Сам он был настоящим фронтовиком и не скрывал своего презрения к Рыбкину, к его стихам, отклоняя их неизменно. Рыбкин пытался всучить мне свои сочинения, но я отказался их взять под тем предлогом что, мол, в русском стихосложении разбираюсь слабо.
В тот вечер в Доме дирекции Тенькинского горнопромышленного управлении было весело. Мои спутники подначивали Смолина, просили рассказать что-нибудь из своей лагерной жизни.
- Поверьте, ребята, в тон жизни ничего хорошего, ничего интересного нет, - отнекивался он.
- Ну не может быть, чтобы уж никакого просвета не было, - настаивал Кеша. - Даже в аду настоящий человек найдет смешную сторону.
- Какой уж тут смех, - хмуро отозвался Смолин. - А потом, я не так уж долго был в лагере. Я был вольным редактором политотдельской газеты… Представляете: весь аппарат - зеки, один редактор вольный, да и тот спецпоселенец. И ничего! Газета считалась лучшей в системе Дальстроя… - задумчиво начал вспоминать Смолин. - Холостому человеку жилось как в раю: можно было каждый месяц менять дневальную…
- Объясни нашему писателю, что такое дневальная, - перебил его Кеша.
- Дневальная, - пустился в объяснения Смолин. - Как бы тебе сказать… Ну вроде бы помощница, уборщица…
- И сожительница… - добавил Кеша.
- Ну не без этого…
- Но какой у меня был метранпаж! - вдруг вспомнил Смолин. - Из литовской республиканской газеты "Тиеса". Это был газетчик так газетчик! Когда он у меня работал, я горя не ведал: знай - подписывай номер! Бывало, вечером ляжешь в чистую постель после бани, только начнешь баловство со своей дневальной, погасишь свет, а тут он стучит: гражданин редактор, надо подписать газету на выпуск. Ну, распишешься, и только в постель, опять стук - гражданин редактор, вы на полу расписались… Вот так вот и жили… Но потом забрали его. Сразу же после войны. Правда, вскоре каким-то чудом освободили, хотя у него был полный срок - двадцать пять лет. После него уже не те попадались… У меня день рождения двадцать третьего февраля, в День Советской Армии. Это уже после войны случилось. Выпустили мы праздничный номер газеты и стали праздновать. Сначала, естественно, общенародный праздник, ну, а потом и мой день рождения. Гудели так, что следующий номер вышел только восьмого марта. И ничего! Вот такие, брат, были нравы во времена Дальстроя!
В то путешествие я не увидел ни одного лагеря, если не считать небольшого, рядом со знаменитым колымским курортом "Талая". Но, как мне сказали, там сидели обыкновенные уголовники.
Курорт и впрямь был прекрасен. Украшенное колоннадой главное здание еще издали поражало своим необычным видом на фоне унылых сопок с оголяющимися лиственницами. Теплицы, номера, кабинеты, ванные, бассейн - все это отапливалось глубинными горячими источниками.
Главный врач курорта, черноусый грузин Михаил Гвагвалия, рассказал распространенную, должно быть, во всем мире, на всех лечебных горячих источниках, легенду о раненом олене, которого преследовал охотник, о том, как этот олень добрел до горячего, исходящего паром источника, лег в целебную воду, через некоторое время вскочил и поскакал, будто и не было у него раны…
Обратный путь по Колымской трассе проходил уже почти по знакомым местам.
И чем ближе становился Магадан, тем более я убеждался в том, что мне нечего написать об этой поездке, хотя была она для меня очень интересна.
Через несколько дней, отчаявшись выдавить из себя хотя бы строку, я явился к главному редактору и честно признался, что написать о колымской поездке для газеты ничего не смогу.
- Ну что же, - неожиданно весело сказал Николай Филиппович. - Значит, вы созрели для поездки на свою родную Чукотку!
8. Страшный немец Мелленберг
Я уже сидел неделю из-за погоды в гижигинском аэропорту, изнывая от безделья и неопределенности. Все аэропорты северо-востока, то есть Чукотского полуострова, были заблокированы циклоном. Вернуться в Магадан также не было никакой возможности: вот уже три дня там снегопад, а это значило, что, если он даже и закончится сию минуту, понадобится еще два дня, пока очистят посадочную полосу.
Неопределенность усугублялась однообразным питанием, которое сегодня, однако, предпочли бы многие гурманы: с небольшом буфетике аэропорта был только чай, сгущенное молоко, сливочное масло, белый хлеб и неограниченное количество красной лососевой икры свежего посола.
Икра осточертела, осточертела погода, и, не зная куда себя девать, я слонялся по крохотному зданию аэропорта, донимал его начальника вопросами о перемене погоды, словно от него что-то могло зависеть, пока он как-то но сказал мне:
- Если вы мне не верите, спросите об этом у нашего синоптика Надежды Мелленберг…
Мелленберг? Не может быть!
И время повернуло вспять.
Никто не помнил, откуда и каким образом Мелленберг появился в Улаке, сам он об этом никому не рассказывал, и никто такой вопрос ему не задавал: здесь это не было принято. Скорее всего, он был из тех, кто в свое время, прослышав о несметных золотоносных песках полуострова Сьюард, двинулся из Европы на Аляску; не найдя там удачи, перебрался через Берингов прилив да и осел здесь, на северо-восточной окраине азиатского материка, женился на чукчанке, построил жилище на лагунной стороне улакской косы - странную смесь древней чукотской яранги и русского деревянного дома.
Мелленберг хорошо говорил по-чукотски, умел охотиться зимой на нерпу и лахтака, а летом исполнял обязанности стрелка на вельботе своего тестя. Коренные жители Улака считали его своим, а дети - Володя и Надя - несмотря на вполне европейскую внешность, ничем более не отличались от своих чукотских сверстников, уланских девчонок и мальчишек.
Более того, уланские чукчи и эскимосы не знали, что этот мрачноватый рыжий человек - немец.
Его национальностью не интересовались и на полярной станции, куда Мелленберг устроился водовозом. Он приладил большую бочку на колесную тележку, запряг в нее собак и, удивляя всех, с грохотом катил но единственной улице селения, от полярной станции к подножию сопки, где растекалась большая лужа от улакского ручья, бегущего из-под снежниц скалистых обрывов Дежневского массива.
Он топил баню, откапывал после пурги метеорологические будки, окна и двери домов, словом, исполнял всякую хозяйственную работу, которую делал с необыкновенной обстоятельностью и аккуратностью.
Мелленберг был отличным семьянином, трогательно заботился о своей жене Мину, болевшей туберкулезом.
Так более или менее спокойно текла жизнь Мелленберга и его семьи, пока двадцать второго нюня сорок первого года страшная весть о начале войны не достигла Улака.
Помнится, погода была прекрасной. Припай рано оторвало от берега, и охотничьи вельботы вернулись из Нуукэна обратно в Улак, ближе к своим ярангам. Ждали большой пароход, который должен был привезти новые товары, строительные материалы: многие улакцы переделывали свои древние жилища, пристраивали подобия комнат с застекленными окошками, впуская солнечный свет в яранги. В то время жизнь в чукотском селении менялась с необыкновенной быстротой. Только что проводили выпускников семилетней школы в Анадырь, в окружное педагогическое училище. На краю села поставили ветродвигатель и провели электричество не только в дома, но и в яранги. Правда, оно просуществовало до первой пурги, но люди поверили в него и теперь ждали настоящей дизельной электростанции.
Молодежь мечтала о Ленинграде, об Институте народов Севера, где уже учился наш земляк Выквов, брат Туккая, председателя районного исполкома. Выквов приезжал в гости к брату и привез из Ленинграда патефон с пластинками русских и еврейских народных песен.
На вельботы поставили моторы, в ярангах застрекотали швейные машинки; открыли амбулаторию и милицейский пост с маленькой одноместной камерой предварительного заключения. Строить диковинный воскыран - темницу помогал Мелленберг, мастер на все руки. Он соорудил настоящую ручную лесопилку: один человек стоял внизу в больших автомобильных очках, чтобы опилки не попадали в глаза, - другой - наверху, и длинной двуручной пилой они распиливали прибитое волнами бревно на доски. Мелленберг сложил из тщательно подобранных бревнышек сруб для тюремной камеры и прорубил маленькое окошечко, где на место решетки поставил чугунный печной колосник.
Вообще-то камора никогда не попользовалась по своему прямому назначению. Чаще всего в ней останавливался всякий командированный люд, потому как помещение было добротное, снабженное прекрасной печуркой, отлично державшей тепло даже в самый сильный мороз и лютую пургу.
Известие о воине всколыхнуло все население Улака.
- Фашистская Германия напала! - так сначала звучали грозные и тревожные слова.
- Немцы бомбят наши города! - стали говорить через несколько дней.
На полярной станции повесили карту, где обозначили линию фронта. Она стремительно приближалась к Москве, и в конце лета карту закрыли белой занавеской, которую не разрешалось раздергивать.
Приходили вести о зверствах оккупантов; улакцы с ужасом разглядывали фотографии сожженных деревень, разрушенных городов, повешенных советских людей.
- Так люди не делают, - говорили старики. - Даже когда воюют, так бесчеловечно не поступают.
И вдруг кто-то вспомнил, что Мелленберг - немец! Это случилось уже в начале зимы, когда гитлеровские войска подошли к Москве. По Улаку поползли тревожные слухи о возможной сдаче столицы. Кто распространил их - неизвестно, но вместе с ними вдруг выяснилось, что враг - водовоз полярной станции - уже добрался до Улака.
Надо сказать, что кроме сельского Совета другой власти в селе не было. Единственный милиционер Пряжкин ушел добровольцем на фронт.
В домик сельского Совета, где в свободное от охотничьего промысла время сидел за небольшим письменным столом под портретами Сталина и Горького председатель Кэлы, пришли начальник полярной станции Говоров и заведующий торговой базой Жуков.
Объяснив положение на фронте, они предложили изолировать немца Мелленберга.
- Вполне возможно, - многозначительно произнес Жуков, - что он агент гестапо.
- Вы хотите сказать - Гитлера? - удивился Кэлы, сильно усомнившийся в этих страшных словах. Жукова Кэлы не любил и не доверял ему. Земляки жаловались, что заведующий торговой базой часто поступает нечестно, занижает сортность пушнины, сам скупает шкурки за бесценок. - Откуда вам это известно?
- А вы сами подумайте - зачем немцу жить на Чукотке? - с въедливой настойчивостью задал вопрос начальник полярной станции, - Какая ему в этом корысть?
- По ведь у него здесь семья, дети…
- Ну и что? - пожал плечами Жуков. - Сколько таких семей на Чукотке, однако рано или поздно люди уезжают, а их жены и дети остаются…
"Люди" - это временные, приезжие мужья, по определению Жукова.
- Мелленберг очень привязан к жене и детям, - Спокойно продолжал Кэлы. - Вы бы видели, как он ухаживает за больной Миной! Да и в детях души не чает!
- А если он это делает в шпионских целях? - сузив глаза, спросил Жуков.
Он был высок ростом, худощав, и на всем его лице выпирали какие-то угловатые кости, меж которых, казалось, прятались плутоватые узкие глазки.
- Представьте себе, - подхватил начальник полярной станции, - немцы ведь готовились к войне загодя. И агентуру они начали создавать исподволь. Сколько лет живет Мелленберг в Улаке?
- Лет пятнадцать, - ответил Кэлы, обескураженный и сбитый с толку этим непонятным для него разговором.
- Ну вот, - уверенно сказал Говоров. - Лет пятнадцать назад его забросили. А теперь он ведет подрывную работу.
- Он первым подписался на военный заем, - робко напомнил Кэлы. - На две зарплаты.
- Вы наивный человек! - усмехнулся Жуков, - Он это сделал, чтобы отвести от себя подозрение. Товарищ Кэлы, мы обращаемся к вам как к полномочному представителю Советской власти. Тогда, когда враг стоит у стен нашей столицы, когда смертельная опасность нависла над всей нашей страной, мы не можем позволить немецкому шпиону свободно разгуливать по советской земле и вести подрывную работу. Предлагаем Мелленберга арестовать и заключить в тюрьму до полного выяснения!
Кэлы ничего не оставалось как отправиться вместе с Говоровым и Жуковым к Мелленбергу. Сначала зашли в его ярангу. Хозяин, по словам жены, был на работе.
Мелленберг запрягал собак, чтобы отправиться теперь уже не за водой, а за льдом; улакский ручей замерз, и воду приходилось вытапливать из пресного льда, который брали на замерзшей речке, на другом берегу лагуны.
Жуков и Говоров замедлили шаг. Калы заметил, что, несмотря на внешнюю решительность, эти двое бдительных, распознавших смертельного врага в Мелленберге, тем не менее слегка трусили.
- Гражданин Мелленберг! - возвысив голос, строго произнес Жуков. - Вы арестованы!
Мелленберг не спеша запряг собаку, выпрямился и с недоумением взглянул на Жукова.
- Что ты сказал?
- Ты арестован! - повторяй Говоров. - Собирайся! Пойдешь в тюрьму.
- За что? - еще больше удивился Мелленберг.
- Как за что? - вскинулся Говоров. - За то, что ты немец.
Арест Мелленберга взбудоражил весь Улак.
Родичи жены пришли в сельский Совет. Кто-то видел, как Кэлы сопровождал арестованного, когда его вели под конвоем. Но этому случаю Говоров даже держал в руках револьвер.
По селу пополз слух, что Мелленберг заслан сюда гитлеровской разведкой задолго до войны, чтобы успеть глубоко внедриться в среду советских людей.
Молва обрастала все новыми и новыми подробностями: Мелленберг, оказывается, специально устроился на полярную станцию, чтобы быть в курсе метеонаблюдений. Эти ценные данные он якобы намеревался передавать ближайшим здесь, на Дальнем Востоке, союзникам Германии - японцам. Вот только каким образом он собирался это делать, оставалось пока загадкой.
Долго думали, как быть с его детьми, школьниками Надей и Володей. На их счастье, кто-то из учителей вспомнил сталинскую формулу; сын за отца не отвечает. Детей оставили в школе, хотя для них наступили воистину черные дни: их теперь все называли детьми шпиона.
А тем временем Мелленберг сидел в собственноручно построенной камере. Родственники жены время от времени навещали его, подкармливали, старались подбодрить, но, похоже, Мелленберга ничто теперь не интересовало, кроме собачьей упряжки. Тесть заверял, что с собаками все в порядке, он их хорошо кормит, но вот полярникам приходится худо - они сами ездят за льдом, колют уголь и топят печи.
Многие в Улаке поражались коварству и изобретательности фашистов: надо же додуматься заблаговременно заслать шпиона на далекую Чукотку и женить его. К тому же на чукчанке! На родственников Мелленберга тоже стали смотреть с опаской, словно те заболели какой-то заразной болезнью.
В ярангах только и толковали о Мелленбергах, а Говоров с Жуковым ходили в героях. Они послали депешу в район, в залив Лаврентия, и ждали распоряжений.
Мелленберга по очереди охраняли работники полярной станции и школьные учителя. Но это было хлопотно - ведь приходилось часами стоять на холоде, на ветру.
Через месяц решено было допустить арестованного к работе.
Жуков объяснил это тем, что враг должен трудиться, чтобы не есть даром хлеба.
В первые дни ограниченной свободы Мелленберга сопровождали добровольные конвоиры. Когда немец снова запряг свою упряжку и наладил нарты, чтобы поехать на другой берег лагуны за пресным льдом, жители Улака вышли из своих яранг поглазеть на шпиона.
Толпа молча провожала отъезжающего Мелленберга и его конвоира, учителя физики Григория Недовесова, вооруженного охотничьим дробовиком шестнадцатого калибра. Пока "шпион" возился с упряжкой, учитель стоял неподалеку от нарты, строго поглядывал то на арестованного, то на путающихся под ногами ребятишек и время от времени грозно покрикивал:
- А ну, марш отсюда!
Наконец парта скрылась за первым сугробом, и кто-то в толпа произнес:
- Вот увидите: тюкнет Мелленберг учителя остолом и укатит…
- Куда укатит? - возразил другой. - Кругом тундра.
- В тундру и укатит. Потом - ищи его.
Основания для таких опасений были: Мелленберг был здоров и обладал огромной физической силой. При нужде он мог запросто справиться с хлипким учителем, даже не прибегая к остолу.
Люди не расходились, подогреваемые разного рода предположениями.
Примерно через час на льду лагуны показалась собачья упряжка. Кто-то сбегал на биноклем. В бинокль было хорошо видно, что за нагруженной нартой идут двое - арестованный и его конвоир. Для одних такой поворот дела был явным разочарованием, другие свободно вздохнули, когда упряжка со льдом подкатила к домику полярной станции.
Недовесов отрапортовал Говорову по-военному о благополучном возвращении и с явным облегчением вручил ему дробовик.
Мелленберг, не обращая внимания на всю эту церемонию, принялся разгружать нарту, складывая лед на крышу кухни, чтобы бродячие собаки не обмочили его. Затем принес угля ко всем печкам, нащепал растопку из тарных ящиков и молча отправился в свою тюрьму, сопровождаемый на этот раз лишь несколькими любопытными. Даже ребятишек подле него было куда меньше, чем часа три назад.
В тот вечер никакой охраны возле тюрьмы не было, да и дверь почему-то не заперли. К Мелленбергу тайком пробралась жена и дети.
Володя, старшин, учившийся уже в четвертом классе, пытливо поглядывая на отца, осторожно спросил:
- Ты вправду шпион, папа?
- Нет! - резко ответил Мелленберг, нарезая острым охотничьим ножом итгильгын, неслыханное лакомство в зимнюю пору - китовую кожу с салом.
- Почему же тогда тебя посадили?
- Потому что я немец! - хрипло ответил Мелленберг и вдруг с горечью подумал: "Какой же я немец, если всего-то немецкого лишь фамилия. Ни языка, ни своих предков не знаю… Вырос в приюте, толком нигде не учился. Здешние чукчи куда образованнее, они ведь ходили в ликбез, а меня туда не пустили, решив почему-то, что европеец должен непременно быть грамотным…"
Но эти мысли, как птичья стая, быстро пронеслись в его мозгу и улетучились; в сознании остались лишь насущные заботы о больной Мину, о детях.
- Дома жир есть?
- Жир есть, - ответила Мину, - Вчера брат добыл лахтака, поделился и жиром и мясом.
- Хорошо, - протянул Мелленберг и погладил по голове мальчика. - Как учишься?
- Стараюсь, - ответил Володя.
- А ты, Наденька? - обратился он к дочери.
Надя Мелленберг была очень красивой девочкой. Она ничего не ответила, но из ее больших голубых глаз вдруг полились слезы.
- Не плачь, не плачь, дочка, - дрогнувшим голосом произнес Мелленберг. - Все будет хорошо. Только учись. Будь грамотной. Помогай маме.
Снаружи послышались шаги, отворилась дверь, и вместе с морозным облаком в камеру ворвался Жуков.
- Немедленно покиньте арестованного!
Бедной Мину с детьми пришлось повиноваться. А как хотелось Володе рассказать отцу о школьном происшествии, когда и его, и сестру хотели исключить из пионеров и даже склоняли к тому, чтобы они отреклись от отца, и ставили в пример русского пионера Павлика Морозова, который выдал своего папу, кулацкого пособника, и тем заслужил славу.