и звала в октябре на отпуск к себе. Но до отпуска еще дожить надо, а сейчас закрутился - в июле делал сам в квартире ремонт, вообще-то и так было чисто, да подвернулись симпатичные обои и решил переклеить, теперь вот вся эта свистопляска с продажей машины, а там - новую надо брать. Брать можно бы хоть завтра, Очередь подошла, но желательно непременно в экспортном исполнении, а такие будут только в сентябре, в конце квартала, то есть через месяц. Так что насчет поездки в Мелитополь было не решено, а чтобы не получить гастрит, Фирфаров установил себе порядок по четным числам обедать в молочном кафе "Аврора" на Невском, а в остальные дни варил кашу "геркулес", и очень вкусно получалось, не хуже, чем, например, у жены Леньки Букина, у которой все вечно пригорает.
…Николай Павлович Фирфаров стоял, растерянный, около своей парадной и рылся в кошельке, который назывался портмоне. Найдя там ключи с брелоком в виде обнаженной женщины из. Парижа, он побежал было к гаражу бегом, но представил себе, как глупо выглядит, если посмотреть на него с какого угодно этажа их кооперативного дома, и зашагал вполне достойно - не то чтобы медленно, но и не торопясь.