- Я слышал, ты на Чукотку ускакал, на олово переключился, - говорил Антон, торопливо накалывая вилкой размочаленное мясо. - Я тоже о Чукотке мечтал. Борю Вахова помнишь? Он на берегу Ледовитого шурфил, звал меня. Но я тут одной вещицей увлекся, не поехал. Сейчас читаю в газете - Борька наш морские россыпи открыл.
- Был я на олове, был, - поморщился Кешка. Поднял бутылку, плеснул в стаканы. - Давай, Тоник, еще за встречу.
- С удовольствием, - взял Антон стакан.
Пил он так же, как когда-то: подставляя ладонь под донышко, точно боялся, что прольется, и кривился при этом. Не умел пить.
Антон был дома один. И не спал, когда позвонил Кешка: на тахте-матраце, единственном лежачем месте, не было постелено. Стояла только пепельница с окурками, рядом - раскрытая книжка и лампочка-грибок под зеленой шляпой.
- А где твоя Тамара? - спросил Кешка.
- Какая Тамара?
- Ну, жена.
- Вера, - поправил Антон, - А мы разошлись, Кеша. Вернее, она уехала! С Танечкой. Да, ты не знаешь, у меня теперь дочь есть, Танечка. Сейчас покажу…
Антон взял с книжной полки фотографию. Кешка узнал эту самую Веру. Оказываемся, не Валя, не Тамара, а Вера. Эта самая Вера держала на руках голопузого младенца, выходит, Антошкину дочку. Веру Кешка помнил. Тогда как раз вернулись с поля, Антону дали квартиру, и к нему прилетела из Ленинграда невеста. Отмечали сразу свадьбу и новоселье. В этой самой комнате. Стола тогда не было, и тахты-матраца тоже. Сидели на полу, на Антошкиных книжках. Было сто бутылок шампанского, гора Антошкиных камней в углу, и эта самая Вера привезла из Ленинграда здоровенную медную подкову. Веры не стало, а подкова и гора камней остались. Только камни из угла перекочевали на полки: кварцы, сланцы, песчаники. С вкраплением золота, с вкраплением вольфрама, касситерита. Были среди них малютки, были и в полпуда весом…
- Что ж так? - спросил Кешка.
- Так уж получилось.
- Сволочь, - ругнул Кешка уехавшую жену Антона, - Помнишь, как ты ее ждал? Помнишь, мы с тобой от Черной скалы пробирались? Три дня не жрали.
- Помню, Кеша. Ведь я тебе жизнью обязан. Иногда глаза закрою и вижу этот чертов ручей Змеиный. Вижу, как лодку о камни разбивает, я хватаюсь за какой-то валун, руки судорогой сводит, вот-вот оторвет меня водой, швырнет на камни. А ты валишь на берегу лиственницу и орешь: "Тоник, держись! Держись, Антончик, сейчас вытащу!.." По-моему, мы потом куропатку подбили, веселее зажили.
- Было, все у нас с тобой было. Давай еще по одной, - предложил Кешка.
Кешка чувствовал, что уже хорош: к ресторанной дозе да еще бутылка! Но не выпить не мог - не с кем попало поднимает, со старым другом! Дурак он, что в последние годы избегал Антона, затаился от него. А чего, собственно, он такого сделал, чтобы таиться? Антон всегда его поймет, с ним можно по душам…
Кешка опрокинул стакан, бросил в рот кусочек плавленого сыра, сказал:
- Тоник, давай с тобой по душам. Я перебрал малость, но в общем в норме… Но ты мне скажи: вот ходили мы с тобой, землю дырявили, комарье нас грызло. Ты тонул, я спасал - не в том дело. Но ты скажи: о чем мы думали? Быть или не быть? Об этом не думали. Просто золото щупали, хотели вписать, так сказать, славную страницу. Ты меня понимаешь?.. И ведь нашли. Сопчонку ту, помнишь, Миленькой назвали? А ведь пустое все, тор-рр-ричелева пус-стота, если по душам.
- Почему пустота? На Миленькой прииск шесть лет моет, и еще лет на пять хватит.
- Пусс-ссто-та-а,- упрямо повторил Кешка.
- Да когда это наша наука пустышкой стала? - запальчиво возразил Антон. Он сам был навеселе и не замечал, что Кешка крепко перебрал. - Да вот тебе простой пример. Ты о методе сечения в разведке слышал?
- Не слышал и не хочу, - потянулся к бутылке Кешка.
- Погоди, Кеша, успеем: ночь велика, а завтра воскресенье, - остановил его Антон. - Послушай две минуты. Мы как с тобой недавно поиск вели? Методом дырки? Рванули шурф, взяли пробу - нет металла. Нет и не надо, пошли дальше шурфить. А он, между прочим, был, но в воздух с породой вылетел. Теперь смотри, что получается, - Антон взял с полки рулон, раскатал его на чистой площади стола. - Смотри, вот прииск Большой, вот ручей Уж двадцать кэмэ в длину. На нем геологи три года без толку топтались. И знаешь, что мы сделали? Подняли бульдозером грунт поперек ручья и промыли. Километр отступили, еще траншею пробили, а грунт - на прибор. Оказалась богатейшая струйчатая россыпь. Вот тебе и весь метод сечения, вместо дырок в земле.
- А кто придумал? - угрюмо спросил Кешка.
- Неважно кто. Факт тот, что геология при поиске начинает давать промышленное золото. Хватит в воздух выстреливать.
- И все-таки кто автор? - настаивал Кешка.
- Ну, допустим, я.
- Так и знал, - ухмыльнулся Кешка, - И что тебе, памятник за это поставили?
- Пока нет, - Антон скорчил печальную мину, затем развел с сожалением руками. - Пока, друг Кеша, ни Билибину, ни Цареградскому, ни Вознесенскому не поставили. Вот что досадно. Мне тут одна книжонка попалась. - Антон выхватил длинными пальцами из груды толстых книг тоненькую книжицу, пролистнул страницы. - Послушай, что Дмитрий Владимирович Вознесенский писал: "Пока я буду нужен Колыме, и ее не покину. Я люблю ее за то, что вера моя в нее не обманулась, за то, что она является редкой жемчужиной в сокровищнице Союза"… Вот это бы и высечь на его памятнике. - Антон потряс в воздухе книжицей, и она задела люстру с тремя матовыми пузырями. Пузыри закачались, он не обратил внимания.
- Фанатики они, - сказал Кешка. - Все они фанатики.
- Кто фанатик, Вознесенский? - воскликнул Антон на каких-то высочайших нотах, - Кеша, не смеши меня. Да будет тебе известно, фанатик - слово бранное. "Фанатизм" с французского - изуверство, слепая вера. Что ты его лепишь к мужам науки? И кто, по-твоему, фанатики - Бруно или их преосвященства святые отцы-католики, повелевшие предать огню его плоть и душу? Или, скажем, тот же Галилей. Что двигало его разумом - слепая вера? Цареградский, конечно, не Галилей, не Коперник, но он, если хочешь, Колумб для Колымы….
- Брось, - остановил Антона Кешка, знавший за ним привычку после пары рюмок пускаться в исторические экскурсы, - Хочешь, скажу, почему твоя Валя сбежала?
- Вера, - поправил Антон, сразу же утрачивая весь свой пыл.
- Женщины любят поменьше философии, побольше денег, - начал объяснять Кешка, прикуривая не тем концом папиросу. Заметил, что не так прикуривает, бросил папиросу в свою тарелку. - С философией у тебя перебор, а с деньгами - тю-тю. Твердый оклад плюс твердые надбавки - и больше не моги думать. Ты меня понял?
- Да, в этом что-то есть, - упавшим голосом согласился Антон - Хотя денег вполне достаточно. Но ты, безусловно, прав. Иногда Верина логика ставила меня в тупик. - Он умолк, но тут же сказал: - Может, нальем понемножку? Или кофеек сделать?
- Потом, ты дослушай, - Кешка решил высказаться до конца, - Я к тебе вот зачем пришел… Ты помочь мне можешь? Мне вот как твоя помощь нужна, - он полоснул себя ребром ладони по горлу.
- Что за вопрос, Кеша, с удовольствием. А что требуется?
- Да пустяк. Ты о прииске Большом говорил, сечение свое там внедряешь. А как ты с Мозыревым живешь?
- Очень дружно. Он толковый геолог. Представь, мы с ним одну штуку вместе замыслили. Видишь ли, в чем дело. На территории Большого сохранилось немало русел древних рек. Мало того, что они меня давно занимают…
- Подожди о руслах, - нетерпеливо перебил Кешка. - Я ведь с геологией давно покончил. Я, Тоник, давно в старателях хожу. В разных артелях счастья пробовал, а сейчас на этом самом, на твоем Большом мою.
- Ты - в старателях? - изумился Антон.
- А ты не удивляйся, не удивляйся, - усмехнулся Кешка. - Там тоже люди-человеки, и Кешка Бабич, между прочим, не последняя спица в колесе.
- Да нет же, я не в том смысле, - смутился Антон, - Я, собственно, не совсем представляю, что ты у них делаешь, функции твои…
- Функция моя, Тоник, бугор над шестью бичами. Решил бывший геолог старательских щец хлебнуть, попробовал - оказывается, неплохо. Я, Тоник, за эти пять лет дачу в Крыму отгрохал, "Волга" есть и кооператив в столице строю. Как думаешь, есть смысл в артели потрудиться?
- Ну, почему же? - развел руками Антон - Если тебе нравится… Иногда, правда, и старатели в должниках ходят.
- Э, Тоник, какой старатель! Во всяком производстве свои секреты, правда?
- Да, конечно…
- Слушай, так ты мне поможешь? Я с тобой начистоту, по душам.
- Обязательно, Кеша. Говори, в чем моя помощь нужна.
- Понимаешь, мне один участочек прирезать надо, в Колючем распадке, - заметно оживился Кешка, - Тут все от главного геолога зависит. Захочет твой Мозырев - сделает.
- А что за участок?
- Ерунда, - презрительно скривился Кешка. - Сто метров всей площади. Прииск туда приборы не загонит, а участок все-таки в заначке держит. Ты верь, через год они его все равно старателям бросят, но зачем ждать? Мне его вот так летом отмыть надо, - Кешка привычно полоснул себя по шее ладонью.
- И вся просьба? - засмеялся Антон, - Ну, Кеша, ты меня сегодня удивляешь. Да если приборы не станут, можешь считать, что участок отдан артели. Я сам к Мозыреву подъеду.
- Решили? Дай пять! - обрадовался Кешка. Он поднялся, слегка качнулся, обеими руками стал трясти руку Антона. Потом потянулся к бутылке - Давай, Тоник, еще разок за встречу!
- Давай, Кеша. По последней и - на боковую. Ты на тахте, я - на раскладушке. А завтра - выходной, завтра и наговоримся…
- Нет, постой, - Кешка поставил на место бутылку. - Надо до конца, честь по чести…
Он расстегнул пиджак, запустил глубоко во внутренний карман руку.
- Вот… честь по чести!.. - Кешка положил на стол тугую красненькую пачку, прихлопнул по ней ладонью и убрал руку.
Антон недоуменно приподнял белесые кустики бровей.
- Да брось ты глаза пялить! - разозлился Кешка. - Ну, может, не тебе, так Мозыреву, тут семьсот рэ. На одном прииске прошлой весной полторы тысячи за участок бросили, но там участочек, говорят, был - лопатой металл греби.
- А кому бросили, Иннокентий? - каким-то звенящим шепотом спросил Антон. - На каком прииске?
- Нельзя, Тоник… секреты производства, - хохотнул Кешка, - Но если по душам, то кому же бросают? Нашему брату - геологу, конечно. Или маркшейдерятам…
Дальнейшее Кешка помнил смутно. Кажется, сперва у него над головой закачались матовые пузыри люстры, потом что-то с грохотом полетело. Кажется, Антон что-то такое орал сорванным петушиным голосом. Кажется, советовал ему не споткнуться на ступеньках…
На улице Кешка потер ушибленную ногу, ощупал рукой лицо. Припухлости вроде не было, но челюсть и скула ныли. Кешка сплюнул в сугроб и пошел в сторону гостиницы, осторожно ступая на поврежденную ногу. Остановился, проверил внутренний карман пиджака. Пачка была на месте.
"Ничего, ничего, - мысленно говорил он себе - Не зря от тебя Тамара-Валя укатила… Спи спокойно, друг Тоник, Кешка Бабич найдет выход, Кешка не пропадет…"
Было зябко, ныла скула, в правом колене стреляла боль, а до гостиницы было далеко.
Прохожий
Киреев разливал из закопченного ведра в миски уху, когда из темноты к костру вышел человек. В кронах лиственниц погуживал ветер, в низине шумно плескал ручей, к тому же взгорок сопки был оплетен зарослями мха, потому никто не услышал его шагов.
- Добрый вечер, вернее, ночь, - сказал человек.
Киреев, Хомяков и Ваня разом повернулись к нему и разом ответили на приветствие.
Высокое пламя высветило пришельца с ног до головы, но в медном свете огня сразу было не разобрать, стар он или молод. Однако здороваясь, он снял лисью шапку, и, когда снял, надо лбом взблеснула седина.
- Ушицы с нами, - предложил Киреев.
- Спасибо, не откажусь. Я издалека ваш огонь заметил, а то уж хотел свой разводить: с утра без привала иду, - сказал тот и стал стягивать со спины объемистый рюкзак и ружье.
Ваня, сын Киреева, поднялся, уступая ему место на разлапистых ветках стланика, высоко настеленных у костра, взял свою миску и пересел на трухлявую лесину. Пришелец опустил в мох рюкзак, повесил на ближнее дерево ружье, присел на пружинящие ветки и вытянул к огню ноги в болотных сапогах, с которых еще стекала вода, - видно, долго брел по ручью, прежде чем свернул к костру.
- Старатели? - спросил он, беря из рук Киреева миску с дымящейся ухой.
- Они самые, - ответил Хомяков, пододвигая ему хлеб. - От самого вечера стараемся насчет ушицы, ведро хариуса расстарались.
- Выходит, есть рыбка?
- А чего ж не быть, когда мы здесь второй день? - усмехнулся Хомяков, - Вот помоем месячишко, после - лови тину, рыбак.
- Да портит ваше золото реки, - сказал незнакомец, отхлебывая из ложки горячую уху. - И тайгу, и реку портит. Столько рощ прекрасных бульдозерами снесли.
Киреев с Хомяковым согласились: что портит, то портит, но ничего не поделаешь, мыть-то надо.
Все стали есть уху. Киреев спросил у незнакомца, кто он и куда идет. Тот ответил, что зоотехник и идет в оленеводческую бригаду, километров сорок прошел, и еще, шагать не меньше. А Киреев стал рассказывать, что у них, на приборе авария: лопнула труба, и бульдозерист потопал пешком на стан, чтоб привезли сварочный аппарат, поэтому они и загорают у костра.
Ваня в разговоре не участвовал; к нему не обращались, ни о чем не спрашивали. Он ел себе уху и слушал. На его долю вообще больше выпадало слушать: в школе - учителей, дома - мать, здесь, в артели, куда отец взял его с собой на летние каникулы, тоже больше приходилось слушать старших. Хотя кончил он шесть классов, хотя и бульдозер научился водить, и золото умел отбить с решеток не хуже других, но его все еще считали мальчишкой и обращались как с ребенком. Исключая, может, Хомякова. Но Хомяков был как бы родным своим человеком. Сколько Ваня помнил, их семья всегда жила в соседях с Хомяковым. Он был давний друг отца и много лет вместе с отцом промышлял в старательских артелях золото.
Ваня ел и слушал, как отец рассказывал про аварию на приборе. Не спеша рассказывал: отхлебнет из ложки, прожует, проглотит, потом скажет несколько слов. Опять поднесет ко рту ложку, проглотит, еще скажет.
Отец у Вани был человек спокойного, ровного характера и, как говорил Хомяков, "во всех смыслах положительный". "Ты с отца пример бери, - не раз поучал он Ваню. - Он во всех смыслах положительный, правильный во всех смыслах". - "А в каких смыслах", - усмехнулся Ваня, нажимая на эти самые "смысла". "Ну, во всем жизненном направлении, - пояснял Хомяков, - А я вот, к примеру, неправильный, на меня равняться нельзя".
Хомяков запивал, знал за собой этот грех и в трезвом состоянии осуждал его. В промывочный сезон он держал себя строго, зато уж зимой отводил душу: отмечал без пропуска все до единого праздники, новые и старые. Новый год у него растягивался с 31 декабря по 14 января, включая рождество, затем следовал разгром немцев под Сталинградом, потом День Советской Армии, 8 Марта, пасха, Первое мая… Ванина мать не любила его за это и не раз, напустив на себя строгость, выговаривала ему за баян и пляски, что, бывало, неделями не стихали за стеной. Хомяков никогда не обижался, а, смеясь, говорил матери: "Варюшка, от тебя ли я все это слышу? Ну, скажи по совести: кабы не я, разве бы женился на тебе Киреев? Он два года признаться не смел. Помнишь, как я сватом ходил к тебе, в тот барак, где девчонки вербованные жили? Я в барак, а Петюня - от барака ходу. Помнишь, я его поймал и привел?" Тогда мать тоже улыбалась, отвечала ему: "Спасибо, Степа, что осчастливил. Но что, если бы другая с этими четырьмя гавриками крутилась? Вот бы я царевной жила?" - "Не смей, Варюшка, не смей, - серьезно говорил Хомяков, - Дети - цветы нашей жизни. Каждый человек род продолжать обязан".
Случалось, что Хомяков, будучи навеселе, и Ване втолковывал нечто подобное:
- Ты, Ванюха, в одном на отца не походи: по части стеснительности, а то в холостых задержишься. А кто за тебя киреевский род продолжит? У Вас три пигалицы растут. Они не продолжательницы, ибо род от мужчины идет. Есть у вас в классе девчонки симпатичные?
- Больно они нужны, - краснел и супился Ваня. Хомяков смеялся и говорил Ваниному отцу, что сынок весь в папашу: при слове "девчонки" буреет, как дикая малина в лесу. Ванин отец отмахивался от него и просил не заводить глупые речи.
Сейчас Хомяков расправлялся с рыбой, оставшейся в миске после выхлебанной юшки, и помогал Ваниному отцу в разговоре. Интересно у них выходило: как только отец умолкнет, подает голос Хомяков. Как бы паузу заполняет. Получался беспрерывный рассказ. И все о той же поломке.
- Вторая смена коту под хвост летит. - Это Ванин отец.
- Прошлую ночь колоду латали. - Это Хомяков.
Отец прожевал, проглотил - и опять:
- Был бы автоген - в два счета подварили бы. А так шлепай за ним черт-те куда.
Хомяков продолжает:
- Еще вопрос, как Фомича поднять.
Отец поясняет:
- У нас шофер, Фомич. Если заснул, хоть над ухом стреляй, - трупом лежит.
Хомяков проглотил кусок рыбы и добавляет:
- Ценный человек во всех смыслах.
Отец не соглашается:
- Не ценный, а проворотливый.
Хомяков не спорит:
- И я о том же. При нашем Фомиче председателя артели не надо. Он черта с чертенятами из пекла достанет. Помнишь, с бульдозером?
- Как не помнить? - улыбается отец.
Ваня понимал, почему отец с Хомяковым так разговорились. Обрадовались новому человеку. Не будь его, поели бы молча и спали возле костра, пока не придет машина. Теперь же, пока не придет машина, будут говорить и говорить. Чего доброго еще и про бульдозер разболтают. Ну вот, так и есть.
- По сей день не пойму, как он разнюхал, - сказал отец.
- Разнюхать - полдела, - ответил Хомяков. - Ты скажи, как он его пригнал. Фокус в том, что пригнал.
Ваня поднял чайник, собираясь пристроить его на пламеневшие угли, но чайник оказался легким. В другом чайнике тоже не было воды. Он взял оба чайника и пошел к ручью. Слушать историю с бульдозером было неинтересно. Он слышал ее сто раз: как одни "олухи" оставили в тайге без присмотра новенький бульдозер, как Фомич обнаружил его и пригнал в артель; как перекрасили бульдозер и поставили на него старую кабину, и как бульдозер пригодился старателям. Правда, отец приказывал Ване никому чужому об этом не проговориться, и теперь Ваня не понимал, зачем же они сами выдают зоотехнику тайну.
Едва он отошел от костра, как его обступила темнота. Луны не было. Звезды, рассыпанные перламутровыми пуговками далеко-далеко вверху, не проливали света. Но так казалось в первые минуты. Потом очертились деревья и кустарники, а на небе вырисовался, точно проявился на пленке, контур горбатой сопки. Спустившись в ложбину, Ваня уже неплохо различал приклоненную к ручью понуру и стоявший неподалеку от нее бульдозер с задранным ножом. В узкой ложбине гудело и высвистывало, как в трубе. Ветер толкал Ваню в спину, и он не шел, а бежал, бренча чайниками, к темнеющей впереди старой лиственнице.