Да, в селе сейчас хлопочут одни женщины. Из мужского населения лишь четверо: молодой пастух Ким, заглянувший из тундры на несколько дней, знакомые, уже нам Еттувье, старик Коравье, да еще один старик - Пепеу, он вчера вернулся из районной больницы и, вконец напуганный и изморенный непривычной болтанкой в самолете, теперь крепко спит. Остальные мужчины ушли на моторных вельботах охотиться в океан, и никто не знает точно, когда они вернутся.
Так что в селе пока хозяйничают женщины. И работу они выполняют женскую: шьют, варят на звероферме, завтрак лисицам - тем самым "чернобуркам", сортирует на складе пушнину, щелкают на счетах в конторе… И разговоры у них идут тожё чисто женские.
Леночка Илкей, то есть Молния, немножко проспала, потому что бегала среди ночи к вельботам провожать отца. Она примчалась в мастерскую позже всех, но в первую же минуту успела узнать все, что случилось с Нутенеут. Леночка сидела, на полу возле двери, поджав ноги, шила кухлянку, а ушки держала на макушке, впрочем, все швеи, все двадцать женщин, сидели, как и Леночка, на полу в большой комнате, насквозь пропахшей сырой кожей, я шили кухлянки, выполняя срочный заказ геологической партии, полученный недавно колхозом. Женщины орудовали иглами, отматывали с клубков нитки из оленьих жил и разговаривали, а Леночка тоже орудовала иглой и отматывала нитки, но молчала и слушала.
После того как история с Нутенеут была исчерпана, Гиуне, на которой вместо разодранной безрукавки был надет теперь какой-то допотопный китель, застегнутый на все пуговицы, Гиуне, не отрывая глаз от иголки и не глядя на свою заведующую Лидочку Ротваль, сказала:
- Ты слышала, Ротваль, одну новость? В районе теперь так делают, что можно ребенка не родить.
Лидочка повернула к ней смуглое плоское личико, привычным движением языка передвинула за щеку бисер, который держала во рту, и, усмехнувшись, ответила:
- Такую новость, Гиуне, давно все забыли.
- Тогда почему ты в район не едешь? Все знают, летчик твой назад не вернется, - Сказала Гиуне.
- Зачем мне летчик? - весело ответила Лидочка, - Мне ребенок надо. Мне беленькие Дети нравятся.
- Я твой летчик видала, - сказала пожилая швея с седыми мелко заплетенными косичками, - Он черный как сопка был.
- А дети русские все беленькие, - весело возразила Лидочка и чистосердечно призналась: - Я потом еще одного русского рожать буду. Мне два беленьких сына надо и еще дочка. - И мечтательно объяснила: - Они вырастут, в Москву поедут, я на самолет сяду, тоже в Москву полечу.
Тогда самая старая швея, у которой на лице было столько морщин, сколько трещин на земле, и у которой вместо гортани, казалось, была вставлена хрипящая трубка, заерзала в своем углу, и прохрипела:
- Чаат брать надо, бить тебя надо. Твой летчик бросал тебя, - она хотела еще что-то сказать, но трубка отказала, и все последующие слова слились в свистящее шипение.
- Он меня не бросал, он меня любил. Я сама ехать с ним не хотела, - беспечно ответила Лидочка, сверкая узкими глазами, хотя про себя знала, что говорит неправду.
Потому что летчик этот (впрочем, он был не летчик, а шофер заправочной машины), летчик, этот ни о какой любви ей не говорил, ничего не обещал, а просто иногда захаживал к ней, а потом уехал. Лидочке же хотелось, чтоб все было по-другому, так, как она читала в книжках. И так, как в книжках, она и рассказывала об этом летчике-шофере, от которого ждала ребенка, и очень хотела, чтоб ребенок был беленький и чтоб потом у нее был еще один беленький ребенок, и еще., Бее это, по ее разумению, было вполне возможным, потому что ей всего двадцать лет, она окончила семь классов, училась на курсах шитья, неплохо зарабатывала и хорошо могла растить своих детей.
3
Нутенеут пряталась за печкой, когда соседки под окнами вызывали ее. Нутенеут была умная женщина, много училась - в семилетке, в школе колхозных кадров - и понимала, как это плохо, если председателя сельсовета бьет муж и об этом все знают.
Когда Нутенеут, окончив школу колхозных кадров, вернулась в родное село вместе с Еттувье, ей все завидовали. Редкая девушка могла мечтать о таком красивом муже, да еще киномеханике. Такие парни в Медвежьих Сопках не водились, и рассчитывать на то, что они сами явятся в село, было глупо. А потом Нутенеут перестали завидовать и начали говорить о том, что лучше бы она не привозила с собой Еттувье, пусть бы он лучше, выучившись на киномеханика, возвращался в свое село и нашел себе жену гам.
Всему причиной был проклятый спирт. Когда Еттувье не пил, лучше не было на свете человека. Но как только спирт приходил к нему в желудок, Еттувье становился хуже зверя. Из головы его убегали все добрые мысли, и оставалась лишь одна-единственная мысль: почему она, женщина, - начальник в селе, а он, мужчина, - не начальник? Эта мысль выводила из себя Еттувье. Он кидался к Нутенеут с кулаками и кричал: "Думаешь, ты большой начальник, да? Не признаю тебя! Ты жена моя, и я буду тебя бить!". Глаза его наливались кровью, а кулаки - свинцом, и он бил ее этими свинцовыми кулаками по голове, по лицу, куда придется. Он бил, а она крепилась и старалась не кричать, боясь, что сбегутся люди и узнают, что у нее совсем не такой хороший муж, как они думают. Ей не хотелось, чтобы знали: может быть, Еттувье все же возьмется за ум. Он все-таки очень красивый муж…
Этой ночью кулаки Еттувье были такими тяжелыми, что она не выдержала и закричала. И Лидочка услышала. А если услышала Лидочка Ротваль - значит, услышало все село.
Обо всем этом Нутенеут думала, прячась за печкой. Наконец соседки убрались со двора, и Нутенеут вышла из своего укрытия. Она достала из портфеля, где хранились деловые бумаги и сельсоветская печать, зеркальце и погляделась в нёго.
Правый глаз был затянут синяком, - словно на него поставили жирную сельсоветскую печать.
Нутенеут встревожилась: как показаться председателю райисполкома Барыгину с таким лицом? Вчера Барыгин предупредил ее по радио, что едет к ним проводить собрание. Если бы она знала, что этой ночью Еттувье разбушуется, она бы сказала Барыгину, что уезжает в тундру. Но она пообещала ему оповестить к собрать Народ, значит, хочешь не хочешь, надо идти в сельсовет.
Нутенеут порылась в шкафчике, нашла баночку с остатками крема "Освежающий". Густо смазав кремом вспухшее веко, она присыпала его пудрой "Кармен" (под смуглый цвет лица), поглядела в зеркальце и осталась довольна своей косметикой. Положив крем и пудру в портфель, Нутенеут выглянула в окно. На всей длиннющей улице не было ни души… Можно смело выходить из дому.
Дом, где помещался сельсовет, был самый крохотный в селе - сени и комната. И самый заметный - над ним всегда висели красный флаг и вывеска на кумачовом полотнище по всему фасаду, как лозунг: "Сельский Совет трудящихся села Медвежьи Сопки".
Нутенеут сняла с дверей большой замок (в селе запирались только государственные учреждения: сельсовет, магазин и склад), повесила его на крюк в сенях и прошла в кабинет.
Здесь было прохладно, сыро, на полу валялись окурки и стекла разбитого графина - вчера его нечаянно разбил председатель колхоза Калянто, заходивший в сельсовет: хотел напиться, а графин сам собой выскользнул из рук. Калянто обещал принести графин из колхозной конторы, но ночью ушел со зверобоями на промысел, и сельсовет остался пока без графина.
Нутенеут взяла стоявший у порога веник, смела сор со стеклами в угол. Потом села за стол и принялась раскладывать на нем разные деловые бумаги - явится Барыгин, сразу поймет, что она работает.
На крыльцо кто-то взошел. Нутенеут подперла щеку ладонью, прикрыв замазанный кремом глаз, и склонилась над копией решения райисполкома.
Двери скрипнули. Вошел крепкий парень лет двадцати, в легкой кухлянке с откинутым назад капюшоном и в легких торбасах. У него, было ярко-красное лицо, словно его долго терли кирпичом, под мышкой он держал стопку книг. Остановившись у дверей и потоптавшись немного, парень с достоинством сообщил:
- Это я пришел, Ким.
- Вижу, - ответила Нутенеут, не отрываясь от бумаги. Парень опять потоптался, потом сказал:
- Так, значит… Работаешь?
- Работаю.
- Закурить можно? - почтительно осведомился он, сделав несколько шагов к столу.
- Кури, - разрешила Нутенеут.
Парень важно прошел к столу, положил книги, не спеша извлек из рукава кухлянки пачку "Прибоя" и, закурив, спросил:
- Видала, какие книжки Ким в библиотеке брал?.: Пастухам читать буду…
- Я вчера твои книжки видела и позавчера. Я думала, ты давно в тундру ушел, - сказала Нутенеут, не глядя на него.
- Сегодня пойду. Вчера голова болела, читал много. - Подумав, он предложил: - Хочешь, тебе могу читать?
- Не надо, я знаю, что ты хорошо читаешь, - поспешила ответить Нутенеут, - Ты в бригаде лучше читай.
- Это ясно, - с достоинством ответил он - Я для того и агитатор.
Ким, к слову сказать, в книжках, кроме картинок, ничего не разбирал, потому что был неграмотный. Звание агитатора он присвоил себе самолично, и давно уже в селе, сперва в насмешку, а потом по привычке, звали его Ким-агитатор. Он гордился этим больше, чем грамотами и денежными премиями, которыми его награждали неоднократно как лучшего колхозного пастуха.
- Всякий раз, приезжая из бригады в село, Ким нагружался в школьной библиотеке книгами, дня три расхаживал с ними по селу, чтобы все видели, по какому важному, делу он пожаловал, и сообщал каждому встречному, что книги он уже обменял и ему пора отправляться в тундру просвещать пастухов. В тундре же он слыл великим грамотеем, так как бригада, где он пастушил, состояла из людей пожилых и неграмотных. Наслушавшись в селе радиопередач и собрав все местные новости, Ким пересказывал их пастухам слово в слов, сидя за раскрытой книжкой и перелистывая время от времени страницы. Его бригадиру однажды сказали, что Ким Водит пастухов за нос, но тот не поверил и счел такое заявление клеветой на всю бригаду.
Когда Ким впервые явился в школу за книгами, учительница, памятуя, что он ни дня не сидел за партой, отказалась выдать ему библиотечные книги. Тогда Ким отправился в правление колхоза, взял чистый лист бумаги, часа Два пыхтел над ним, выводя прыгающим карандашом какой-то сложный узор, и, вручив свое творчество председателю Калянто, коротко сказал: "Разберись". Калянто долго изучал узор и наконец сдался: "Не понимаю, что такое", - сказал Калянто. "Жалоба, - ответил Ким и ткнул пальцем в бумажку: Видишь, я на учительницу бумагу написал". И изложил свои претензии на словах. Председатель попытался отделаться шуткой, да не тут-то было. "Не даст книжек - в тундру не пойду", - заявил Ким… Пришлось Калянто идти в школу… В результате переговоров Ким получил несколько растрепанных книжек. Месяца через два он снова явился в село, вернул учительнице в полной сохранности книжки и потребовал другие. С тех пор ему беспрекословно и в неограниченном количестве выдавали старые учебники, отжившие свой век задачники и прочую малопригодную для чтения литературу…
Посидев молча у стола и покурив, Ким потушил папиросу о загрубелую коричневую ладонь, спрятал окурок в карман, так как пепельницы в кабинете не было, потом солидно сказал:
- Так, значит… Пойду я. - И не шелохнулся.
- Слушай, Ким, - вдруг сказала Нутенеут, поднимая на него левый глаз, а правый плотнее зажимая ладонью. - Я хочу тебе дать одно общественное поручение. Ты можешь сейчас выполнить?
- Как агитатор? - подумав, спросил Ким.
v - Как агитатор.
- Можно, - снова подумав, ответил Ким.
- Обойди все дома, пошивочную, контору и всем скажи, что Барыгин едет, собрание будет. Пускай в клуб собираются.
- Можно, - повторил Ким, поднимаясь, и потянулся за книжками.
- Пусть книжки лежат, вернешься - заберешь, - сказала Нутенеут.
- Нельзя, - ответил Ким, беря книжки и водворяя их под мышку, - Я за них расписался, значит, отвечаю.
Он не спеша двинулся к двери, но у порога обернулся, спросил:
- Когда приказать в клуб собираться?
- Вечером, - ответила Нутенеут.
- Вечер большой. Ты говори точно час.
- Я откуда знаю, когда он приедет?
- Кто тогда знает?
- Никто не знает. Барыгин не сообщил.
- Как я говорить могу? - удивился Ким.
- Так и говори - вечером.
- Ты Еттувье вызови; прикажи радиолу на улицу ставить, когда приедет. Все слушать будут, сразу придут. Я так скажу.
- Ладно, так и говори. Как радиола заиграет, пусть сразу собираются.
Ким ушел. Нутенеут снова поглядела в окно на океан. Ничего не видать: ни катера, на котором приедет Барыгин, ни колхозных вельботов.
Зато на улице, видневшейся из другого окна, появились люди. Продавщица Павлова (она же и завмаг), одетая в телогрейку и повязанная серым Пуховым платком, открывала магазин. Сняла засов, толкнула внутрь двери, обитые снаружи лоскутами железа от консервных банок, но в магазин не вошла, а присела на крыльцо в ожидании покупателей.
Павлова была тучная женщина, в летах, и работала в магазине давно, уже года четыре, после того как сняли бывшего завмага Омрылькота.
История же с Омрылькотом до сих пор была свежа в памяти жителей села. Попал он в завмаги случайно: как наглядный пример выдвижения в торговлю национальных кадров. Говорят, сам Омрылькот отчаянно отбивался от почетной должности, ссылаясь на отсутствие опыта; и слабые познания в арифметике, но товарищ, специально присланный из райпотребкооперации утрясти этот вопрос, все же уломал его. А месяца через три из района нагрянула ревизия и, нагрянув, обнаружила растрату в тридцать тысяч рублей старыми деньгами. Омрылькот предстал перед судом. И тут судьи столкнулись с прелюбопытнейшим фактом. Суть его заключалась в том, что растрата совершилась не по злому умыслу завмага, а напротив - по доброте его сердца. Всем, кто навещал магазин с пустым карманом, но был не прочь нагрузиться товарами, Омрылькот безотказно выдавал все, на чем задерживался глаз безденежного покупателя, не заботясь при этом о том, кто и сколько ему должен. Добрая половина села отправились тогда на вельботах в райцентр в качестве свидетелей по делу. Свидетели чистосердечно признались, что не раз получали в магазине без оплаты разные товары. Судьи бились с этим делом два дня, наконец махнули рукой, отпустили с миром Омрылькота, после чего он благополучно вернулся к прежней профессии пастуха, а освободившееся место заняла жена сельского фельдшера Павлова. При Павловой тоже были ревизии, но никакой растраты ни разу не обнаружили.
У соседнего с магазином дома тоже появились люди. Сперва Нутенеут увидела вышедшую из сеней жену Пепеу - старуха волочила за собой оленью шкуру. Расстелив шкуру на солнечном бугорке, она вернулась в дом и снова появилась на крыльце вместе с Пепеу. Она хотела поддержать мужа и помочь ему сойти с крыльца, но он отмахнулся от нее, довольно бодро поковылял к шкуре и улегся на ней, подставив солнцу лицо..
Это был тот самый Пепеу, который вчера вернулся на самолете из районной больницы. Целый год Пепеу маялся животом, высох до костей и уже серьезно собрался к Верхним людям, но фельдшер Павлов не пустил его туда: вызвал из райцентра санитарный самолет, и сопротивлявшегося Пепеу водворили в больницу.
Заболел же Пепеу сразу после суда над Омрылькотом, где проходил главным свидетелем. Очутившись в зале суда, он сперва долго не мог взять в толк, чего от него хотят, а поняв наконец, сказал так; "Мой дом магазин два шага стоит. Я магазин много ходил, много товар брал. Омрылькот много товар давал, Омрылькот продавца хороший". На вежливый и вполне доброжелательный вопрос молоденькой заседательницы, может ли он, Пепеу, припомнить, какие получал товары без денег, и согласен ли возместить их стоимость, Пепеу заявил-: "Где Пепеу много деньга-бумажка возьмет? Пепеу деньга-бумажка не нада. Пепеу магазин ходить нада, товар брать нада".
Больше его ни о чем не спрашивали, а стали спрашивать других, его же попросили отойти от судейского стола и посидеть в зале. Пепеу страшно обиделся на то, что ему, старику, которого следует уважать и слушать, не позволили литого говорить, а позволили говорить молодым и, вернувшись домой, слег и заболел. Каждому, кто являлся навестить его, Пепеу скорбно сообщал, что пришла ему пора собираться к Верхним людям, раз молодые перестали его слушать и уважать.
"Все теперь врачи могут, - подумала Нутенеут, наблюдая за Пёпеу. - Его хоронить думали, а он как молодой олень бегает".
С полчаса Нутенеут неподвижно сидела за столом, глядя на улицу. Однако больше никто не появлялся. Нутенеут вздохнула и не спеша стала искать в ящиках стола общую тетрадь, в которую записывались все исходящие и входящие бумаги, - на случай, если Барыгин поинтересуется работой сельсовета.
4
А в это время Ким-агитатор шагал по улице в другой конец села. Он решил начать обход с той стороны и шел теперь мимо домов, не считая пока нужным встречаться с их хозяевами.
День разгорался жаркий, безветренный, какие редко выдаются на побережье. В высоком чистом небе висело сухое щекастое солнце. Выпив из воздуха всю влагу, подаренную ночью океаном, солнце добралось до земли и достало уже до тех мест, где по дворам дозревал закопанный в ямах копальгын.
Копальгын - деликатес чукотской кухни.
Но сначала копальгын - это морж.
Когда морж средней упитанности и среднего веса доставлен во двор зверобоя, семья его и все желающие помочь принимаются копать яму: вглубь - насколько позволяет вечная мерзлота, в длину и ширину - в зависимости от размеров моржа. Неразделанного моржа - в шкуре, с требухой - сваливают в яму и засыпают землей. Так начинает готовиться копальгын. Остальное - дело времени, солнца и дождей. То, из чего раньше состоял морж, должно хорошенько перепреть в прочной оболочке шкуры. Готовый копальгын с наслаждением будет съеден хозяевами, родственниками и соседями.
Ким шел по селу, солнце красно сияло, припекая землю, и запах вызревавшего копальгына становился все резче. Ким с удовольствием съел бы сейчас добрый кусок, если бы не поручение Нутенеут, не позволявшее ему задерживаться. И все-таки он задержался - стало жарко, кухлянка прилипла к спине. Он положил книжки на травянистый бугорок, стянул через голову кухлянку, взял ее под одну руку, книги - под другую и пошел дальше, позволяя солнцу припекать крепкую голую спину.
Вскоре он очутился в конце села и свернул в крайний дом. В доме никого не оказалось. Обойдя безрезультатно дворов десять, он, наконец, застал в одном живую душу - Коравье. Коравье спал на шкурах у окна. Рядом с ним спала собака, зарывшись мордой в его кухлянку.
- Эй, Коравье, вставай! - сказал Ким, радуясь, что хоть старика застал.
Сперва его услышала собака, вытащила из-под кухлянки морду, привстала, зябко отряхнулась. Потом закряхтел Коравье.
- Пошла! - Ким прогнал со шкур собаку и сел возле Коравье, примостив рядом кухлянку и книжки.