Я сидел на возвышении кормовой площадки, крепко сжимая румпель. Такое мореходное суденышко вести по морю даже в такую погоду - большого умения не надо. Но сегодня на меня смотрели как на самого опытного и знающего. Мы с Акалюком представляли так называемое местное население, всю его славу и опыт мореходов.
Шведская "Пинта", тогдашняя мечта всех морских охотников от мыса Ваккарем до залива Креста, пела свою моторную песню, неся вельбот на угадывающийся в тумане и низких тучах мыс Нунэкмун. Пассажиры, укрываясь от холодных брызг, как-то сжались, притихли, повернувшись спинами к движению и, следовательно, лицом ко мне, к капитану, которому надо было смотреть вперед, чтобы не сбиться с курса. На голове у меня была купленная в Магадане суконная кепка. Она быстро напиталась влагой и съежилась, охватывая череп наподобие средневекового орудия для пыток.
Румпель скользил под мышкой, и когда большая волна била в наш вельбот, он вырывался как живой, норовя заехать концом по примостившемуся у моих ног Яковлеву.
Остался по правому борту и вскоре скрылся в сыром тумане локатор на месте становища Пакайки. Нас обгоняли птичьи стаи, низко стелющиеся над волнами, и я вспоминал Литературное объединение при Институте культуры, которое вел профессор Виктор Андронникович Мануйлов, утверждения молодого писателя Виктора Конецкого о том, что птицы в непогоду не летают. "Сюда бы сейчас этого моряка", - думал я, пытаясь держать курс на невидимый уже мыс.
За выступом земли, который я мысленно окрестил "мысом Пакайки", волна стала круче. Единственное утешение в том, что ветер попутный и, следовательно, волна била в корму. Изредка, оглядываясь назад, я видел, как огромные гребни приближались к нашему убегающему суденышку, догоняли его, грозя перевернуть, но в самую последнюю секунду вельбот приподнимался, пропуская волну под собой.
Со временем я обрел некоторую уверенность. Румпель больше не выскакивал у меня из рук, я не оборачивался со страхом на очередную набегающую сзади волну и даже ухитрился выжать лишнюю влагу из промокшей насквозь кепки.
Мой взгляд больше не был таким беспокойным. Я смог достать очки и водрузить их на нос, чтобы не пропустить желанный мыс Нунэкмун.
Акалюк оставил мотор, нещадно наступая на бока, руки и ноги обоих председателей, перебрался ко мне на корму и, стараясь перекричать потер и шум двигателя, сказал:
- Причалить не удастся. Волна большая…
- А что делать? - растерянно спросил и.
- Там есть речка, - напомнил Акалюк, - устье прямо под скалами. Если сможешь войти, считай, что мы спасены…
- А если нет?
Акалюк ответил не сразу. Он бесстрастно оглядел сузившийся морской горизонт, улыбнулся пытливому взгляду председателя областного Совета, и произнес:
- Тогда будет худо.
- Может, повернуть назад? - малодушно предложил я и для убедительности шевельнул румпелем.
- На обратный путь у нас горючего нет, - спокойно сообщил Акалюк и стал пробираться на свое место у мотора.
Слова моториста враз уничтожили во мне возникшее было воодушевление. Я понял, что вельбот несется вперед, к полной неизвестности, а может, даже и к худшему. Если нельзя причалить, нельзя повернуть назад, потому что горючего нет, то что делать? Что ждет нас впереди, вон в том тумане, сквозь который в мои очки уже можно различить темный массив нунэкмунского мыса?
Почти десять лет назад я стоял на этих камнях. Был июль, но весь залив забило льдом, и наша байдара не могла подойти к поселку Лаврентия, откуда мне предстояло проложить путь в университет.
- Подъезжаем? - спросил Яковлев, глянув на меня из-под намокшего козырька своей сталинской фуражки.
Конецкий, конечно, уничтожил бы его на месте за это сухопутное словечко в обстановке мореплавания, но мне было не до этого и я уныло ответил:
- Кажется…
У берега волна была еще сильнее, и, когда я чуточку изменил курс, чтобы приблизить вельбот к суше, подкравшийся сбоку вал так ударил в корму, что выбил из крюков рулевое перо, лишив наше суденышко управления. В первую секунду, обнаружив, что рулевое перо уплывает, и оцепенел от ужаса и лишь беспомощно наблюдал, как удалялся руль. Акалюк выключил мотор, и наш вельбот зловеще закачало на волнах.
Но вот что-то дернуло меня за ногу. Это оказалась веревка, к которой был предусмотрительно привязан руль. Распластавшись на кормовой площадке, я подтянул его и попытался вставить перо. Мое единоборство с выскальзывающим из рук тяжелым рулем продолжалось долго. Можно было позвать кого-то на помощь, того же Акалюка… В крайнем случае, он сам бы мог догадаться… Наконец мне удалось сунуть два крючка в предназначенные для них крепления, и наш вельбот снова стал управляемым, Акалюк завел мотор, и мы поплыли вдоль берега, вглядываясь в прибойную черту, которая почти полностью скрывалась за накатывающимися на гальку высокими волнами.
На мысу стояли люди и что-то кричали, махали руками. Мне показалось, они предупреждали нас об опасности, советовали держаться подальше от прибрежных скал.
Я и сам знал, что в сильную волну настоящие корабли уходят отстаиваться на рейде.
Я искал устье и увидел его неожиданно, сразу же за поворотом мыса. Волны вкатывались в него, увенчанные зловещими кипящими гребнями. Не думая, что делаю, я повернул румпель и нацелил нос вельбота навстречу речному течению. Берег приближался, и на иное решение уже не было времени, и почти в прострации отдал суденышко на волю большой волны, настигающей сзади нашу корму. Услыхав ее злобное шипение, сжав покрепче румпель, я мысленно обратился к морским богам.
Морские боги… Они не имели определенного облика, где они обитали - было неведомо. Но дядя Кмоль, с которым я не раз приносил им жертвы, утверждал, что они вездесущи.
Я закрыл глаза в то мгновение, когда волна вознесла наш вельбот на высоту чтобы в следующую секунду низвергнуть его в пучину.
Но пучины не было. Вместо оглушающего водопада - тихое журчание, на фоне которого не слышно даже ровного стрекотания шведского мотора "Пента"… Вельбот по инерции еще двигался к уютному мшистому берегу. Я поймал взгляд Акалюка.
- Бензин кончился, - сказал он спокойно и почти торжественно показал на умолкнувшую "Пенту".
Стоящий на носу корреспондент "Магаданской правды" Кеша Иванов бросил конец, и на берегу его подхватили десятки рук.
- Прибыли, значит, - с удовлетворением сказал Яковлев и похлопал меня по плечу. - Молодец! Вы - настоящий моряк! Когда обратно отплываем?
"Нет уж, обратно не поплыву", - подумал я и сказал:
- Вы же слышали - горючего нет…
- Горючее как-нибудь добудем, - обнадеживающе произнес Валютин.
- Обратно вельбот не поведу, - буркнул я.
Я просидел на корме еще какое-то время, пока не пришел в себя. Пассажиры выбрались на берег, и Яковлев, обернувшись, крикнул:
- Капитан последним покидает корабль! Мы ждем вас в сельском Совете!
Мы остались с Акалюком. Эскимос гремел пустым баком и тихо ругался:
- Обычно здесь второй бак… Полный… На этот раз его почему-то нет…
Я тогда не умел ругаться, да и сейчас не очень получается, даже когда обстоятельства требуют сильных выражений. Я просто долго молчал, стиснув зубы.
Внешне в Нунэкмуне ничего не изменилось. Те же яранги и два деревянных дома - школа и магазин.
В тесной комнате сельского Совета я увидел Гэмауге и Рультыну. Это известные в районе люди: Гэмауге был председателем здешнего Совета, а Рультына руководила женским отделом, внедряла в яранги новый быт.
Первым делом осмотрели магазин.
Полки ломились от обилия новых, только что выгруженных с парохода товаров. В углу навалом лежала куча свежего картофеля.
- Берут картошку? - весело спросил Яковлев у толстой продавщицы.
Я еще тогда заметил, что в маленьких сельских магазинах на Чукотке за прилавками стояли почему-то в основном женщины. И все до единой отменного здоровья, сильной комплекции, очень часто с рядом блестящих золотых зубов во рту.
- Да почти и не берут! - томно-развязно произнесла продавщица, заискивающе заглядывая в глаза большого начальства.
- Почему? - удивился Яковлев. Нагнулся к куче и подобрал плотную, свежую картофелину. Он взял лежащий на прилавке нож, разрезал клубень, понюхал и пожал плечами:
- Отличная картошка! Откуда?
- С Приморья. С Ханковского района…
- Знакомые места, - улыбнулся Яковлев, работавший до Магадана в Амурской области, - Почему не берете картофель?
Вопрос был обращен к Гэмауге.
По случаю приезда знатных гостей Гэмауге сменил свой древний плащ из моржовых кишок на камлейку из глянцевой медицинской клеенки. Он откинул капюшон, выставив сильно потертую, но из такой же, как у Яковлева, защитной ткани сталинскую фуражку.
- Грязная… Чистить ее надо… Вот раньше американцы привозили…
- Ну вот заладил опять свое - американцы, американцы, - недовольно протянул Валютин, делал знак Гэмауге замолчать.
- Нет, нет! - остановил Валютина Яковлев. - Пусть старик выскажется. Зачем перебивать?
- Любит он похвалить американцев, - сердито буркнул Валютин. - Мол, лучшие товары у них были… А забыл, как они вас грабили и спаивали?
- Водку и теперь привозят, - мрачно ответил Гэмауге.
- Так чем же американская картошка лучше? - спросил Яковлев.
- Потому что она уже чищеная и нарезанная, - ответил Гэмауге, - И упакована в жестянку, которую можно использовать как ведро.
Я помнил ту картошку.
- Так она же сушеная! - удивился Яковлев, - Она как юкола против свежего моржового мяса. Большая разница. Вся питательная сила именно в этой свежей картошке.
Он поднес к глазам Гэмауге разрезанную картофелину.
- Видите, какая она красивая? И сок есть. Вся сила в этой свежести, в соке. Вот попробуйте, сварите ее даже прямо в мундире… Это кожица называется мундиром. С маслом, солью - и ничего тебе больше не надо… Товарищи, - Яковлев повернулся к сопровождающим. - Пусть кто-нибудь сварит нам на обед картошку в мундире. Угостим местное население. А вас, милая, - обратился он к продавщице, - попросил бы не просто предлагать тот или иной товар, но и вести, как говорится, разъяснительную работу. Торговля, милая, это политика!
Из магазина направились о школу, пустую и холодную по случаю летнего дня.
- У нас только начальная школа, - сказал Гэмауге, - Ждем нового учителя.
Яковлев осматривался кругом, шумно вздыхал.
Когда мы вышли на улицу, он огляделся и вдруг сказал, обращаясь ко мне:
- А я ведь никогда не бывал в яранге…
- Так в чем дело? - с готовностью предложил я. - Зайдем вот сюда, в ближайшую…
Но тут на пути встал Валютин.
- Зачем именно сюда? Можно подобрать другую, более приличную. - Он повернулся к Гэмауге: - Кто здесь живет?
- Каанто, - ответил Гэмауге. - Только он нездоров…
- Вот! - обрадовался Яковлев. - Заодно и врач осмотрит больного. Где врач?
Из свиты вперед вышла женщина средних лет, в резиновых сапогах и солдатской плащ-на латке.
- Я врач.
Но Валютин все стоял на пути. Гэмауге решил прийти ему на помощь.
- Каанто отдыхает…
Помолчал и, отвечая на вопросительный взгляд председателя областного Совета, пояснил:
- Уже несколько дней сильно отдыхает…
- В отпуску, что ли? - недоумевал Яковлев.
- Самовольно, так сказать, - пояснил председатель местного колхоза "Заря коммунизма" Стрельцов.
- Ничего не понимаю!
- Пьяный он! - махнул рукой Гэмауге.
Яковлев некоторое время потоптался в нерешительности, потом все же сказал:
- Ничего… Войдем. Надеюсь, он не будет на нас в обиде.
Такое впечатление, что Каанто ждал нас. Конечно, он был в сильном-подпитии, но, как это бывает с людьми крепкими, но пьющими, пребывал в том состоянии, когда внешне казался вполне трезвым - речь связная, даже до некоторой степени рассудительная.
- Амын еттык! - громко приветствовал он гостей, заполнивших тесный чоттагин.
Это был типичный чоттагин приморской яранги, жилище человека среднего достатка. Дощатые стены, набитые чуть выше человеческого роста, продолжались закопченными жердями, на которых крепилась внешняя покрышка яранги из потемневшей моржовой кожи. Прямо в коже было прорублено окошко и вставлено стекло. Вдоль стен стояли бочки с припасами, под ногами путались собаки, щенки. Слева от входа тлел костер.
Из-под передней занавеси мехового полога выглядывали взлохмаченные, с запутавшейся в волосах белой оленьей шерстью головы домочадцев: две женские и детская. У девочки была любопытные, чуточку испуганные глазенки.
- Инной! - громко закричал Каанто. - Вылезай и угости пришельцев чаем… Садитесь все…
Кто примостился на бревне-изголовье, кто на китовых позвонках, обычной "мебели" в чукотской яранге.
Каанто откуда-то выудил бутылку, заткнутую тряпицей, и предложил Яковлеву, сразу же выделив его из толпы гостей.
- Может, выпьем?
- Нет, - отказался Яковлев. - Я не отдыхаю. Я работаю…
- Хорошая работа у начальства! - искренне, безо всякой задней мысли воскликнул хозяин.
Это был мужчина среднего возраста с правильными чертами темного от морского и тундрового загара лица.
- Работа как работа, - произнес Яковлев, - Где же вы так хорошо научились говорить по-русски?
- Емельянов научил, - с гордостью ответил Каанто. - Был у нас такой учитель. Однако уехал. Насовсем уехал и больше не вернулся. Он понимал нашу жизнь, знал наш язык и очень хорошо учил русскому языку.
- Ну вот, скажите, товарищ Каанто, нравится вам жить в яранге?
- Очень! - воскликнул Каанто. - Теперь я очень люблю жить в яранге! Раньше, до революции, не любил…
- Постойте, постоите, - остановил его Яковлев, - До какой революции? Сколько вам лет?
- Сорок два, - ответил Каанто. - Мы все до революции жили плохо. Не видали солнечного света, наши дети умирали…
Я вдруг вспомнил это стихотворение из "Книги для чтения", которое с серьезным и многозначительным видом пересказывал Каанто.
Однако на его лице светилась искренняя радость, он и впрямь был рад гостям и старался показать себя с лучшей стороны.
Яковлев, чтобы как-то переломить беседу, вдруг назвал меня и спросил хозяина:
- Читал его книги?
- Читал! Рассказ про окошко читал и сам сделал по его рассказу такое же.
Яковлев внимательно оглядывал жилище, и я по мере своих сил старался поподробнее описать ему устройство чукотской яранги, не обращая внимание на громкие разглагольствования пьяного Каанто.
Настроение председателя облисполкома явно испортилось, и я понял, что виной этому не громкие речи Каанто, а яранга.
На прощание Яковлев еще раз спросил хозяина:
- Ну, как, довольны жизнью?
- Живем хорошо! - воскликнул Каанто. - Мы всем довольны. Партия и правительство делают для нас все! Мы вышли из темноты и невежества, совершили гигантский прыжок из первобытности в социализм и сейчас влились в дружную семью советских народов… Многонациональная наша страна…
- До свидания, товарищ Каанто! - отчетливо и громко произнес Яковлев, - Будьте здоровы. Желаю вам всего хорошего!
- До свидания, товарищ председатель!
Каанто долго тряс руку Яковлеву, не давая отнять ее.
- Приезжайте еще раз. Мы вам покажем самодеятельность. Споем новые песни про нашу счастливую жизнь.
Мы вышли на улицу.
Туман по-прежнему держался за мыс Нунэкмун, скрывая от нас панораму залива Лаврентия и окрестных невысоких, зеленых в эту пору тундровых холмов.
Яковлев огляделся и спросил:
- А где у них тут туалеты?
Я объяснил, что в летнее время нужду справляют где-нибудь поодаль в тундре, за холмом или же за скалами на берегу моря. А зимой туалетом служит ведро, которое держат в спальном помещении, и называется этот сосуд эчульхен.
- Так от него же пахнет!
- Приходится терпеть, - я вспомнил наш потемневший от времени семейный эчульхен, покрытый деревянной крышкой.
Яковлев замолчал и оставался задумчивым, пока мы возвращались в небольшое помещение сельского Совета.
- Так жить нельзя! - громко произнес он, усевшись за стол и оглядев свою свиту. - Советский человек не должен так жить!
Он повторил это несколько раз, видимо потрясенный увиденным.
Обстановку разрядило сообщение Гэмауге:
- Картошка в кителе сварилась, и обед готов!
- В мундире, - машинально поправил его Яковлев.
Мы отправились обедать в школу, где в небольшой кухоньке хлопотала Рультына.
Я было пристроился вместе с журналистами, которые тайком от председателя собирались согреться спиртом, но Яковлев потребовал, чтобы я сел рядом с ним.
На столе стояло сливочное масло, малосольный голец, котлеты из китового мяса и кружки с густо заваренным чаем.
- Что вы скажете? - спросил Яковлев, очищая картофелину от кожуры.
Я молча пожал плечами.
- Я и раньше слышал про ярангу… Думал, жилище как жилище… Раз люди живут, значит, пока можно так жить. Но то, что я сегодня увидел, - потрясло меня! Это первобытное, безо, всяких скидок, жилище! У иного зверя пора лучше, чем чукотская яранга!
- Мы были не в лучшей, - осторожно заметил Валютин.
- Да если даже пол в яранге выложить кафелем, а стены оклеить обоями - все равно яранга останется ярангой! - взорвался Яковлев, - И вы меня не убедите в том, что жилье это достойно человека.
- Но никто не жалуется, - слабо пытался возражать Валютин.
- Благодарите судьбу, что вы председательствуете в районе, где, в основном, живут местные. А они жаловаться не приучены. И вы знаете почему? Да потому что они нашу власть не считают своей. А чего жаловаться чужому дяде, вам, товарищ Валютнн? Из года в год они наблюдают такую картину: приходят одни председатели, один начальники, посидят в райцентре, помитингуют и уедут. На их место приедут другие, так же посидят, порассуждают о преимуществах Советской власти, о прыжке из первобытности а социализм, о котором говорил Каанто, - и тоже уедут. И это продолжается годами… Да как они могут эту власть своей считать, если вы ничего не сделали, чтобы действительно улучшить их жилищные условия! Ведь практически - они бездомные!
- Ну какие же они бездомные, товарищ Яковлев? - возразил Валютин. - Все же у каждой семьи - яранга.
- А я вам говорю, что яранга - это не жилище советского человека, это первобытная хижина. Это все равно что считать пещеры где-нибудь в центре России за нормальную жилплощадь, поскольку в них обитал доисторический человек.
Гэмауге сидел напротив Яковлева и с видимым удовольствием поглощал, как он выразился, "картошку в кителе".
- А что вы скажете? - обратился к нему председатель.
Гэмауге положил недоеденную картофелину, аккуратно вытер рот рукавом камлейки и ответил:
- Конечно, хорошо бы иметь деревянный дом, но мы понимаем, что страна занята послевоенным восстановлением. Мы можем и потерпеть.
- Терпение, конечно, хорошая вещь, - задумчиво произнес Яковлев и вдруг изменившимся голосом продолжил. - Но вот что я вам обещаю, земляки: сделаю все, чтобы правительство помогло чукотскому народу… Нельзя так дальше жить. Хватит пустых разговоров о прыжке из первобытности в социализм… И с пьянством надо кончать!
Мои друзья журналисты при этом вздрогнули, но Яковлев даже не повернул голову в их сторону.