Когда Ваня вернулся в затишье деревьев, костер бушевал не так резво, как прежде. Отец с Хомяковым по-прежнему говорили в два голоса. Но теперь о другом - о заработках в артели. Наверно, зоотехник интересовался. Он разулся, сушил над жаркими углями портянки и слушал. Отец с Хомяковым курили. Выпустив изо рта дым, отец сказал:
- А если разобраться, то старатель не больше приискового получает. Старатель полгода моет - зиму в отгуле. Раскинь на двенадцать месяцев, то на то и выйдет.
Отец умолк, затянулся папиросой, а Хомяков как раз выдохнул дым и продолжил:
- Еще у старателя натура такая, во всех смыслах прихвастнуть любит. Его водкой не пои - дай похвалиться. Петюня, ты Тишкина помнишь?
Отец тухнул дымом:
- Кто Тишкина не помнит? Артист первой категории. Такую туфту загнет - ни один писатель не придумает.
Теперь Хомяков выдохнул дым:
- Он года три по допуску мыл, один с лотком по распадкам бегал. За три года на штаны не заработал. А встретишь Тишкина: "Паша, как дела?" - "Хо-хо! - хлопает себя по карману. - Вот они, десять тыщонок новенькими. Во Францию туристом еду, оттуда в Болгарию махну". Другой раз встретишь: "Паша, как Франция?" - "Порядок, - говорит, визу оформляю. Но тут, понимаешь, в Америку путевка подворачивается. Думаю на транскорабле по волнам прокатить. Деньги-то навалом!" И катит наш Тишкин из Франции в Америку - по ключикам с лотком.
Про Тишкина Ваня тоже слышал, даже видел в прошлом году Тишкина, когда тот приходил к отцу одолжить денег. И был совсем не такой шутник, не такой артист, каким его сейчас выставляли. О Франции и Америке не вспоминал, а поговорил тихонько с отцом и ушел. Потом приходил возвращать, долг, и опять никаких шуток Ваня от него не слышал. Тишкин пообедал вместе с ними, поблагодарил и распрощался.
Ваня разровнял палкой фиолетово-розовые уголья, поставил на жар чайник.
- Прибавь огоньку, - сказал ему отец.
Ваня подтянул к костру толстую бескорую лесину, направил ее одним концом в притухающий огонь. Пристроил поперек нее еще одно усохшее дерево, стараясь не задеть чайник. Пламя сразу охватило голые стволы, затрещало, выкинуло высокие хвосты искр.
- А что, паренек тоже в старателях ходит? - спросил зоотехник.
- Ваня? А как же. Ваня у нас сын артели, как когда-то сыны полка были. Правда, Ванюха? - сказал Хомяков.
- Нет он так, при мне, - объяснил отец - Пускай лето повольничает с нами. Всего два лета и вольничать осталось, потом в техникум готовиться.
- А в какой решил? - спросил Ваню зоотехник.
- Он у нас в геологи пойдет, правда, Ванюха? - ответил за Ваню Хомяков.
Ване не понравилось - один попусту спрашивает, другой отвечает за него. Взрослые люди называется!
- Не знаю. Куда пойду, туда и пойду, - грубовато ответил он, чтобы показать свою самостоятельность. Но он и в самом деле не знал, в какой пойдет техникум, - не думал еще об этом.
- Ты бы поспал, - сказал ему отец, - Беги поспи в бульдозере. На вот овчину, - взял он лежавший рядом полушубок.
- А чего я пойду, я и тут могу, - не согласился Ваня, и только потому, чтобы еще раз показать, что он не маленький и может поступать, как захочет.
- Спи тут, - не стал возражать отец.
Чтобы не сильно припекало, Ваня разбросил полушубок чуть в стороне от костра и лег, повернувшись спиной к огню. Спать ему не хотелось, хотя короткая ночь уже была на исходе и вверху понемногу начинало яснеть. Ветер перестал терзать макушки деревьев, и в просветах слабо шевелящихся веток виднелось сереющее небо.
Отец с Хомяковым примолкли: то ли самим захотелось спать, то ли выговорились. Ваня слышал, как на угольях зашипела вода - вскипел чайник. Отец спросил;
- Чифирок заделаем или попросту?
- Можно чифирок, - ответил зоотехник и сказал: - Выпьем по кружке и в дорогу. Светать начинает.
- А зачем идти? Скоро машина подойдет, Фомич вас до нашего стана подкинет. Все же километров двадцать подъедете.
И Хомяков поддержал:
- Обувка целей будет.
- Что ж, резонно, - согласился зоотехник, - Пожалуй, подожду машину.
Они стали пить чифир, громко отхлебывая из кружек. После солоноватой ухи Ваня тоже попил бы густого чаю, но не хотел подниматься - раз сказал, что будет спать, пусть думают, что он спит. А то и вправду по-детски получится: то лег, то встал. А встанешь - опять услышишь от них что-нибудь такое, что говорят детенышам.
Ваня вспомнил о забавной игре "в глаза", которой его давным-давно научил Сашка Васильев из их двора, прозванный за толстые щеки Булкой. Прищуривая по-разному глаза, можно было видеть всякие интересные вещи. Когда-то Ваня так натренировался в этой игре, что мог как угодно передвигать разные предметы, менять их цвет и вообще видеть какие угодно чудеса. Мог, например, отодвинуть в доме стену, да так, что отскакивала на километр, мог большой красный абажур сделать маленьким и зеленым, мог котенка Жулика превратить в здоровенного котища, мог высокого отца сделать лилипутиком. Весь секрет заключался в том, как прищуриваться.
Вспомнив об этом, Ваня сильно сплющил левый глаз, чуть поменьше правый и посмотрел на деревья. Он так увлекся своим занятием, что перестал слышать, о чем говорят у костра. Но, когда отец назвал его имя, Ваня расщурился и повернулся лицом к костру, думая, что его окликают. Но все сидели спинами к нему, и, похоже, отец вовсе не звал его, так как в это время он сказал:
- Теперь что, теперь не та Колыма стала. Ходи себе по тайге спокойно. Разве медведь попадется, так и тот, если сыт, то от тебя теку даст.
Хомяков не замедлил поддержать отца:
- У нас девчонка-маркшейдер есть, так она принципиально машиной пренебрегает, пешедралом по тайге носится. Да ещё, чертеня такое, ружьем брезгует. Я, - говорит, любого, кто нападет, своей треногой заколю. А помнишь, Петюня, когда мы приехали?
- Почему ж не помню? - ответил отец.
- Да, веселое время было, - усмехнулся, зоотехник. - Меня сюда в сорок восьмом направили, прямо из техникума. И сразу попал в переплет.
- Очистили? - догадался отец.
- Еще и как.
- Тогда тут всего хватало, особенно непорядка во всех смыслах, - убежденно сказал Хомяков. - А где вас, в порту или на трассе?
- Ну, это сложная история, - ответил зоотехник. - Я ведь, по сути, мальчишкой был, девятнадцать лет, ничего в житейских тонкостях не смыслил. Вот как ваш Ваня. Много ли он понимает?..
Слова зоотехника укололи Ваню: ну вот, и этот считает его козявкой. "Сам ты больно много понимаешь, - рассердился на зоотехника Ваня. - Шел бы, куда идешь, а то расселся и рассуждает!" Ваня ждал, что зоотехник пустится и дальше склонять-спрягать его, потому что в его тоне Ваня уловил знакомые нотки классной руководительницы, те самые нотки, которые прорезались у нее, когда она пускалась читать кому-нибудь длинную мораль.
Но зоотехник оставил Ваню в покое и стал рассказывать о себе.
- В общем, направили меня в оленеводческий колхоз. Дело было осенью, шел забой оленей, и председатель говорит мне: "Хочешь в Якутию съездить? У нас поставка мяса туда запланирована, будешь груз сопровождать. Соглашайся, всю Колыму увидишь, трассу узнаешь. Такие командировки раз в году бывают". Я, конечно, в восторге. На другой день приходит из автобазы машина, грузим туши, выезжаем. Ну, едем час, другой, а шофер мой сидит, как туча перед грозой. Что, думаю, за человек такой угрюмый? Принимаюсь расшевеливать его вопросами: что это за сопка, да как эта речка называется, да что вон там за кустики с белой корой? Он слушал, слушал и говорит: "Ты не на кустики гляди, а бери мое ружье и смотри в окно за спиной. Если будут туши тащить, открывай окно и пали в воздух". Словом, начинает он меня просвещать: на таком-то перевале такой-то амнистированный безобразничает, прыгает на ходу в машины, сбрасывает ящики с продуктами. На таком-то дорожном участке заключенные работают. И так далее в том же духе. Стрелять мне не пришлось, никого. Я не видел, но туши наши за дорогу убыли. "Посадят тебя, как пить дать, - говорит шофер, - Ведь не докажешь, что ты их налево не пустил". Я, честно говоря, здорово трухнул, не знаю, что делать, не знаю, и куда туши девались. Шофер мой тоже вроде переживает. "Так и быть, - говорит, - выручу тебя. За это возьму себе две туши". И учит меня: беги в магазин, бери литр спирту, беги на базу, там каморка в конце двора, в ней кладовщик сидит, подпои его, он охоч до спирту, а я через два часа приеду. Побежал я в магазин, оттуда - к кладовщику. Каморка его, точно, в конце двора стояла, что-то вроде будки в снегу. В Якутии уже снег лежал и морозы были под тридцать. Ну, захожу в каморку, кладовщик на счетах кидает, сам весь от холода синий. Я тоже замерз, зубами щелкаю. Он обрадовался, что я мясо привез, посмотрел мои накладные и говорит: "Ах ты, бедолага, до чего же ты замерз. А у меня как назло и погреть тебя нечем". Тут я сразу осмелел, достаю флягу спирту и спрашиваю! "Не против, если вместе погреемся?"
Хомяков при этих словах крякнул, с завистью сказал:
- Чувствую, гульнули вы.
- Нет, я себе чуть-чуть наливал. Я уже за шофера стал бояться: что как он сбежит? Почему, думаю, он меня одного послал? Почему сказал, что через два часа приедет? Может, обман? Кладовщик уже захмелел, что-то плетет о своей жизни, а у меня голова от всяких предчувствий раскалывается.
- Ясно, шофер тебя накрыл, - сказал Ванин отец.
- Нет, он тютелька в тютельку приехал. Заходит в каморку, а с ним трое парняг. "Принимай груз, батя, - говорит кладовщику. - Только в темпе, я путевку в обратный рейс отметил". Выходим из каморки, увидел я машину и обалдел: не машина, чудище. Вся инеем обросла, сосулищи висят, а из кузова глыбы льда выглядывают. Я сразу догадался: подлил он в кузов воды и дал замерзнуть. Любой бы смекнул, в чем дело, а пьяный кладовщик и глазом не повел. Шофер мне шепчет: "Будем на весы бросать, ты ему зубы заговаривай". Разгрузились мы в два счета, эти самые парни туши таскали. Да какие туши - каждая в ледяном панцире! По весу у нас даже излишек получился. Пока мы сгружали, шофер отвел кладовщика в каморку. Я пришел, накладные уже подписаны, а сам кладовщик чуть тепленький. Таким мы его и оставили. Сели в машину и скорей со двора. "Ну, ты доволен?" - спрашивает шофер. "Доволен, - отвечаю, - еще как доволен!" Он тоже веселый, рассказывает, как парняг этих на разгрузку уговорил: каждому по туше дал. Это в придачу к тем, что себе оставил. Я смеюсь, он смеется, в общем, радуемся, что все обошлось.
- Артист твой шофер, не хуже Пашки Тишкина, - заметил Хомяков.
- Артист, еще какой артист, - согласился зоотехник. - Ну, а месяца через два приезжает в колхоз следователь, вызывает меня. "Сдавали такому-то оленей?" - "Сдавал". - "Полный вес сдали?" - "Полный", - отвечаю. А что же мне еще отвечать? Следователь видит, что меня в пот бросает, говорит: "Не волнуйтесь, у меня к вам нет претензий. Накладные в порядке, подпись его стоит. Но этому негодяю захотелось и вас за собой потянуть". - "Куда потянуть?" - не понял я. Тут-то он и объясняет: у кладовщика недостача, будет, суд, но он темнит и несет ахинею, будто его споили, вместо мяса подсунули лед. Дело, мол, ведется, в Якутии, а ему, здешнему следователю, поручили поднять подлинник накладной и допросить меня. И добавляет, что допрос - простая формальность. Ну, и заварилась каша, - махнул рукой зоотехник.
- Сколько же ему дали? - участливо спросил Киреев.
- Не ему дали, а мне, - усмехнулся зоотехник - В общем-то по-божески - два года.
- Ты что ж, сам признался? - не поверил Хомяков.
- Конечно, сам, - снова усмехнулся зоотехник. - И шофер мой подтвердил. Поднимается на суде и кивает на меня: "Этот гражданин, товарищи судьи, по дороге туши продавал, после приказал мне залить водой машину, а сам пошел кладовщика спаивать".
- Ну, подлюка! Что ж ты не объяснил?
- Почему, я объяснил: продавать не продавал, а спирт кладовщику принес и надул его.
- И два года в лагере отбухал?
- Что ж, отбухал. Не лги, не крутись, не обманывай, - засмеялся зоотехник. И, досмеиваясь, вдруг спросил - Собственно, к чему я это рассказывал?.. А, какие прежде чудеса случались!
Ваня удивился, услышав, что зоотехник смеется. Лагерь ему представлялся страшным местом. Какой же тут смех? Он приоткрыл глаза. Зоотехник наматывал на ногу портянку, и лицо его все еще продолжало улыбаться. Ване он показался совсем не старым, гораздо моложе, чем отец и Хомяков. Все портили седые волосы надо лбом. Седины, как понимал Ваня, у молодых не бывает.
Ночь быстро уходила на убыль. Темнота редела, воздух наливался вязкой пепельной мягкостью. Костер еле дышал, и Ване становилось зябко. Надо было подбросить лесин, но Ваня не хотел вставать, а сами они не догадывались. Наконец Хомяков все-таки додумался: кинул в огонь охапку сухих веток. Хвоя затрещала, вскинулась густым пламенем. Ваня почувствовал, - как в спину хлестнула жаркая, согревающая волна. Он закрыл глаза, ему вдруг очень захотелось спать. И уснул бы, если бы рядом снова не заговорили громко.
- А вы, случаем, зоотехника Букова не знаете? - спросил Ванин отец.
- А что?
- Да нет, я так, - ответил отец. - Раз, думаю, вы зоотехник и он зоотехник, то, может, друг друга знаете. Я про него в нашей газетке читал, как он стадо из горящей тайги вывел. Писали, две тысячи с лишком оленей было.
- Мало ли что пишут, - сказал Хомяков. - Я лично на свою районку не подписываюсь.
- В общем-то я Букова немного знаю, - отчего-то весело сказал зоотехник. - В газете, в самом деле, преувеличили. Не такой уж пожар был, чтоб Букова героем делать. Да и пастухи в стаде были, а вышло, будто он один геройствовал. Пастухи-то лучше его тайгу знают.
Ваня первым услышал шум мотора. Забыв, что притворялся спящим, он подхватился с полушубка.
- "Зисок" бежит! - сообщил он.
- Да, машина, - прислушался Киреев.
Начали собирать посуду, затаптывать сапогами и забрасывать землей костер.
Когда спустились в ложбину, машина уже стояла возле понуры. Фомич с бульдозеристом, ходившим на стан, вытаскивали из кузова сварочный аппарат.
- Фомич, вот человека с собой захватишь, - сказал шоферу Киреев, указав на зоотехника.
- Это мы можем, не такое делали! - шумно ответил лысенький Фомич, спрыгивая из кузова на гальку - Садись, браток, в кабинку!
Но зоотехник почему-то не торопился к кабине. Он стоял на месте, держа в одной руке рюкзак, в другой - ружье, и пристально смотрел на Фомича. Глаза у него сжались в узкие щелки.
- Постой, постой, - вдруг сказал Фомич, растягивая улыбкой губастый рот. - Буков, что ли?.. Да ты откуда взялся?
- С того света, с того света, гражданин Митрохин, - жестко усмехнулся зоотехник, называя шофера по фамилии. - Думал, не встретимся?
- Почему не встретимся? Гора с горой, человек с человеком… Не с таким встречались!.. - шумно говорил Фомич. - Ну, поехали, поехали!.. Дорогой погуторим…
- Нет уж, я пешочком, - ответил зоотехник, закидывая на плечо рюкзак.
Он сделал какой-то общий кивок, сказал "пока", повернулся и зашагал через ручей в сторону покинутого костра.
Киреев с Хомяковым переглянулись. Бульдозерист, ходивший на стан за сварочным аппаратом, удивленно спросил Фомича:
- Что за прохожий? Знакомый, что ли?
- Какой там знакомый! - шумно выдохнул Фомич, доставая из кармана платок и утирая им взмокревшую лысину, - Встречались как-то за царя гороха… Меня из-за него по судам затаскали… Тьфу, мать честная, привидение!.. Ну, прощайте, поехал Фомич, мне смены развозить.
Киреев смотрел, как Фомич забирается в кабину, и вдруг сказал Ване.
- Сынок, езжай, на стан, поспишь там.
Ваня насупился, мотнул головой и попятился от машины.
- Ты что? - рассердился Киреев. - Тебе сказано - езжай!
- Не поеду с ним!.. Лучше совсем уеду. Ясно?!. Не хочу с ним!..
Ветер давно утих, и тишину в распадке разрывал звенящий, надрывный голос Вани. Продолжая выкрикивать все те же слова, он побежал вверх на сопку, лохматившуюся зеленым пламенем стланика и лиственниц.
- Сынок, ты что, ты что?.. - растерялся Киреев и торопливо пошел догонять Ваню.
- Ванюха, постой! - крикнул Хомяков. - Постой, ты же у меня парень во всех смыслах!
Фомич, глядевший на все это из кабины, сплюнул в открытое окно и сказал:
- Тю, психованный. Ну и детки пошли: чуть что против скажи - и в истерику кидаются. Иссинить бы веревкой, знал бы истерику…
Явка с повинной
1
Пожилой оперуполномоченный исправительно-трудовой колонии, капитан по званию, Серошапка слушал заключенного Моргунова, упершись грудью (он был крайне низок ростом) в ребро высокого письменного стола, за которым сидел. На широком, румяном лице капитана, обращенном со служебной непроницаемостью к Моргунову, постепенно загорался интерес. Не смея выразить свой интерес словами, оперуполномоченный проявлял его все большим перекосом лица. До тех пор, пока вся левая половина лица, вместе с толстым носом, серым круглым глазом и исседевшей до желтизны бровью, не вздернулась вверх, а правая половина не съехала вниз.
Моргунов, правда, этого не видел, так как, рассказывая, глядел не на капитана, а на свой руки с иссиня-черными, запекшимися кровью ногтями, лежавшие на его коленях, туго обтянутых хлопчатобумажными штанами, когда-то серыми, а нынче побелевшими и сузившимися от долгой носки и многих стирок. Оттого казалось, что Моргунов говорит с закрытыми глазами. Точно сидя спит и говорит. Причем веки в его этом кажущемся спящем состоянии все время подрагивали, стриженная под машинку голова дергалась, а лоб страдальчески морщился.
Но вот он умолк. Несмело глянул на капитана изболелыми глазами и придушенным голосом сказал:
- Вот… Как на духу выложился. Столько лет мучился - отмучился… Пускай уж шлепнут меня, зато камень с души долей. Эх, гражданин начальник!.. Ведь вышку дадут, верно? Ведь одна мне теперь дорожка: деревянный бушлатик на плечи - и в землю, верно?..
От напряжения, душевной муки и предчувствия страшного, жуткого конца у Моргунова взмокрел лоб и завлажнелись глаза Кривая струйка пота выкатилась от виска на щеку и слилась с другой струйкой - вырвавшейся из глаз слезы.
- Да ты что Моргунов? Какой тебе еще деревянный бушлатик? - принялся успокаивать его Серошапка. Лицо его избавилось от перекоса и приняло лунообразную форму. - У тебя явка с повинной, ты по тридцать восьмой статье пойдешь, пункт девятый.
- По тридцать восьмой? - переспросил Моргунов и с такой мукой усмехнулся, будто наверняка знал, что именно тридцать восьмая статья несет ему неминуемо жуткий конец.