Вообще-то у Васи с Кеной все на зиму бывало всегда запасено, вон уж лето наступает, а варенья прошлогоднего банок десять, не меньше. И еще сушеные корешки, и в банках - свежие, закатанные с солью. И грибы всех сортов, ну грибы - что! Капуста только в марте кончилась, две бочки держал на балконе. Конечно, если кому завидно, опять скажут "кулак", языком болтать - не руками шевелить, а хочешь, чтоб у тебя все было, ломи. Разбаловались… Как-то Алка будет жить? У той рук нисколько нет. Ведь - в трудовой семье, маленькая была, просить не надо, сама стремилась помогать. А сейчас? Обидчивая, гордая, слова не скажи. В кого такая? В Кенкину мамашу, аристократку? Нет! не похожа… Васина покойница-мать говорила, ее отец был мужик - не подступишься, прямо яд, перец… Алка все про него, прадеда, расспрашивает, вообще интересуется, кто какой был из предков. Стыдно, говорит, не знать, от кого ты происходишь, получается, точно ты манкурт. Что за манкурт? А спросишь - будет надсмехаться…
…А вот Вася Ксению никогда ни о чем не спрашивал. Ни кто, ни откуда, ни как у них получилось. Раз перед самой свадьбой настаивала - "давай расскажу". Запретил. Даже матери сказать не позволил. И вот уж, слава богу, двадцать пять лет, а ни слова об Алкином родном отце. Не было его - и конец!..
От картошки еще остались деньги. Вася подумал и купил два стакана орехов. Для дочери… Морду бы этому Юрию начистить хорошенько!
На улице уже припекало основательно, хоть пиджак снимай. Вася поискал глазами ларек, там была здоровенная очередь. Откуда они набрались, эти пивные мужики? Вроде не выходной, время рабочее… Он вдруг почувствовал - здорово устал, голова как чугунная, в глазах мелькают какие-то белые точки. Остановился, сумку с картошкой поставил на землю, передохнул и не торопясь зашагал через пустырь к трамвайной остановке. И тут его окликнули:
- Извините, пожалуйста…
Он обернулся. Артист с собакой стоял рядом, кивал своей головой и радостно улыбался, как другу-приятелю.
- Извините, пожалуйста, у меня маленькая просьба. Мне - на минуту. Не подержите его? Буквально минута! - он мотнул головой в сторону гастронома за пустырем, и Вася понял: не может больше терпеть, душа горит. И, хоть не одобрял этого дела, пожалел. Подумал и согласился: "Только по-быстрому".
Этот засуетился, сунул Васе в ладонь нагретую петлю кожаного поводка и быстро-быстро затрусил к магазину. А собака как увидела, что хозяин уходит, сразу заскулила и - за ним, ремешок натянулся, вот-вот лопнет.
- Тихо, - строго сказал Вася. - Сиди. Придет твой артист, никуда не денется.
Но пес все рвался и визжал, потом начал лаять, но не зло, а жалобно и тонко, как щенок.
- Сидеть, Атос! - сказал Вася.
Пес сел, тяжело дыша и поскуливая, и все поглядывал в ту сторону, куда убежал алкаш.
- Ну, ну… Ничего, терпи… - успокаивал Вася. Атос скосил набок голову, а язык вывалил.
Ждали они долго. Солнце жарило, как взбесилось. Минут через тридцать, уже понимая, что его купили, как пацана, Вася все же решил сходить к магазину. Магазин, ясное дело, оказался закрытым на обед. Потащились к пивному ларьку. У ларька артиста тоже не было, и искать его - одна глупость. Ну, что будешь делать, такую твою растакую?!. Ну, артист! Это уж точно - артист. А Вася зато лопух.
10
…и позавчера тоже писала, а от тебя писем нет уже больше недели. Но я и не жду, знаю, что когда вы послезавтра спуститесь, ты, как обещал, сразу пошлешь мне телеграмму. И тогда же получишь на почте мои письма. Я все время представляю себе Кавказ и ваш маршрут, и всех - Мишку с Лешкой, и Галинку, и Александрова. Между прочим, Лешка ведь прислал-таки мне телеграмму перед восхождением, типичная "порка дров", в переводе - трепотня. Я ничего не поняла и даже испугалась. Бедные мои родители, в прошлом году я слала им телеграммы еще почище! Я тебя люблю.
Моя жизнь в Язвицах протекает по-прежнему. Вот, боялась, что буду умирать здесь с тоски, а ничего подобного: приятно видеть, как довольны родители, что я с ними. Особенно отец. В общем, все хорошо, только вот ужасно по тебе скучаю. Отец поправляется, сейчас он почти такой же, как до болезни, но не вкалывает, точно одержимый, на огороде. Мать не дает. Сегодня с раннего утра затеял все же чинить забор, приколачивает какие-то дощечки. Мама сказала - как только станет жарко, она его загонит в дом. Но пока не жарко, сегодня тихий серенький денек, и настроение у меня тоже тихое. Мама последнее время совсем не ругается, только, когда я сажусь за письмо, скажет: "блаженная" - и рукой махнет.
По-прежнему каждый день перед сном ходим с отцом гулять. Собаку, конечно, берем с собой. Кстати, сегодня мама заявила, что я плохо мою миску: "Раз уж взяли животное, надо заботиться". Это большой прогресс, раньше она Атоса демонстративно не замечала, считала его причиной папиного инфаркта. Вот интересно: пока отец был в больнице, Атоса кормила и гуляла с ним я, а он все равно хозяином считает только отца и больше никого не слушается. Маму, впрочем, боится. А со мной просто в дружеских отношениях, причем не на равных, а свысока. По-моему, он думает, что я тоже собака, но другой породы и младше его, он главный! Баба Надя все время норовит сунуть ему кусок, жалеет: "Бедная животина, это же надо - такой страхолюдина". Мама тут было заикнулась, что Атосу было бы лучше постоянно жить в Язвицах, но отец так поднял бровь, что она сразу замолчала. И все. Мама теперь с отцом не спорит.
Про меня все тут говорят - папина дочка, одно лицо. А считается, если дочь в отца, значит, счастливая. Это правда. Я тебя люблю.
Папа недавно спросил: "Ну и что же ты думаешь делать?" Я сказала: еще не знаю. На самом деле знаю.
Я думаю любить тебя. Других дел и планов у меня нет и быть не может, для них просто не нашлось бы места.
Письмо получается глупое. Помню, как я всегда мучилась над курсовыми, мне же обязательно было надо, чтобы ты, когда будешь проверять, поразился, какая я умная и способная. А когда мы ходили в походы и в горы, всегда лезла на рожон - показать, что я самая сильная, смелая и выносливая. Если бы тогда мне сказали, что у нас будет так, ни за что бы не поверила. И сейчас не верю. Вот обращаюсь к тебе в письмах на "ты", а увидимся, и опять язык не повернется.
Я тебе еще не писала, у нас появились новые соседи, дачники из Москвы, муж и жена. Обоим лет по сорок. Мужа я толком еще не разглядела, он с утра до ночи пропадает на речке, ловит рыбу. А жена, Валентина Ивановна, наоборот, никуда не ходит, целыми днями сидит за столом в саду и пишет. Мама уже выяснила - эта Валентина Ивановна доцент, без пяти минут профессор, биолог. Пишет она докторскую. Между прочим, очень красивая женщина, высокая, стройная. В день приезда она утопила в колодце ведро, и папа помогал вытаскивать. Мать жутко разозлилась, прибежала, кричала, что ведро достанет без него, второго инфаркта ей в доме не нужно. Отец, конечно, вытащил сам, и потом, как ты выражаешься, "был квас". Теперь мама нам все время рассказывает, что, мол, наука наукой, но это ненормально, когда здоровая женщина пол в доме ни разу не вымыла, не говоря уж об окнах, варенье не варит, за грибами не ходит и т. д. и т. п. Поскольку: "Женщина всегда в первую очередь должна быть женщиной". Я с мамой, конечно, спорю, но, честно говоря, не знаю, правильно ли так - всю себя отдавать одной, даже интересной, работе. Иногда мне кажется, что если бы - для тебя, я стала бы с удовольствием и мыть, и стирать, и пироги бы научилась печь. Если бы… Но этого никогда не будет, и нечего ныть!
Между прочим, папа сейчас чинит забор как раз между нашим участком и соседним, неподалеку от того места, где сидит Валентина Ивановна. Папа старается стучать потише и все время цыкает на Атоса, чтоб тот не гавкал на ворон. Я сижу в доме у окна, пахнет шиповником - под самым окном цветет куст. На крыльце дремлет баба Надя, а мама рядом вяжет отцу пуловер. Ей почему-то кажется, что после инфаркта самое главное - не простудиться. Мама все время проницательно посматривает на отца. Смех! Ревновать нашего папу! Он, как я, однолюб.
Надо кончать письмо, а то я ведь могу писать тебе всякие глупости круглые сутки. Вот что: я тебя люблю…
11
Атосу надоело сидеть без дела, и он принялся остервенело копать передними лапами землю; взметнулась пыль, сухие комки полетели в разные стороны.
Тучи к вечеру разошлись, небо было черным и звездным.
- Вот это, видишь? Это Лебедь. Шею вытянул, крылья разбросал, летит. Всего семь звездочек. Самая яркая - Денеб. А та звезда - Альтаир, из созвездия Орла. Видишь - навстречу Лебедю - Орел? А вон Волопас в треугольной шапке, трубочку покуривает… Замерзла? Пошли домой, мать, поди, нервничает.
- Мама пирог печет, - мечтательно отозвалась Алка. - С малиной.
Алла была в легком платье, и отец обнял ее за плечи. Так и зашагали рядом, оба высокие, оба худые. Алла шла прямо, отец чуть сутулился, впереди мчался Атос… Тоже торопился к пирогу. Резво бежал, и не подумаешь, что старая собака.
У соседей горел яркий свет. За незанавешенным окном видна была комната, обеденный стол посредине и около стола - Валентина Ивановна, в очках, наклонилась над бумагами.
- Пишет, - сказала Алла, - такая ночь… Все же я не понимаю…
В лесу за речкой коротко крикнула ночная птица. Кто-то, не различимый в темноте, тащил, скрипя воротом, ведро из колодца.
Василий Пантелеймонович остановился, снял руку с плеча дочери.
- Птица летает. Звезды светят. Дерево растет… - сказал он, глядя на освещенное окно.
- Что? - удивилась Алла.
- Да ничего. Не бери в голову.
С картофельного поля пахло сухой, теплой землей.
Несъедобный друг профессора Расторгуева
В первых числах июня город придавила удушливая, вязкая жара. Профессор Алексей Емельянович Расторгуев почувствовал себя совершенно больным и неожиданно старым. Он попросил трехмесячный отпуск и уехал на дачу с дочерью и шестилетним внуком Димой.
Однажды дочь профессора Вера Алексеевна пошла вместе с Димой на базар. Профессор в это время работал в саду - дергал на клумбах сорняки. Дочь и внук долго не возвращались. Алексей Емельянович забеспокоился и вышел за калитку их встречать, но только вышел, как сразу их увидел: медленно брели они по середине улицы, неся вдвоем за ручки большую незнакомую корзину.
- Уф-ф… - сказала Вера Алексеевна, подойдя и опустив корзину на землю. - Ну и жарища…
- Дед! Гляди! Гляди, кого мы купили! Да гляди же! - закричал Дима.
Профессор заглянул в корзину и увидел, что из-под белой тряпки, которой она прикрыта, высовывается розовый нос пятачком.
- Эт-то… эт-то… для чего? - спросил ошеломленный дед.
- Не для еды, папка, не пугайся! - засмеялась дочь. - Димке ко дню рождения! Пусть играет, он давно просил собачку.
- Собачку?!
- А там щенков не продают, - объяснил Дима. - Только куры и поросята. Гусь еще был. А этого я уже назвал. Кузькой!
Ничего не сказал старый профессор Расторгуев. Посмотрел на пятачок, покачал головой и пошел в дом.
Рос Кузька быстро. Аппетиту него был превосходный, характер спокойный. Бегал за Димкой по двору, рылся в клумбах, выкапывал и съедал клубни георгинов и луковицы тюльпанов. Спал поросенок в доме, - на веранде для него была сделана подстилка из старого байкового одеяла.
Во второй половине августа погода вдруг испортилась, день и ночь крышу долбил угрюмый дождь, ветер срывал с деревьев зеленые листья и мрачно кидал их в стекла. Все скучали. Дима кашлял и капризничал. Алексей Емельянович то садился за статью в журнал, то бросал ее и начинал раскладывать пасьянс. Вера Алексеевна разбирала в кладовке вещи - что оставить на зиму на даче, а что забрать в город. Только Кузька целыми днями спал, лежа на боку, на веранде и занимал, надо сказать, уже довольно много места. Во сне он иногда вздыхал и похрюкивал.
Как-то ночью профессор проснулся - за стеной плакал Димка, а дочь его успокаивала. Вдруг Алексею Емельяновичу показалось, что по его комнате ходят на тонких каблучках. В комнату светила луна - дождь кончился, небо было ясным и звездным. От окна дуло, и Алексей Емельянович подумал, что, наверное, ударил заморозок, а это значит - последние георгины погибли. И вдруг он увидел в дверях что-то темное, неподвижное. Сперва ему показалось - большая собака, но, вглядевшись, он узнал Кузьку. Стуча копытами по полу, тот приблизился к кровати, в маленьких глазках блестел лунный свет.
"Да-а… - подумал профессор. - Большой, скотина, настоящая свинья. Замерз на веранде и явился".
- Пошел! - сказал он Кузьке, тот благодарно хрюкнул и вдруг грохнулся на пол. Не успел профессор перевести дух, как поросенок уже спал, по обыкновению вздыхая и похрюкивая.
Однажды утром дочь сказала:
- Папа, сегодня мы с Дмитрием едем в город. Скоро в школу, надо купить форму, портфель, учебники, да и вообще он кашляет и плохо спит. Мы поедем электричкой после ужина.
- А я? - спросил профессор.
- К тебе будет приходить Светлана Васильевна, я договорилась. Купит, сготовит. А через недельку-полторы я приеду на машине за вещами и заберу тебя.
- А он? - профессор понизил голос, чтобы Кузька, спокойно стоящий у стола в ожидании кормежки, не понял, что речь идет о нем. - Его куда?
- Я сегодня решу этот вопрос, - пообещала дочь.
И в тот же день пришел Мухин, плотник, старый знакомый Расторгуевых. Вера Алексеевна услала Димку к соседям, а Мухина привела в дом и усадила за стол. Она нарезала пирог с капустой и налила всем чаю, а Мухину, дополнительно, - рюмку наливки из черноплодной рябины.
- Сама делала, - сказала Вера Алексеевна, - пейте, Иван Поликарпович, снижает давление.
Мухин выпил и поморщился.
- Может, и снижает, - сказал он.
- Так вот, Иван Поликарпович, - сказала Вера Алексеевна и покосилась на отца, который молчал, сурово глядя в окно, - мы позвали вас, чтобы посоветоваться как… со старым, можно сказать, другом нашей семьи.
- Лет десять знакомы, а то и все двадцать, - степенно подтвердил Мухин, посматривая на пустую рюмку.
- Еще наливочки? - сообразила Вера Алексеевна. Но Мухин с негодованием отодвинул графин.
- Не употребляю, - отверг он.
- Иван Поликарпович! Вы, конечно, видели у нас во дворе свинью? - продолжала Вера Алексеевна.
- Ну! - кивнул головой Мухин.
- Так вот. Понимаете… нам скоро переезжать в город, а она, а ее…
- Колоть, что ли? - уточнил Иван Поликарпович.
- Ну, одним словом…
- …резать, значит. Нет, не возьмусь. Крыльцо починить или еще что - свято дело, а это - нет. Вон, у вас забор - все столбы погнили. А свинью чтоб… нет, не мастер.
- Ты совершенно прав, Иван Поликарпович, - отчетливо сказал профессор. - А ты, Верочка… Не ожидал. Ты ведь сама, а-а, черт побери… - и, махнув рукой, профессор встал из-за стола и вышел из комнаты.
Это почему-то смягчило Мухина.
- Старость - не радость, - растроганно произнес он. - Я вам честно скажу, Вера Алексеевна: взяться - не возьмусь, поскольку не моя специальность. Я их и сам не держу, поросят, ну их. А с Анатолием поговорить можно. Это свояк мой, охотник. Он - кого угодно, за милую душу. Дрянь мужик, но - поговорю…
Вечером Вера Алексеевна с Димой уехали. Перед сном профессор скормил Кузьке весь борщ, сваренный дочерью ему на неделю. Боров нажрался и дрых на веранде, а Алексею Емельяновичу не спалось. Он вышел в сад. Совсем темно было в саду, сыро и неуютно. Пахло осенью: грибами, прелым листом, доцветающими сладковатыми флоксами. Профессор прошелся до калитки, постоял, глядя на улицу. Все дома были уже темными - не поймешь, спят там люди или сбежали от непогоды в город. Алексей Емельянович подумал, что, может, он сейчас вообще один в пустом поселке, - нет, не один - справа, у соседки, вдовы полковника Строева Светланы Васильевны, окошко еще горит. Но вот погасло и оно. Профессор поежился и побрел к крыльцу.
Утром Алексей Емельянович с удовольствием выпил горячего крепкого кофе, что было ему строго запрещено дочерью. День, кажется, обещал быть хорошим - посветлело, выглядывало солнце. Профессор подумал, что лето, собственно, вовсе не кончилось, глупая Верка зря утащила в город мальчишку.
В дверь осторожно постучали, и тотчас на пороге появилась улыбающаяся Светлана Васильевна.
- Ну, как дела, затворник? - сказала она. - Пошли бы прогулялись, в лесу прямо прелесть! Иду сейчас из магазина, так, подумайте! - у самой дороги - два вот таких подберезовика. Стоят рядышком! А воздух! А я тут у вас пока подмету.
- Что ж… Пожалуй… Пройдусь до погорелого места. Надо только корзинку найти. Вера ее вечно куда-то…
- А чего искать, время тратить? Берите, вон, мою кошелку, - Светлане Васильевне так, видно, не терпелось отправить профессора за грибами, что она его даже легонько подталкивала в спину. Немного удивленный Алексей Емельянович надел куртку, резиновые сапоги, взял свою любимую палку, по прозвищу "посох", и корзину - ее он разыскал в платяном шкафу. Светлана Васильевна ходила за ним по пятам, приговаривая, что погода, глядите, вот-вот испортится, будете тогда жалеть, что проканителились.
Но гулял он недолго. Не успел даже дойти до погорелого места, как набежали шустрые низкие тучи и начал накрапывать дождь. Пришлось вернуться назад. Недовольно размахивая корзинкой, в которой перекатывались три жалких масленка, Алексей Емельянович подходил к дому. И вдруг услышал громкий, оглушительный, отчаянный визг. Визг доносился с его участка, он делался все пронзительней и выше. И вдруг стих.
Профессор побежал, шлепая резиновыми сапогами. Когда, задыхаясь, он толчком распахнул калитку, то увидел, что по дорожке ему навстречу мчится со всех ног поросенок. Кузька мчался со скоростью, теоретически невозможной при его грузной фигуре, а у крыльца, ка загубленной, развороченной клумбе, где час назад еще мирно цвели флоксы, сидел незнакомый человек. Из носа его текла кровь, длинные ноги в болотных охотничьих сапогах были устало раскинуты. Рядом на земле валялись разные предметы, как-то: фетровая шляпа, веревка, мешок и ружье. На крыльце, закрывшись передником, не то плакала, не то смеялась соседка Светлана Васильевна.
В двадцатых числах сентября пришла и настоящая осень. За три дня все листья с деревьев переместились на дорожки в саду, на грядки и клумбы, где скорчились почерневшие от ночных заморозков цветы. Только на верхушках тополей, стоящих вдоль забора за домом, осталось, точно на смех, по одному листку.
Расторгуев заклеил в доме окна, проложил между рамами вату. Иван Поликарпович Мухин обил изнутри дерматином входную дверь. Он же привез профессору дрова, которые они теперь вдвоем каждый день понемногу пилили, кололи и складывали в поленницу у сарая.
Однажды Мухин сказал:
- Сарай я тебе, Емельяныч, утеплю и денег не возьму. Нельзя же, ей-богу, скотину в комнатах держать. Все же дом - это дом, не хлев. И этот - не фон-барон.
- Видишь ли, Иван Поликарпович, я бы и сам рад. Я уж пол газетами застелил, а под них - полиэтилен, а все равно… Только понравится ли ему в сарае? Он у нас животное сугубо домашнее.