Собака безропотно побрела к плите, улеглась там и мутными глазами уставилась на людей, словно приготовилась слушать, о чем они поведут речь.
- Тебе, Коравье, сегодня в клуб ходить надо. Собрание будет. Барыгин едет, - сказал Ким. - Про другие земли расскажет. Как другие люди живут. Когда радиола музыку начнет, ты в клуб ходи. Тебя сельсовет зовет.
Коравье, помаргивая глазами, безучастно глядел на Кима, шамкал запавшими губами и молчал.
- Так, значит, - Ким догадался, что старик со сна плохо понимает его. - Ты знаешь, кто я? - спросил он и сам ответил: - Агитатор.
Но и эти слова не возымели действия на Коравье. Он продолжал что-то пришептывать, взгляд его рассеянно блуждал по стенам и углам комнаты.
- Ты, Коравье, на собрание приходи, - снова сказал Ким, - потом кино без денег будет. Барыгин из района едет. Знаешь Барыгина? Он в том доме, где твой Рыпель, работает. Он главный начальник.
Услышав имя сына, Коравье оживился, глаза блеснули.
- Рыпель долго не едет.
- Приедет, - успокоил его Ким, - Хочешь, книжку тебе хорошую почитаю? Я читать буду - ты слушать.
Коравье ничего не ответил. Ким раскрыл книжку потолще, на обложке которой значилось: "А. В. Перышкин. Курс физики, часть II. Учпедгиз, 1950 г.", прокашлялся и, внимательно глядя на первую страницу, где излагались основные понятия криволинейного и вращательного движения тел, солидно заговорил:
- Вчера далеко от нашего села собирался один важный пленум, - "читал" Ким, передавая услышанное по радио в последних известиях. - Много людей говорили важные вопросы. Скоро в бригады пришлют новые палатки. Электричество сделает теплые печки, и будет в бригаде радио. В бригаде надо вести культурную работу. Надо баня, надо много зоотехников местного населения. Тогда копытка не будет трогать оленя, и все задачи заготовки мяса и пушнины выполним быстро…
Он продолжал "читать", переворачивая страницы учебника, а Коравье молча сидел, прикрыв веки, и тихонько раскачивался в такт его словам, положив на колени сухонькие руки с погнутыми в суставах пальцами.
- Конец, - сообщил Ким и взглянул на старика - Понял, какая книжка?
- Мой Рыпель тоже книжки знает, только он плохой сын, - после долгого молчания сказал Коравье, не поднимая век.
- Ладно, я пойду, - Ким вдруг спохватился, что засиделся у старика. Напомнил: - Не забудь мой приказ в клуб ходить.
Выйдя от Коравье, Ким вдруг понял, что неправильно ходит. Нельзя было начинать с этого конца улицы. На другом конце - звероферма, пошивочная, контора. Там весь народ, там сразу всех увидишь. Он спустился к океану и берегом поспешил на другой конец села - путь берегом был короче.
Спустя полчаса Ким уже стоял в проходе длинного барака зверофермы, и обступившие его молодые работницы наперебой говорили ему:
- Ким, ты сколько книжек прочитал - сто или тысячу?
- Ты сам собрание делай! Здесь делай. Мы слушать будем, лисички будут.
- Ким, ты когда жениться будешь? Почему не женишься?
Женщины галдели. В клетках, подвешенных вдоль стен, бегали, сидели, поскуливали лисицы. В нос бил удушливый запах гнилого мяса и прелой шерсти. А Ким, посмеиваясь, стоял среди женщин и отвечал по порядку на все их шпильки:
- Много книжек читал. Может, сто читал, может, больше.
- Я собрание делать не умею. Барыгин умеет.
- Рано жениться. Скоро в армию пойду.
Он понимал, что женщины подтрунивают над ним, но не обижался - что с них возьмешь, женщины есть женщины. Так, отшучиваясь от их колючих словечек, он и покинул звероферму.
Не доходя до пошивочной мастерской, Ким столкнулся с Гиуне - она шла с ведром к ручью за водой. Он остановил ее, обстоятельно рассказал о собрании, о приёзде Барыгина и о том, по какому сигналу надлежит собираться в клуб. Поручил объявить об этом швеям и пошел в контору.
К его великому удивлению, там было пусто. На столах все разложено: бумажки, счеты, линейки - и нигде никого. Ким вышел на крыльцо и увидел вдалеке, возле магазина, толпу народа. Думая, что это приехал Барыгин, он поспешил туда.
Однако люди собрались не у магазина, а у дома Пепеу, и никакого Барыгина среди них не было. Ким подошел поближе и увидел в центре толпы самого Пепеу. Задрав к подбородку подол сатиновой рубашки, под которой скрывалась еще одна рубашка, белая (никогда раньше Пепеу рубашек не носил); и выпятив голый живот с красным продольным рубцом, Пепеу возбужденно выкрикивал:
- Видали, какой крепкий? - Он хлопал себя рукой по животу. - Это шов называется! Доктор три часа шил. Я спал тогда, как морж, ничего не слышал! Можно трогать, теперь Не болит! Трогай, трогай, не бойся! Такой крепкий шов волк возьмет - зуб поломает!
- Можно трогать, - разрешила жена Пепеу и первой дотронулась пальцем до рубца, разделявшего сверху донизу живот Пепеу.
Все принялись осторожно ощупывать рубец. Ким тоже провел по нему пальцем. Рубец был твердый как камень, - значит, действительно крепкий. Потом все стали трогать рубец по второму разу и по третьему, а гордый Пепеу продолжал объяснять:
- Болезнь такая, язва называется. Доктор одну маленькую кишку резал, потом живот шил. Думаете, как живот шьют? Иголкой шьют, жилой оленя шьют.
Тут Ким, который запамятовал было о своем поручении, вспомнил о нем и громко сказал:
- Прячь свой живот, Пепеу, уже все видали! Сегодня Барыгин из района едет, собрание будет, потом кино без денег. Надо всем на собрание в клуб идти.
- Я кино не хочу смотреть! - возмутился Пепеу. - Я хочу дальше говорить, как меня доктор лечил!
Но у женщин внезапно пропал интерес к животу Пепеу и к тому, как его лечили. Они стали расспрашивать Кима о собрании и о том, какое будет кино.
- Еттувье радиолу громко поставит. Как поставит - надо всем идти, - объяснял Ким.
- Я радиолу слушать не хочу, у меня голова болит! - снова возмутился Пепеу, рассерженный невежливым поведением Кима, - Я про больницу говорить хочу!
Быть может, интерес к животу Пепеу возобновился бы но в это время из магазина вышел Еттувье. Из кармана его брюк торчала фляга, а в флягах, как известно, держат спирт.
- Кто тебе сказал, я радиолу поставлю?! - крикнул он Киму, услышав его последние слова.
- Тебе Нутенеут так приказала! - прокричал в ответ Ким.
- Она для меня не начальник! Я сам себе начальник! - сказал Еттувье и пошел к клубу.
Ким тоже пошел, но в другую сторону - в сельсовет, к Нутенеут, чтобы окончательно выяснить, по какому же сигналу собираться. Женщины вспомнили, что их ждут недошитые кухлянки в мастерской и бумаги на столах в конторе, и отправились дошивать и дописывать, так и не поняв, кому же верить - Киму-агитатору или киномеханику Еттувье.
После этого насмерть обиженный Пепеу заправил в меховые штаны обе рубашки с больничными штемпелями на подоле (прощальный подарок медперсонала), натянул на себя телогрейку и снова улегся на шкуру. Жену он прогнал в дом, чтоб не мешала ему лежать и думать.
В сельсовете Нутенеут не оказалось - кабинет открыт, но ни ее, ни портфеля нет. Ким вернулся на крыльцо и сел на ступеньки, решив подождать.
Солнышко разъярилось. Было градусов восемнадцать. Если учесть, что рядом лежал Ледовитый океан, о другом таком знойном деньке можно было только мечтать.
Ким сидел на крыльце и ждал Нутенеут. Наискосок через дорогу лежал в своем дворе на шкуре Пепеу. Заборов не было, не было деревьев, и ничто не мешало Киму и Пепеу видеть друг друга. Они видели друг друга, и оба видели завмага - продавщицу Павлову. Должно быть, Павловой надоело одиноко томиться в прохладе полутемного магазина, ожидая покупателей, и она выбралась на солнышко. Села на крыльцо, открыла книжку.
Тогда Ким протянул руку к стопке своих книжек, взял верхнюю брошюру: "Овод - злейший враг оленей" и, раскрыв, где пришлось, склонился над строчками. Пусть Павлова видит, что он тоже понимает толк в книжках. И пусть видит старик Пепеу.
5
Прочитав все это, кто-нибудь может подумать, что Медвежьи Сопки - сонное доисторическое село, а люди в нем живут скучно и уныло. Ничего подобного! Здесь случаются такие-события, вскипают такие страсти, что не придумаешь, как о них и рассказать.
Ну, например, когда, подгоняют на забой стада. Что тогда творится на берегу залива! Все село устремляется туда. И начинается! Свистят в воздухе чааты, с гиканьем носятся за оленями мальчишки, на все голоса перекликаются женщины. И стоит такой крик, что океан пристыженно умолкает.
Или когда зимой на том же заливе устраиваются оленьи гонки. - Надо видеть эту картину! Со скоростью ветра летят олени, высоко запрокинув ветвистые рога и едва касаясь копытами звенящего льда. Несутся нарты, высекая полозьями искры, несутся, стоя на нартах, каюры: в одной руке - поднятый ос тол, другая сжимает захлестнутую на запястье вожжу. И звенят в морозном воздухе голоса зрителей (а зрители - все село), подбадривающих каюров, и звенят голоса каюров, понукающих оленей. Один круг, другой… И уже упряжка фельдшера Павлова настигает нарты Еттувье. Олени сходятся, идут ухо в ухо, рога в рога, дышат белым клубящимся паром. Олени летят и летят, все меньше кругов до финиша. А вокруг распласталась полярная ночь. Полыхают вверху луна и звезды. Или северное сияние, обжигая трепещущим цветным огнем гладкий лед, летящих оленей, лица, нарты, кухлянки. А кругов остается все меньше и меньше… И уже замерли в последнем напряжении ослепленные светом сияния каюры. И замерли зрители, чтобы в следующую минуту разорвать морозную тишину дружным приветственным криком, а потом продолжать веселье в селе, чествуя победителей.
Праздники умеют справлять в Медвежьих Сопках: с бубнами, песнями, танцами, переодеванием. А праздников этих, не известных жителям средней полосы, немало: праздник Молодого Оленя, праздник Утренней Звезды, праздник Белого Медведя, Кита, Байдары, Рогов, Удачи, Копья, Нерпы и так далее до бесконечности. Так что если бы жители Медвежьих Сопок отмечали все праздники, что столетиями копили им для веселья далекие и близкие предки, им некогда было бы и в гору глянуть.
Как-то осенью, года три назад, как раз в праздник Молодого Оленя, все руководство села срочно вызвали в район на какое-то совещание. Уехал председатель Калянто, уехала Нутенеут, уехали бухгалтер, счетовод, а с ними - фельдшер Павлов, воспользовавшийся попутным транспортом, чтобы решить свои дела в райздраве, а с Павловым его жена - завмаг и продавщица. Словом, осталось село на праздник без руководства. Не будь этого, вряд ли запала бы кому в голову мысль справлять торжество по древним обычаям. Первому эта мысль пришла Пепеу. И Пепеу, несмотря на старые ноги, сбегал в бригаду (пятнадцать километров туда) и в тот же день вернулся (пятнадцать обратно), приведя на веревке молодого тонкошерстного оленя, резвого и жирного после летовки. Оставив оленя в доме под присмотром жены, Пепеу, опять же несмотря на старые ноги, обежал все село и каждому сообщил, что раз Калянто нет, и Нутенеут нет, и фельдшера нет, то теперь ничто им не помешает праздновать по-старому.
Заводилой и главным исполнителем церемониального обряда был все тот же Пепеу. Священнодействие совершалось на волейбольной площадке. Старики притащили каркасную нарту. Пепеу приволок на верёвке упирающегося оленя. Церемония затянулась: сперва старики совещались, кому поручить почетное убиение оленя, - потом оленя никак не могли подтащить к нартам - он лягался и бодался. Потом оказалось что нож чересчур тупой и его надо либо точить, либо искать Другой; Пока посылали за ножом, пока снова-подтаскивали к нартам оленя, пока кололи его, пока старики мазали себя и нарты кровью, что должно было способствовать счастливой жизни в будущем, пока Пепеу шептал заклинание, обращая лицо то на восток, то на запад (позже говорили, что никаких слов он при этом не произносил, а просто шевелил губами), - пока все это длилось, многие празднующие замерзли до того, что стали откровенно щелкать зубами. И, замерзнув, решили отмечать Молодого Оленя не по-старому, а по-новому, и круто повернули к магазину, оставив на волейбольной площадке горстку перемазанных кровью стариков во главе с Пепеу.
На магазине висел замок. А какой же праздник, если магазин закрыт? Никакого бы праздника в Медвежьих Сопках не получилось, если б положение не спасла Гиуне. Дело в том, что у Гиуне были ключи. Ключи от базы, где лежали все товары, все продукты и напитки. Правда, они принадлежали не Гиуне, а новому заведующему базой Иванову, который только-только принял базу и временно поселился у Гиуне, так как семья у нее малая, а дом большой. Но теперь хозяйкой ключей могла стать и Гиуне, потому что ключи лежали в ее доме, на кровати Иванова, под его подушкой, а Иванов вместе с Калянто, с Нутенеут и фельдшером уехал в район.
Гиуне сбегала за ключами, склад открыли. Позже вспоминали, что как раз в ту минуту возле Гиуне очутился Пепеу с окровавленным лицом и руками, точно после страшной битвы. Пепеу с Гиуне принялись за дело: отпускали спирт и закуски (всем поровну и по второму разу не давали). Потом базу открывали вечером, утром и снова вечером.
Когда руководство вернулось из района, веселье было в разгаре.
Ну, а после праздника уже руководителям района пришлось ехать в село. Недостача на складе составила десять тысяч рублей. Гиуне вызвали в контору на беседу с Барыгиным. Но ее не очень-то винили: что возьмешь с неграмотной женщины? Виновата не Гиуне, а ее проклятое прошлое.
Винили Иванова - за ротозейство и безответственность. Дали выговор и предложили погасить растрату. Но председатель Калянто рассудил иначе: "Растрату делал весь колхоз, и колхоз должен отвечать", - сказал он и распорядился выдать из колхозной кассы десять тысяч Иванову наличными. Иванов внес деньги куда следует и поспешил убраться из села.
Вот какие истории случаются в Медвежьих Сопках. И напрасно кто-то думает, что люди здесь живут скучно и уныло. Просто сегодня такой день, небогатый событиями. Но день еще только разворачивается, и кто знает, что может произойти.
А пока в селе - тишина. Даже собаки попрятались, как сквозь землю провалились. Словно и существует в Медвежьих Сопках одна-единственная собака, такая запаскуженная и дряхлая, что еле волочит ноги, плетясь за стариком Коравье.
Они идут уже долго, очень долго - Коравье и его собака. Пройдут шагов тридцать - остановятся, постоят, передохнут. Если собака отстает, Коравье оборачивается, говорит ей:
- Идем, идем, - И качает головой: - Совсем старая стала…
Острый, удушливый запах дозревающего в ямах копальгына не тревожит их: Коравье потому, что ему не хочется есть, а собака давно утратила нюх.
Уже три года Коравье не пускался в такую далекую дорогу от дома до клуба. Он и сегодня остался бы дома, если б не парень с книжками, который сказал, что из района едет начальник. Рыпель тоже начальник, тоже может приехать. Приедет и не зайдет к Коравье, будет жить у председателя, как прошлый раз, и Коравье не увидит его. Поэтому старик сам идет туда, где живет председатель, чтоб увидеть сына Рыпеля и поговорить с ним.
- Иди, иди, старая, - зовет он собаку, снова останавливаясь и поджидая ее.
Он понимает, что собаке тоже тяжела дорога, в которую они пустились, и жалеет ее. Он всегда жалел собак, не бил их и не ругал, потому что знал - собаки защищают людей от злых духов. Если бить их, они не простят: когда человеку настанет время покинуть Эту Землю, собаки искусают его и не пустят к Верхним людям. Жена Коравье Тынеут уже давно покинула Эту Землю, но никогда не попадет к Верхним людям, потому что била и ругала собак. Теперь Тынеут блуждает где-то по разным землям, и ее грызут собаки…
Во дворе бухгалтера Чарэ была протянута от дома к сараю проволока, на ней висело одеяло, Кухлянки и полосатый матрац. Седая женщина, мать Чарэ, колотила палкой по матрацу, выбивая пыль, а дочка Чарэ, черненькая девочка лет десяти, в темном платьице, с пионерским галстуком на шее, золотила другой палкой по одеялу.
Увидев издали бредущих по улице Коравье и собаку, женщина удивилась, бросила в траву палку в пошла им навстречу. За ней побежала девочка,….
- Ты куда идешь, Коравье? - удивленно спросила женщина, когда он подошел к ее дому.
- Это ты, Омранаут? - приглядевшись, узнал ее Коравье и, пошамкав запавшим ртом, сказал: - Я думал, ты давно к Верхним людям ушла.
- Зачем мне туда ходить? - слегка обиделась Омранаут. - Я еще не очень старуха.
- Ты совсем молодая, - сказал Коравье, продолжая приглядываться к ней. - Я тебя давно видел.
- И я тебя давно видела.
Коравье осторожно пригнулся и сел на траву, решив, вероятно, что настало время снова передохнуть. Омранаут тоже села на траву, а, глядя на нее, присела и внучка. Собака легла у ног Коравье.
- Так куда ты идешь, Коравье? - снова спросила женщина.
- Я Рыпеля повидать иду, - пошамкав губами, ответил Коравье.
- Разве твой Рыпель в селе? - удивилась Омранаут.
- Мне с Рыпелем говорить надо, - помолчав, сказал Коравье.
- Совсем ты старый стал, все путаешь, - вздохнула Омранаут. - Рыпель твой, в районе живет. Район далеко, полдня на вельботе ехать надо. Может, ты туда собрался?
- Мне с Рыпелем говорить надо, потому к Калянто иду, - повторил Коравье, глядя слезящимися глазами не на Омранаут, а на носки своих торбасов.
- Как с ним говорить будешь, когда он в районе живет? Зачем к Калянто идешь, если он на охоте? И Чарэ мой на охоте, все мужчины на охоте. - Омранаут усмехнулась непонятливости Коравье и предложила: - Пойдем в мой дом, картошкой угощать буду. Мой Чарэ в районе был, картошку сырую домой привез. Раньше я не любила картошку, теперь ем. Только ее хорошо варить надо. Вставай, Коравье, пойдем, - она поднялась с земли, помогла встать Коравье.
- Нет, Омранаут, мне Рыпеля видеть надо, спешить надо, - ответил Коравье.
Когда Коравье и собака отошли от дома Омранаут, девочка сказала:
- Я знаю; кто это. Это дед Коли и Саши. Они сейчас к отцу в бригаду поехали, а каникулы пройдут - назад в интернат вернутся.
- Пусть едут, - сказала Омранаут, продолжая глядеть на удалявшегося Коравье. Потом покачала седой головой, скорбно добавила. - Совсем глупый стал, если Рыпеля в селе ищет.
- А деду много лет? - спросила девочка.
- Много, - ответила Омранаут.
- Сколько? - допытывалась девочка.
- Как знаю, если считать не умею? - пожала плечами Омранаут.
- Ну, сколько? - не унималась внучка. - Сто или больше?
- Может, сто, может, больше, - рассудительно сказала Омранаут и, подняв с травы палку, пошла выбивать висевший на проволоке матрац.
Так вопрос девочки - сколько лет Коравье? - остался без ответа. И никто не сможет на него ответить, даже сам, Коравье, даже тот, кто сосчитает чуть приметные зарубки ножом на дверном косяке в доме Коравье.
Впрочем, если хорошенько расспросить Коравье и внимательно его послушать, в зарубках можно как-то разобраться.
Если расспросить Коравье, он расскажет, что первую метку ножом он сделал на остове яранги богатого оленевода Лятыргина, когда жил у него мальчишкой и пас его оленей.