Дело в том, что Карпов всегда держал в своем хозяйстве какую-нибудь живность: кур, корову, поросенка. Коз держал. С козами он связался, когда с коровой пришлось невмоготу: корм добывать стало трудно. Карпов ликвидировал корову и завел козу. Эта скотина неприхотливая, корму ей надо мало, а молока хоть немного, но дает, есть чем забелить борщ, чем помаслить кашу.
Кстати, в козьем деле Карпов был новатором. Потом уж и другие переняли его опыт. И переняли так, что коз на нашей улице в короткое время развелось немыслимое количество и некогда зеленая окраинная улица наша быстро превратилась в пустыню. Вся растительность в палисадниках - желтая акация, жасмин, сирень и прочее,- все было съедено начисто. Листья на деревьях остались - рукой не достать: ниже козы все ощипали, обглодали. Зато имена им давали ласковые, девичьи. Вечером, бывало, только и слышишь: Майя, Майя!.., Клара, Клара!.., Феня, Феня!.. Даже Анжелика одна была - длинноногая, стройная, гордая и кокетливая. Масти она была неопределенной, вдоль белой мордашки проходила темная полоса, расходящаяся к рогам. Ресницы длинные, черные. Красавица, одним словом. Помнится, хозяин из-за красоты и держал ее, потому что другого проку от нее никакого, молока - как от козла.
Но козы у нас царствовали недолго, их почему-то быстро вывели. Может быть, виной тому были их прожорливость и всеядность - не знаю. А только козья эпоха вспыхнула яркой кометой на нашем небосклоне, пролетела и погасла. Лишь хвост от нее, как и положено от кометы, долго еще таял - и это были козы Карпова. Он дольше всех держался за них. Но все же в конце концов и он не выдержал напора жизни, свел на нет.
Теперь об этих животных напоминает лишь оставшееся с тех времен прозвище нашей улицы - Козлиная.
В чем Карпов был стоек и непреклонен и в чем он не отступил ни на один шаг за всю свою жизнь - так это в свиноводстве. Свиней Карпов держал всегда, при любых обстоятельствах. Без поросенка ему, что без жены: и холодно, и голодно.
Эпопея свиная. Подпольный поросенок № 1
До войны дело было...
Рвется с цепи Буян, захлебывается собственной злостью - не может достать врага. А враг, видать, лютый, ненавистный, порвись сейчас цепь - остались бы от него одни клочья: Буян расшматовал бы его, вот как эту палку - хряп, хряп, только щепки летят во все стороны. Нёбо занозилось, боль нестерпимая, отплевывается в хрипе Буян и еще больше свирепеет.
Вышла на шум Ульяна, увидела - маячит за забором чья-то голова, мужская, незнакомая. Говорит что-то, из-за собаки не разобрать что. Прикрикнула на Буяна - замолчал.
- Загородились, как в крепости, - ворчал гость. - Хозяин дома?
- Дома,- сказала Ульяна, силясь узнать, кто бы это мог быть и зачем.
- Войти можно?
- Можно. Отчего ж нельзя, - отодвинула засов, откинула крючок, впустила во двор незнакомца. Увидела: с портфелем - начальство, значит, какое-то. И тут же испугалась: зачем? Повела в дом.
Карпов прихворнул немного, лежал. А тут поднялся, стоял, терпеливо ждал, пока пришедший отстегивал блестящий замок потертого портфеля и вытаскивал толстую прошнурованную книгу.
- Поросят держим?
Карпов не сразу ответил, будто не понял вопроса, лихорадочно соображал, что бы это значило и что на это отвечать. Ничего не придумал, сказал невнятно:
- Как все... А шо?
- Сейчас есть?
- Да... есть...
- Много?
- Хм... Много! Один.
Гость раскрыл книгу, поставил перед собой чернильницу-невыливайку, макнул в нее несколько раз школьную ручку с пером рондо, навострил его на пустую строчку. И только теперь счел нужным представиться:
- Я из поссовета. Уполномоченный по переписи домашних животных. А точнее - свиней. Попрошу: фамилия, имя, отчество.
- Мое? - спросил Карпова. Он еще не мог взять в толк, что это за перепись такая, и потому не спешил с ответами.
- Конечно, ваша. Поросенка, что ли?
- Мое - Карпов Турин. По отечеству Романович... - Карпов заглядывал через плечо писаря в книгу - прочитать хотел, кто там записан перед ним, - тогда он, может, хоть что-нибудь бы сообразил насчет этой писанины. Но книга была открыта на новой странице...
- Турин... Карп... Романович... - бормотал уполномоченный, записывая. - Так, Карп Романович.
- Не Карп, а Карпова. Карп - то рыба есть такая, а я Карпова,- поправил он писаря.
- Правильно - Карп, - уверенно и безразлично проговорил уполномоченный.
- Пиши, как знаешь, - Карпов отвернулся. - Хоть горшком зови, абы в печь не сажали. А только у меня и в пачпорте написано: Карпова.
- Ладно. Это не важно. Так, значит, один?
- Один. Сказал же. - Карпов окончательно обиделся на этого представителя поссовета, не понравился он ему: строит из себя начальство, с портфелем ходит, а толком ничего не объяснит, что к чему. И водочкой попахивает - кто-то, наверное, уже угостил. Можа, и мне предложить ему? На всякий случай. Все добрее будет, - соображал Карпова. - Только как к нему подступиться о этим делом? Не сплоховать бы, сурьезный дужа...
Выручила Ульяна. Словно подслушала мысли мужа, подошла и запросто сказала:
- Мы ишо не обедали. Дак, можа, пообедаем, а потом уже и балакать будете? Наверное, цельный день ходите, проголодались?..
- А и то!.. Давайте? - обрадовался Карпова.
Не поднимая головы, уполномоченный проговорил:
- Спасибо, не голоден.
- Вольному воля, - сказала Ульяна и осталась стоять рядом. Карпов скосил на нее глаза, успокоил: Ладно, мол, пусть...
- Значит, один? - переспросил писарь.
- Один, сказал же. Врать буду, что ли, - Карпов окончательно обиделся на уполномоченного и решил держать себя независимо: видали мы таких, бояться мне нечего, что я - украл того поросенка? Осмелел, спросил: - А для чего все это?
Уполномоченный не ответил, спрашивал свое:
- Возраст?
- Возраст?.. С одна тысяча восемьсот девяносто шее того... Значит, это будет...
- Что с одна тыща восемьсот девяносто шестого? - поднял голову писарь.
- Что-что? - Карпов сердился.- Ульян, достань мой пачпорт, он, кажись, в угольнике лежит.
- Я спрашиваю: возраст поросенка.
- Так бы и говорил, а то... - ворчал Карпова, а сам соображал, что сказать. И смекнул - не говорить правду, на всякий случай занизить возраст поросенка: с малого и спрос малый. И скостил три месяца: - Да скольки ему? - оглянулся на жену. - С месяц ему, наверное, не боле... А можа, и меньше. На базаре покупал, при рождении не присутствовал. Как сказали мне, так я и считаю. Пиши - месяц.
- Только без вранья.
- А че мне брехать! Как мне сбрехали, так и я брешу. А если ты такой неверующий и дужа большой специалист, то пойди сам и погляди, можа, узнаешь. Вон он, в сарае. А можа, он тебе сам и скажет, когда у него день рождения?
- Ладно, не грубите.
- А я и не грублю. Спросил - ответил
- Пол?
- Че пол? У поросенка, что ли? Деревянный, конечно. Это только дурак цементный делает. Чистить, конечно, его лучше, а для здоровья он хуже. Поросенок простудится на таком полу.
Писарь поморщился, пояснил:
- Свинка или кабанчик?
- Ааа... Кабанчик. Для чего все это? - опять спросил Карпова, кивнув на писанину.
- Все объясню, - уполномоченный поставил в последней клеточке птичку, двинул книгу на край стола: - Распишитесь.
Карпов деранул пером, чернила мелкими брызгами разлетелись вокруг подписи. Писарь выхватил у Карпова ручку, посмотрел на свет перо, покрутил головой и принялся править раздвоенный кончик его об угол стола. Поправил, успокоился.
- А теперь слушайте внимательно,- сказал он, пряча книгу в портфель.- Вышло постановление, запрещающее палить свиней. Шкуру надо сдирать и сдавать государству. За определенную плату, конечно. Слышали о таком постановлении?
- Да штось слыхал краем уха, да думал - брешуть, языки чешут.
- Нет, не врут. Правда.
- Дак, а что ж оно?..
- Что? Государству нужна кожа - на сапоги, на разные изделия, - пояснил писарь.
- Да что ж там моя шкура - помогнеть?
- Поможет! Только на вашей улице больше сотни свиней. Ну?
- А че ж кобеля не записываешь?
- Какого кобеля?
- Ну, вон, который гавкаеть...
- При чем тут кобель? - поднял строгие глаза уполномоченный.
- Ну как же? Тоже шкура. И шерсть. Доху можно исшить.
- Вы, знаете, бросьте такие шуточки! - прикрикнул уполномоченный. - Я вас всерьез предупредил, имейте в виду.
- Во! А я и не шуткую.
Карпов почесал за ухом, задумался.
- Дак, а что ж оно?.. Какое ж оно сало будет, если поросенка не смолить? Вкусу никакого... Испокон веку смолили...
- Сало есть сало. Такое и будет, только без шкурки.
- Не скажите, - вмешалась в разговор Ульяна. - Несмоленый поросенок - то уже не сало.
- Просто привычка, - стоял на своем писарь. - В Китае вон удавов едят...
- А можа, где-то и людей едять, так что? Мы ж не китайцы, - сказал Карпова.
- Ладно. Мое дело предупредить. Роспись ваша есть, - хлопнул он по портфелю. Уже в дверях поинтересовался: - Кстати, когда резать собираетесь?
- Когда! Когда вырастет.- Карпу вопрос не понравился, он думал, что писарь это уже от себя интересуется, а вовсе не для дела.
- А все-таки?
- Ну, к рожжеству... - И тут же добавил: - А можа, и к пасхе. Как покажет. Это дело такое, тут загадывать заранее нельзя. Чина свежатину хочешь прийти? Дак приходи...
Зарезал Карпов поросенка все-таки к рождеству.
Помню, беспокойство, суматоха, подготовка к чему-то важному и тайному в Карповом доме передались и в наш. Несколько раз прибегала Ульяна, шепталась о чем то с матерью и уходила, прихватив с собой какую-нибудь посудину. Под конец дня прибежал Никита, попросил у матери кухонный нож, унес.
- Папка наточит, - сказал он, уходя, и горделиво зыркнул на меня своими припухшими глазами. Я понял - Никита в каком-то сговоре со взрослыми, и это его распирает: ему хочется и тайну сохранить и похвастаться. Через полчаса он снова примчался. Как и в первый раз, не замечая меня, обратился к матери:
- Теть, топорик дайте. Ваш, маленький.
- Так он же скидается с ручки.
- Папка клин забьет.
- Вась, найди топор, - сказала мне мать.
Я принес из чулана топор, отдал Никите и выскочил вслед за ним в сенцы.
- Че там у вас? Чего ты ножики, топоры собираешь?
- Ниче... Просто папка точит... и. говорит: давай и им... вам... поточим... - Никита отвел глаза в сторону и убежал.
Спросил у матери, в чем дело, она тоже стала заикаться и, как и Никита, бормотать невнятное:
- Да... Как-то давно уже, в разговоре, попросила дядю Карпова, крестного твоего, поточить ножик... Ну, вот он и вспомнил... - И отвернулась - мол, не стоит и говорить об этом.
- А топор?
- А что топор? И топор... Был бы отец - так кто б лез в глаза к чужим людям. У отца руки были золотые, все умел делать. И по жестяному делу был мастер: чи дно в ведерко вставить, чи ушко к нему приклепать, чи прохудившуюся кастрюлю запаять - все умел. Вот часы сам починил, - кивнула она на ходики с вращающимися кошачьими глазами.
Отец - любимая материна тема, она может говорить о нем без конца, при этом будет и смеяться, и плакать - смотря что вспомнит. Но сейчас она завела речь о нем для отвода глаз, зубы заговаривает, это я понял сразу. Потянул пальто с гвоздя, стал одеваться.
- Куда?
- Ножик принесу. Теперь крестный уже, наверное, поточил его.
- На кой он тебе сдался, тот ножик? Не ходи! Сами принесут! - Мать рассердилась на меня, не пускала. Но я не послушался, побежал.
У Карпова из летней кухни, которая зимой превращалась им в слесарно-плотницкую мастерскую, доносился скрежет. Я открыл дверь и увидел крестного, тетку Ульяну и Никиту. Тетка крутила железный вороток каменного точила, а крестный прижимал к нему лезвие топора. Никита сидел поодаль на корточках. Видать, точило крутили они с матерью попеременно. Сейчас он отдыхал - красный и запыхавшийся.
Когда я открыл дверь, они все трое вздрогнули и прекратили работу. Увидев меня, Карпов сердито пнул ногой тяжелый короб точила с водой, выругался.
- А чтоб тебя... это очило... Ты что, Василь?
- Да так... Поглядеть... - сказал я и присел на корточки.
Ульяна подхватила какую-то одежонку, валявшуюся на полу, бросила на кучу железных прутьев и остро отточенных ножей разного калибра, которые я увидел, как только вошел. Особенно поразил меня один - длинный, узкий, с острым концом и обоюдоострый. Одежонка не накрыла его весь, из-под нее виднелся конец коричневой ручки ножа с мягкими выемками для пальцев. Мои глаза словно приросли к этой ручке. Я протянул руку и вытащил нож.
- Ого какой! А что им резать?
Увидев в моих руках нож, Карпов вскочил, выхватил его, отпихнул меня к двери.
- Обрежешься... Рази можно так? Микита, ну что вы сидите тут, как старики, пошли б покатались куда, чи шо. Все ребята на ставке, а вы...
Никита встал, прошел мимо меня, буркнул:
- Пойдем.
Однако на улице он сказал, что ему неохота идти на ставок, и вернулся домой. Я хотел было идти вслед за ним, но постеснялся: так явно выпроводили, да к тому же и Карпов почему-то рассердился... Не надо мне было нож трогать... Но каков нож! От одного вида мурашки по спине забегали. А когда взялся за ручку - даже сердце захолонуло.
Нет, у Карпова явно что-то затевалось
Вечером мать засобиралась к Ульяне.
- А вы закройтесь и спите, не ждите меня, я не скоро приду.
Закройтесь - это касалось главным образом меня, потому что младшие давно уже спали.
- А что ты там будешь делать?
- Да ничего, - сказала мать, - посидим с теткой Ульяной, побалакаем.
- И я с тобой.
- Во! - удивилась она. - С каких это пор ты за материну юбку стал держаться? Интересно тебе бабьи разговоры слухать?
- Я боюсь один ночью в хате... Те спят вон уже без задних ног...
- Никогда не боялся, а тут забоялся? Не выдумывай. Кого бояться? Волков у нас нема, а воры к нам не полезут - красть нечего.
Но я настаивал, и тогда мать, рассердившись, сказала:
- Ну что ты там не видел? Поросенка будут резать, просили помочь кишки разобрать. А ты? Мешать только будешь.
- Обманываешь, - не поверил я. - Почему ж они ночью будут резать? В прошлом году днем резали, на огороде палили.
- То в прошлом. А теперь запретили смолить свилей - шкуру сдирать надо и государству сдавать. Кожа нужна. А Карпов не хочет сдирать - сало будет невкусное без шкурки. Потому и скрытничают. Ну? До всего допытался. Успокоился? Ложись. Да помалкивай, случаем чего. Кто будет спрашивать - ничего, мол, не знаю. Не видел, не слышал. Ложись.
Шкурка, сало... Что-то мать темнит, не верится. Как режут свиней, знаю, в прошлом году Карпов такого кабана завалил - как гора лежал на огороде, никакой шкуры не сдирал. А хоть и сдирать шкуру - все равно ведь любопытное зрелище! Как можно упустить такое и не посмотреть!
Но я напрасно стремился - на этот раз никакого зрелища я не увидел.
Когда мы пришли, Карпов даже не обратил на нас внимания - так он был чем-то взволнован. Он постоянно покрикивал то на Ульяну, то на свояченицу Марью, то на Никиту. Все ему казалось, что они что-то не так делают: не туда положили, не то приготовили.
- Антрациту поболя в плитку надо накласть, чтобы жару было как следовает,- ворчал он.
- Куда уж жарче,- кивала Ульяна на плиту, раскаленную добела. Однако подходила, открывала огненную пасть плиты и бросала в нее сверкающие куски антрацита.
На низенькой скамеечке сидел и молча курил Ульянин брат - кум Авдей. Его, как и мою мать, тоже пригласили помочь управиться с поросенком.
Чтобы не попасться Карпу под руку, я примостился на корточках у стенки и ждал начала.
Наконец Карпов вышел последний раз во двор, выглянул за ворота, посмотрел в одну, в другую сторону, возвратился в дом.
- Ну что, начнем с богом?..
- Да можно, - согласился Авдей и принялся гасить цигарку.
Карпов вытащил из-под кровати целое беремя железных прутьев, стал их по одному впихивать в огненное пекло плиты. К двум прутьям были приварены квадратные железные бруски величиной с папиросный коробок. Я сначала подумал, что это лопаточки, а потом рассмотрел и очень удивился таким штукам. Для чего они, я не знал. Запихав все это в плиту, Карпов сунул один нож за голенище, другой - длинный и острый, похожий на перо,- понес в руках.
- Пошли, - кивнул он Авдею.
Как по команде, мы с Никитой бросились вслед за ними. Но Карпов нас не пустил:
- Куда? Оставайтесь в хате, там и так тесно. Вырвется кабан из-под ножика - насмерть покалечить может.
Мы скисли. Никита посмотрел на меня недружелюбно: он был уверен, что не пустили из-за меня.
Вскоре раздался короткий поросячий визг
И будто это был сигнал - в комнате все пришло в движение. Первой засуетилась Ульяна, за ней остальные - мать, Марья. Загремела посуда, заплескалась вода.
Пришел Авдей, вытащил из плиты два прута, понес в сарай. Незаметно, по одному просочились туда и мы с Никитой.
В сарае под потолком висел железнодорожный фонарь и тускло освещал двух мужиков и убитого ими кабана. Карпов и Авдей елозили раскаленными прутьями по коже кабана, щетина искрилась, трещала и едко дымила.
- Паяльной лампой скорей бы дело было, - заметил Авдей.
- Можа, и скорее, только сало ты есть не стал бы: керосином отбивает,- уверенно возразил Карпов и отдал ему свой прут: - На, неси, давай другие.
Авдей ушел, а Карпов выхватил из голенища нож и принялся им скрести опаленные места, приговаривая:
- Так, тут хорошо!.. А тут вот еще сыровато,- хлопал он ладонью по туше. - Утюжком пригладить надо, Микита, сбегай, скажи дяде Авдею - пущай утюжок прихватит.
- Какой утюжок?
- Ну какой?.. Он знает. А ты, Василь, за ворота выглянь.
Мы побежали. На улице было тихо, морозно. Одинокий месяц плыл в вышине, снег искрился и скрипел под ногами. Не успел я выглянуть за калитку, как вслед мной вышел сам крестный. Постоял за воротами, озираясь, вернулся во двор.
- Иди в хату, не маячь тут, - сказал он мне.
Но я в хату не пошел, а завернул снова в сарай.
Авдей принес прут и утюжок. Утюжком оказалась та самая железина, которая похожа на лопаточку. Карпов гладил кабаний бок утюжком, дым и пар с шипением вырывались из-под него, ели глаза.
Долго мы с Никитой не могли выдержать такой чад и вернулись в комнату. Я, наверное, здорово угорел, потому что вскоре меня стало клонить в сон. Как потрошили кабана, как разделывали сало, как начиняли колбасы - ничего этого я не видел.
Разбудили меня только утром. Будил сам крестный:
- Эй, помощник, вставай свежатину есть.
Я продрал глаза. Все уже сидели за столом и мирно беседовали. Ульяна разливала в стаканы водку. Никаких следов от ночной работы не осталось: все помыто, прибрано. Только вкусный запах свежей свинины щекотал ноздри.
В полдень, как знал, к Карпу заявился уполномоченный.
- Зарезали? - спросил он.