Со временем интерес, к немецкому шпиону настолько ослабел, что люди стали опять сомневаться: действительно ли он такой искусно замаскированный агент, как это утверждали Жуков и Говоров?
А арестованный все больше пользовался свободой, он полностью вернулся к исполнению своих многочисленных обязанностей на полярной станции. Из района приезжал следователь, допрашивал Мелленберга, но толком ничего от него не добился и посоветовал, на всякий случай, до начала навигации держать немца под стражей.
Поговаривали даже, что порой Мелленберг, под покровом ночи, особенно в пуржистые темные часы, тайком пробирался в свою ярангу, а утром возвращался в тюрьму.
Немцев отогнали от Москвы, все чаще радостные вести доходили до Улака. Карту, на которой была нанесена линия фронта, снова открыли для всеобщего обозрения.
У жителей Улака появилось даже нечто вроде особого предмета гордости - как-никак, а у нас все же был свой немец. Как знак некоей причастности к большой войне, которая шла за многие тысячи километров от нашей Чукотки. Но еще продолжалась блокада Ленинграда, а многие улакские учителя были родом из этого города и, естественно, тревожились о судьбе своих близких, родных.
Продовольственное снабжение в Улаке заметно ухудшилось: подходили к концу запасы муки, сахара, чая. Табак почти пропал.
Ожидали парохода с американскими товарами. Он шел из Сан-Франциско прямым ходом в Улак, а отсюда уже должен был развезти товары по отдаленным селениям полуострова.
Нормы на хлеб, сахар уменьшились. В Улаке не было продовольственных карточек в том виде, в каком они существовали в больших городах. Просто в сельском магазине был список всех жителей, и против каждого имени продавец отмечал, что и сколько взято.
Долгожданный пароход пришел только поздней осенью, когда уже бушевали продолжительные свирепые штормы.
С севера надвигались ледовые поля, и развезти продовольствие но маленьким селениям северного побережья Чукотки было невозможно. Моряки торопились разгрузиться и поскорее уйти в свой порт.
На берегу росли штабеля банок, ящиков, всевозможных мешков… Здесь была мука в белоснежных полотняных мешках, сахар-песок и сахар кусковой в нарядных пачках, сгущенное молоко в фунтовых банках и в больших жестяных баках, сухой картофель, сушеные овощи, красиво упакованные крупные, ярко-желтые, неправдоподобные привлекательные калифорнийские апельсины, разнообразные джемы, варенья, соки в стеклянных банках с экзотическими этикетками. Кое-что удалось попробовать, когда в спешке некоторые ящики сломались, а мешки порвались.
Был здесь и табак и жестяных и картонных ярких коробках, трубочный, для самодельных цигарок, и даже жевательный, в виде плиток темно-коричневого цвета, обернутых в золотистую фольгу с портретом индейского вождя в роскошном головном уборе с орлиными перьями.
Было даже разного сорта вино и огненный напиток ром в аккуратных деревянных бочонках.
Все это невиданное богатство не вместилось в два небольших склада, выстроенных еще американским торговцем мистером Свенсоном.
Мешки и ящики кое-как покрыли брезентом, старыми моржовыми кожами, покрышками от байдар. Поставили сторожей. Старые чукчи несколько дней прохаживались меж этих несметных богатств, а потом, получив плату в виде табака, отказались, сославшись на то, что пришла пора осенней охоты. Провели сход всех жителей Улака, и Жуков строго предупредил, что нормы военного времени остаются прежними, как по всей стране. Никто даже ненароком не имел права взять вывалившийся из мешка кусок сахара. "Того, кто будет замечен в этом, - ждет расстрел", - подвел итог заведующий торговой базой.
И что удивительно: несмотря на огромный соблазн, строгой меры не понадобилось применять ни к кому.
За всей этой суматохой с товарами как-то забыли о пленном Мелленберге.
А он все больше времени проводил дома, в яранге. Мину стало хуже, она уже совсем не вставала с постели… Женщина угасала на глазах, ее когда-то смуглая кожа странно посветлела, стала прозрачной. Опечаленный муж молча, часами сидел на бревне-изголовье полога, держа лихорадочно-горячую руку жены.
Мину умерла утром, едва успев попрощаться с уходящими в школу детьми. Мелленберг отпросился с работы, поставил в известность своих сторожей - Жукова и Говорова - и собственноручно похоронил жену, отвергнув чукотский обычай. Он смастерил деревянный ящик, устлал его дно свежими мягкими стружками, нарядил покойную в матерчатое платье. Родичи Мину с ужасом и любопытством следили за неведомым для них обрядом. Впрягшись в нарту и отказавшись от сопровождающих, Мелленберг потащил покойную на вершину нависающей над Улаком сопки. Оттуда открывался великолепный, захватывающий дух вид на простор обоих океанов - Ледовитого и Тихого, на острова в Беринговом проливе, за которыми можно было рассмотреть встающий из синевы, похожий на обломок айсберга, зубчатый мыс Принца Уэльского, начало американской земли.
Мелленберг провел почти весь световой день на могиле жены. О чем он думал? Может быть, вспоминал свое полузабытое детство, размышлял о неизвестных ему родителях, людях, которые в мгновение любви зачали его, наделив величайшим даром - жизнью и оставив затем одного в этом огромном мире, где единственным близким ему человеком была вот эта хрупкая женщина, чукчанка. Они понимали друг друга без лишних слов, любили с такой невероятной силой, что порой Мелленберг пугался этого всепоглощающего чувства.
Остались двое детей… Кем они станут, как сложится их будущее?
Вечерняя заря перемещалась по краю неба все дальше на запад, и чем больше темнело небо, тем ярче становилась красная полоска под высокой облачностью.
Ветра не было. Лишь откуда-то снизу, с подножия сопки, время от времени, словно тяжкий вздох невидимого существа, доносилось еле уловимое движение воздуха. Постепенно все обволакивалось густеющей синевой. Она заполняла ложбины, долины замерзших ручьев и речек, поднималась все выше, пока совсем не скрыла редкие огни Улака, оставив лишь отблеск электрического освещения в окнах кают-компании полярной станции.
Через несколько дней после похорон Говоров вызвал к себе Мелленберга и строгим голосом, не терпящим никаких возражений, объявил, что кроме обычных обязанностей ему вменяется охрана продуктов, выгруженных на берегу.
- Ни один кусок сахара, ни одна горсть муки не должны пропасть! - гремел Говоров. - Своей головой ответишь за это.
- Почему я? - пожал плечами Мелленберг.
Говоров тупо уставился на немца.
- А кто же еще?
- Пусть отвечает головой и жизнью тот, кто будет воровать, - сказал Мелленберг.
Говоров подумал и согласился:
- Это само собой…
- А ружье дадите?
- Какой же сторож без оружия? - сказал Говоров, хотя и сомневался, можно ли вооружать арестованного.
Так Мелленберг стал к тому же еще и сторожем.
Он знал по опыту многолетней жизни среди чукчей, что только последняя сволочь позарится на чужое. В Улаке таких было немного. Мелленберг обошел те яранги, обитателей которых можно было заподозрить в воровстве, и поговорил с людьми.
Опасаться следовало и ребятишек, их озорства и естественного желании полакомиться заморскими конфетами, фруктами, да и просто утолить голод. Особенно это относилось к детям, живущим в интернате. Их кормили плохо и скудно.
В первую ночь своего дежурства Мелленберг устроил свой наблюдательный пост так, что практически мог держать в поле зрения все штабеля, груды мешков и ящиков. Особо укрыл и подтащил поближе к себе ящики с табаком и вином - то, что сильнее всего могло привлечь слабого человека.
Странное дело, но поручение охранять груз с парохода как-то притушило обиду и горечь ареста. Мелленберг понимал, что это дурацкое и беспочвенное обвинение в шпионаже оставалось в силе и, видимо, он все еще считался арестованным, так как ему не возобновили ежемесячной платы на полярной станции. Правда, он так и кормился, в той же столовой, где питались работники станции, усаживаясь за обеденный стол последним. Повар благоволил к нему и наваливал и тарелку столько, что оставалось еще и детям, хотя они на голод не жаловались; ребята ели то, что ели обычно в яранге, - копальхен, нерпичье и лахтачье мясо, квашеную зелень.
Хуже всего приходилось в тихие морозные ночи. Потому как от ветра еще можно укрыться между мешков с мукой и сахаром, схорониться за ящиками с замерзшими до каменной твердости калифорнийскими апельсинами, а вот мороз проникал всюду.
Время от времени из окрестных селений приезжали собачьи упряжки и увозили несколько мешков муки, сахару, ящик табаку или сигарет - но сколько увезешь на собаках! Товаров оставалось еще много. Никто не просил этого делать, но Мелленберг на всякий случай взял у сына школьную тетрадь в клеточку и переписал все, что было под его охраной. Это заняло несколько дней, зато теперь он точно знал, что и в каком количестве лежит на берегу. Те, кто брал товар, расписывались у него в тетради.
Вскоре Мелленберг убедился, что он может спокойно спать по ночам: никому не приходило в голову брать что-то тайком.
Однажды Мелленберг долго не мог уснуть, все бродил по берегу. Он несколько раз обошел вверенный ему склад, кое-где подоткнул порвавшийся брезент, потом лег на окаменевшие мешки с мукой и уставился на яркие небесные звезды. Хотелось верить, что душа его любимой Мину вознеслась ввысь и парит где-то там, в бесчисленной алмазной россыпи меж созвездий и туманностей. Мелленберг не знал, как называются эти причудливые скопления звезд, а только слушал от родичей Мину, что все звездное круговращение проходит вокруг Неподвижной, которую русские называли Полярной звездой. Этот беспрерывный бег совершали созвездия Группа Девушек, Оленьи Упряжки, Охотники за Дикими Оленями и другие, которые Мелленберг уже не различал. По словам тестя, у самой Полярной звезды располагались души тех, кто погиб славной смертью героев - в битве с врагом. Вряд ли робкая и нежная душа Мину попала туда. Скорее всего, она в иных мирах, более скромных, тихих уголках вечного звездного покоя.
И еще утверждал тесть, что в сильный мороз, если прислушаться, можно уловить шепот звезд, Шелестение полярного сияния. Сегодня сияния не было. Не было и луны, и поэтому звездный свет заполнял все небесное пространство и даже до некоторой степени разжижал непроглядную земную тьму, заставляя мерцать снега, среди которых темными пятнами выделялись яранги и крыши деревянных домов. На полярной станции движок был выключен, и над всем земным миром царила такая тишина, что слух и впрямь невольно ловил какие-то непривычные, странные звуки, которые, может быть, и в самом дело рождались где-то в невообразимой глубине Вселенной.
Вдруг вместо шепота звезд Мелленберг уловил вполне земной, человеческий голос. Рука невольно сжала ствол старой берданки. Ружье не было заряжено. Один единственный патрон, выданный Говоровым, лежал в кармане. Не зарядить ли ружье?.. Мелленберг прислушался - говорили по-русски, и это показалось особенно странным. Он осторожно спустился со своего наблюдательного поста.
Голоса доносились как раз оттуда, где стояли бочонки с ямайским ромом и ящики с виски. Более нежные вина хранились в отапливаемом помещении - на бывшем складе мистера Свенсона.
В свое время Мелленберг затратил немало сил, учась у своего тестя неслышно подкрадываться к чуткой нерпе. И теперь он незаметно приблизился к темнеющим возле бочонков с ромом фигурам. Кто это? Присмотревшись внимательней, он узнал… Говорова и Жукова… Один из них прилаживал шланг к отвернутой пробке бочонка, а другой держал обыкновенный эмалированный чайник, в который они, видимо, и намеревались отлить огненный напиток из далекой Ямайки.
Сначала Мелленберг растерялся, потом все же взял себя в руки и громко крикнул:
- Руки вверх!
К его изумлению, оба - и Жуков, и Говоров - подняли руки, выронив шланг с чайником.
Первым опомнился Жуков и грязно выругался.
- Опусти ружье! - приказал он Мелленбергу. - Вот, черт, напугал!
- Здесь нельзя ничего брать! Это имущество государственное!
- Какое твое собачье дело? - вскричал Жуков. Опусти ружье, говорят!
- Нельзя брать! - стоял на своем Мелленберг.
Жуков приблизился, и тут Мелленберг понял, что заведующий торговой базой сильно пьян. Может, им не хватило выпивки и они решили добыть огненный напиток таким путем? Но почему ночью и тайком?
- Отбери у него ружье, - посоветовал заплетающимся языком Говоров.
- Мелленберг, отдай ружье! - скомандовал Жуков.
- Не отдам! Лучше уходите!
- Ты еще смеешь рот раскрывать, немчура проклятая, фашист?! - понесло Жукова, - Помалкивай и исполняй, что тебе велено! Ты, однако, забыл, что сидишь под арестом? Может, назад, и тюрьму захотел?
- Отправляйте, - спокойно сказал Мелленберг. - Но сначала сами уходите отсюда и пришлите другого сторожа.
- Да не обращай внимания! Что он нам сделает? - махнул рукой Говоров и снова взялся за шланг, - Ты, немец, лучше молчи…
Но Мелленберг, чуть отступив, взвел затвор берданки.
- Стрелять буду!
- Да ну его! - плюнул себе под ноги Жуков, - А то и в самом доле пальнет, немчура проклятая! Пойдем, у меня есть еще спирт. Пусть подыхает здесь на морозе со своим ромом!
- Да ведь ром-то лучше спирта, вкуснее! - не унимался Говоров, но Жуков уже тащил его подальше от берега.
Мелленберг, придерживая пальцем, опустил взведенный затвор: патрона в нем не было. Он так и не зарядил берданку.
Наутро, когда Мелленберг явился на полярную станцию, Говоров отобрал у него оружие. Новым сторожем на берегу поставили хромого Куннукая, а все оставшееся вино перевезли в закрытый склад, чтобы не было никому соблазна.
Мелленберг вернулся к своей полувольной, полуарестантской жизни. Он редко заходил в свою опустевшую ярангу: детей его определили в интернат, и они сами прибегали по вечерам к нему в тюрьму.
Весной, когда началось таяние снегов, из-под сахарных штабелей потекли сладкие ручьи, и сельские собаки с наслаждением лакали необыкновенно вкусную воду. Пекарь жаловался, что и мука испортилась. Начисто пропали и фрукты - яблоки и апельсины, померзли соки в жестяных и стеклянных банках, крупы и макаронные изделия покрылись плесенью. Поскольку они уже были не пригодны для человека, кашей из сухофруктов и заплесневелой вермишели кормили свиней на полярной станции.
Весной чаще стали наезжать собачьи упряжки из окрестных селений, и товаров на берегу оставалось все меньше и меньше.
О Мелленберге, казалось, совсем забыли в районном центре. Никто оттуда по приезжал, никто о нем не вспоминал, да и Говоров с Жуковым уже, сами не знали, что делать с несчастным немцем.
Только в середине июня из райцентра пришла гидрографическая парусно-моторная шхуна "Камчатка", и Мелленберга увезли в Лаврентия, не дав ему даже попрощаться с детьми.
Вот такая история приключилась у нас в Улаке в годы войны.
А вдруг это та самая Надя, которая училась вместе со мной, дочь того самого Мелленберга, объявленного немецким шпионом?
Комната синоптика была на втором этаже, и на двери ее красовалась табличка: "Посторонним вход строго воспрещен!"
Я открыл дверь. У стола, покрытого какими-то, видимо погодными, картами, сидела молодая красивая женщина с длинными, густыми, слегка вьющимися волосами и вопросительно смотрела на меня.
Да, это была она! Надю я не видел с осени сорок шестого года, с тех пор, когда на нуукэнской байдаре покинул Улак, но теперь все же сразу узнал ее.
- Итти, Надяй, - сказал я по-чукотски; она вдруг вспыхнула, улыбнулась и тоже вспомнила.
В тот же день, вечером, Надя пригласила меня к себе.
Она жила вместе с мужем, аэродромным техником, и двумя маленькими детьми в тесной однокомнатной квартирке, однако очень уютной и чисто прибранной. И мне подумалось, что дочь унаследовала от отца немецкую аккуратность.
За ужином мы вспоминали родной Улак, наше детство… Под конец я осмелился и спросил Надю об отце.
Она вздохнула и тихо сказала:
- Отец ни в чем не был виноват. Он даже не был немцем. Немецкую фамилию ему дал в детприемнике Саратова тамошний детский врач Оскар Мелленберг… Папа умер в прошлом году и похоронен здесь же, в Гижиге… Но просидел он в лагере до осени пятьдесят шестого года…
9. Венедиктыч
Предстоящая встреча с бухтой Преображения всколыхнула воспоминания и родила нетерпение, подгонявшее меня на пути от Магадана через Гижигу, Марково и Анадырь.
На пороге уже был апрель, время ослепительных солнечных дней, тихих светлых вечеров, наполненных нежным сиянием ушедшего недалеко за горизонт весеннего солнца, неожиданных ураганных метелей, когда человек не может идти во весь рост и ему приходится пробираться ползком, цепляясь за глазурованные теплыми солнечными лучами сугробы.
Все эти перемены погоды держали меня в дороге почти неделю.
Времени было достаточно, чтобы вспомнить лето, проведенное в этой прекрасной бухте почти двадцать пять лет назад.
Я жил тогда в большом брезентовом бараке, где вплотную стояли двухэтажные кровати. Они были сделаны просто: две обычные металлические койки ставили одна на другую и сваривали. Я занял верхний этаж, так как нижний полагалось уступать либо старожилу, либо семейному, чтобы он, занавесившись разрезанным мешком из-под американской муки, мог создать иллюзию изолированности от нескольких десятков обитателей барака - грузчиков арктического порта бухты Преображения, завербованных во всех уголках Тихоокеанского и Ледовитого побережья Чукотки.
Иногда среди ночи меня будили ритмичные покачивания. Обычно пробуждение следовало за одним и тем же сновидением: я плыл на эскимосской байдаре, продолжай начатый в Улаке путь к университету.
В этом портовом поселке я впервые увидел двухэтажный деревянный дом с резными балкончиками, нависшими над узкой, глубоко врезавшейся в скалистые берега туманной бухтой, трактор и транспортерную ленту, по которой текла черная река каменного угля. Новостью для меня были и портовые краны, напоминавшие издали больших грустных птиц с печально изогнутыми шеями.
В темные вечера стоящие в бухте корабли расцвечивались разноцветными огнями и отовсюду звучала музыка. Почему-то наибольшей популярностью среди моряков пользовались русские народные песни в исполнении Лидии Руслановой, и над студеной бухтой, таинственно рождавшей под покровом ночи утренний туман, неслись слова:
Подернулся месяц багрянцем,
И волны бушуют у скал.
Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал…