- Давно легли спать-то? - спросила Прасковья, снимая платок.
- Да-авно… Мы все тебя ждали.
- А ужинали?
- Ну да, ужинали, а как же!
- Гришка плакал?
- Ну да, плакал, ей-богу. И смеется и плачет. Я ему кашки давала, он мно-о-ого съел, А это чего у тебя в узелке?
- Отец гостинцев прислал.
- Тятенька прислал? Вот хорошо… Ну-ка, чего он прислал? Э-эх, ты… А Петька все дрыхнет и ничего не слышит… Он вчера с комсомольцами спехтакль разыгрывал. Бороду ему какую налепили, страсть одна! Я тоже была. С Гришкой тетка Елена оставалась.
Подбежала к Петьке, начала его тормошить.
- Эй, вставай!.. Ишь разлегся во весь пол… Брат-ка-а…
Петька зашевелился, почесался и сердито заворчал на Аксютку:
- Зачем разбудила? Все мать ждешь? Не придет она.
Аксютка всплеснула ручонками и захохотала:
- Э-эх, ты… "не приде-от"… А вот она как раз и пришла.
- Ври! - перевернулся Петька и быстро вскочил. - Эх, и верно, пришла… А я и не слыхал… Небось устала?
- Немножко.
- Как ты поздно… Я уже думал, ты не придешь…
- Все пешком шла, одна…
- Кто знал, - надо бы лошадь чью навстречу послать…
- Ничего, дошла.
- А тятька что там, как живет?
- Вот гостинца прислал.
Сняла полотенце, утерла щеки, незаметно - глаза.
- Да… - протянул Петька, вглядываясь в лицо матери, - устала ты здорово… Чего-то все лицо у тебя… такое… сырое?..
- Могуты нет… Шла, шла… Индо вот в слезу бросило… Ноги ломит…
Аксютка насчитала двенадцать кренделей, разложили их и гадала:
- Это - мамке, это - братке, это - мне… А вот энта кучка - Гришке… А ежели бы ему не давать, то всем достанется по четыре.
- Положи! - сердито крикнул Петька. - Завтра самовар поставим.
- Эх, положи, - вытаращила Аксютка глазенки и капризно склонила голову набок. - Я еще рыбку погляжу… Какая она жи-ирная! Гляди, братка, жиру-то сколько, индо вся сырая.
- Когда сам приедет? - спросил Петька.
- Скоро обещался.
- К жнитву бы…
Аксютка подскочила к матери, обняла ее и, заглядывая в лицо, защебетала:
- Мам, мамочка, у тятяни, скажи, есть помощники? Кто-нибудь есть?
- Знамо, есть, дочка. Нешто без них.
- Вот, вот. А то одному-то небось тяжело.
- Есть, как же…
- Вот-вот… А Петька мне, слышь: "не-ет". Э-э, што, нарвался? - поддразнивала она Петьку, показывая ему кулак. - Говорила - есть, а ты…
Давно уже Петька, не отрываясь, глядел на мать. Его черные отцовские глаза в упор уставились на нее, измученную. Сквозь туман видела Прасковья, как у сына пробежала тень по лицу, а от глаз к ушам тонкой змейкой взметнулась складка морщины. Вот так же, бывало, глядел Степан, когда догадывался, что Прасковья скрывала от него что-либо.
Завозился Гришка в зыбке, заплакал. Подошла к нему, незаметно вытерла свои глаза. Гришка, почуяв мать, потянулся к ней на руки.
Сонный, теплый и пахучий, толкнулся к груди. Когда насосался, тут же прислонился головкой и уснул.
Петька с Аксюткой пошли в погреб за молоком, а Прасковья положила Гришку в зыбку. Не слышала, как тяжелая слеза скользнула по щеке и упала ребенку на лоб. Гришка шевельнул бровями, но не проснулся. За ужином Петька съел всего один кусок селедки и полкренделя. Лег и долго вприщурку смотрел на мать:
"Что она не ложится?"
А когда легла, подполз и тихо, на ухо, спросил:
- Ты о чем плакала?
Мать помедлила и ответила уклончиво:
- Устала я… Вот и плакала… Ты спи, скоро вставать надо.
Утром Петька проснулся раньше матери. Украдкой взглянул и заметил, что лицо у нее было красное, опухшее, а подушка под щекой мокрая.
"Ночью плакала…"
Скоро проснулась и Прасковья. Взяла ведро, пошла во двор доить корову. Потом проводила ее в стадо, затопила печь. Петька сходил за водой. Аксютка чистила картошку на похлебку. Началась обычная уборка.
Гришка уже сидел в зыбке и играл. Перед ним на ниточке болтался крендель, и он ловил его, но никак поймать не мог. Крендель бил его то по носу, то по лбу, а в руки не давался.
Пока мать дотапливала печку, Петька занялся самоваром. Скоро совсем убрались, вымыли лавки, стол, подмели пол и сели завтракать. Пузатенький самовар изо всех сил пыхтел на лавке.
После завтрака пришли бабы. Начали спрашивать Прасковью, как она шла да как дошла, а сами косились на Петьку. Прасковья знала, что бабам не "как шла да как дошла" нужно, а другое: про Степана узнать. Только Петька мешал. Но скоро он ушел на улицу, Аксютку позвали подружки, и тогда бабы, облегченно вздохнув, придвинулись ближе к Прасковье. У всех на уме было одно: "узнать", но сразу спросить тоже неловко. Да и сама Прасковья молчала.
Первой начала тетка Елена. Кашлянув, она вздохнула, поглядела в окно и притворно-весело спросила:
- Чего молчишь, аль в рот воды набрала?
- А чего мне? - тоже ответила Прасковья.
- Поправился, что ль?
- Немножко поправился.
Марина, толкнув локтем Дарью, тоже спросила:
- Небось скучал по тебе, Паша?
Ее сердито перебила Авдотья:
- Поди, как ему скушно! Мало их там…
А Дарья сквозь зубы проронила:
- Может, и зря.
- Знамо, зря! - подхватила тетка Елена, сердито поглядев в окно. - По дурости развели болтовню.
- Он все в том доме? - спросила Марина.
Прасковья чувствовала, как тяжело говорить неправду своим бабам, потому и отвечала неохотно:
- На фатеру переехал.
- Вон ка-ак, - протянула Марина и весело выкрикнула: - Небось и перины теперь у него?
- Кто про что, а Марина про перины, - вздохнула тетка Елена.
Марина обиделась и досадливо взвизгнула:
- А-а, бабы-ыньки-и, сами-то зачем пришли?..
И еще ближе сдвинулись к Прасковье, глядели в упор. И вот шепчет Авдотья:
- Паша, ты без утайки нам, не обмани…
Молчит Прасковья. Видит она: вот кот лапкой умывается, хвостом из стороны в сторону помахивает, вон Дарья ногой по полу шаркает, тетка Елена часто-часто фартук теребит.
- Было, што ль, Паша?..
И тихо, чуть слышно ответила им Прасковья:
- Было…
Дружно заговорили о хозяйстве, о сенокосе, яровых. Сошли на ребятишек - постоянную заботу.
- Пора тебе, Паша, отнимать Гришку-то, - посоветовала тетка Елена.
- И то, сама думаю.
- Вон какой он большой. Небось кусается.
Одна Дарья молчала, но у той свое горе: свекровь из дома гонит.
У церковной сторожки кто-то отбивал косу, бабы шли по улице с граблями.
В избу вошел дядя Яков, тетки Елены "сокровище". Увидев баб, развел руками, сердито наморщил брови и крикнул:
- Это что за бабское собранье тут? Кто вам разрешил? Марш по домам!
Дарья оживилась, вскинулась на него:
- А ты кто такой?
- Я самый старший над всеми бабами. Глянь, и старуха моя тут!
- То-то ты и приперся. Боишься, как бы кто не польстился на нее! - засмеялась Марина.
- Ты, я вижу больно горяча, Маринка.
- Не мерзну.
На улице орал Данила, вестовой:
- Бабы, сено согребать - пересохло!
Подошел к Прасковьину окну:
- Комиссариха, посылай сына аль сама иди.
Бабы ушли, а дядя Яков в дверь крикнул:
- Сама, что ль, пойдешь?
- Сама.
В избе осталась одна только тетка Елена. Она долго глядела, но не на Прасковью, а на зыбку. Взяла в руки веревку от зыбки, зачем-то дернула за нее и, глядя в пол, сквозь зубы спросила:
- Говори теперь: одна я одинешенька с тобой.
- Чего говорить-то? - испугалась Прасковья.
- А правду всю.
Прасковья уперлась взглядом на свои ноги, обутые в лапти. Сначала заметила, что кочета лаптей обшмыгались, лыко размочалилось… Потом весь лапоть начал пухнуть, раздуваться, и вот он совсем расплылся.
Тетка Елена тревожно заметила:
- Что ты, дура?!
Две слезы показались, оторвались, скатились по щекам. Тетка Елена разогнула спину и, сама чуть не плача, крикнула:
- Да ведь и черт с ним, коль такое дело!
Но у Прасковьи уже передернулись губы, в бессилье закачалась голова, а сама она беспомощно облокотилась на плечо тетке Елене.
Сквозь рыдания Прасковья говорила:
- Тетка Елена, четырнадцать годов, а?.. Не поле перейти, четырнадцать… Да што это такое… а?
Но тетка Елена словно не слушала ее.
Она продолжала:
- Не убивайся. У тебя дети. Их надо растить. А ты на миру не пропадешь.
По улице гуськом тянулись бабы, забросив грабли на плечо. В избу вошел Петька. Прасковья быстро отерла лицо.
- Мама, ты сама хочешь идти?
- Сама.
- Оставайся дома, отдохни, а я пойду.
- Отдохну, сынок, придет время.
- Ну, тогда пойдем вместе.
…Стоят знойные дни, солнце светит сквозь желтую дымку: вечерами усталое, как и люди, с бордовым загаром, сваливается оно на вершины леса и далеких гор.
Рожь косят по утрам и после полудня. В обед долго лежат в обносах или под телегами, обливают себя водой, отдыхают.
Блестит, щетинится колкое золотистое жнивьё, тихо и задумчиво стоит последние сроки нескошенная рожь, роняя жесткие зерна на сухую, пепельно-молочной пылью покрытую землю.
Жарко. По черному вспаханному пару тяжело шагают крупные грачи, железными когтями сердито разгребают землю - ищут червей. Спугнутые собакой, ошалело, с глухим клекотаньем подымаются и тут же комьями падают в борозды.
Только нет такой жары в обрывистом овраге, истоке реки Левин Дол. Там из подножья горы Палати бьют холодные ключи. Туда после обеда отправляются ребята поить лошадей, набрать в жбаны воды. Вперегонки мчатся ребятишки верхами на лошадях, а лошади и без понуканья, почуяв воду, несутся степью напрямик. С разбегу врезаются ногами в засасывающую топь, нагибают головы, раздувают ноздри и пьют без отрыва, лишь фыркая. Напьются - и тогда ребята спутывают им передние ноги, пускают на траву, а сами веселой гурьбой бегут купаться. В огромном и страшном котловане, окруженном со всех сторон свисающими корнями, деревьями, густым тростником и жгучей крапивой, вода прозрачна и холодна. Лишь сверху плавают листья, да длиннокрылая мошкара скачет по воде. Ребята знают, как глубок котлован, и без опаски ухают в него с крутого берега. Леденящая вода обжигает их, а им от этого радостно, и они визжат, вскрикивают, барахтаются, ныряют и плавают. Знают ребята, что большие долго будут спать в обносах и под телегами, - успеют еще сходить в ивняк, разорить осиные гнезда и, сверкая пятками, бежать от злых ос. Успеют ребята и на стойло к пастуху сходить. А тот и рад. Бросит доплетать кошелку, пойдет с ребятами в тростник дудки вырезывать. Всем сделает по одной, и начнется игра. Ну, а на дудки, как пчелы на липы, девки. И пойдет пляска и песня на луговине. Наиграются - и опять купаться.
Но вот доносится звон кос с полей, ребята выбрасываются из воды, ловят лошадей и с кувшинами, жбанами мчатся в поле.
Так проходят дни съема хлебов.
Прасковья только что проводила комсомольцев, скосивших ей рожь, и сидела у окна. Вспомнила, что не так давно был в городе председатель сельсовета, который сказал ей, что Степана переводят в другой уезд. Но не это тревожило, а вот то, что узнала там в городе жена его, которая тоже вместе с ним ездила. А узнала она от самой хозяйки Марьи Семеновны то, что живет Степан с новой своей женой и не только не бросает ее, но хочет взять с собой в другой город.
"И живут, - передавала слова хозяйки, - так, души друг в дружке не чают. Даже, говорит, стыдно: все время целованье-милованье, а у меня… дочь в годах".
Больно было выслушивать Прасковье шепот жены председателя. Ведь до этого все еще на что-то надеялась, все казалось, что "пройдет", как дурной сон, а теперь, после разговора, пропасть перед ногами стала еще глубже, и перешагнуть через эту пропасть не хватит сил.
С этими думами долго сидела у окна.
Вдруг насторожилась… Откуда-то издалека, будто от самых гумен, почудились звоны бубенцов. Звоны то затихали, то нарастали и стремительно приближались. Вспышкой мелькнуло: сон… старшина… колокольчики и тройка… "Жена приехала, не ходи-и-и…"
Не успела оторваться от окна, как звоны бубенцов из переулка метнулись в улицу, послышался топот, и с грохотом, круто обогнув колодец, к избе подкатила тележка, запряженная парой серых лошадей.
"Он!.."
Зачем-то выбежала в сени, потом во двор. Видела: откуда-то подвернулся председатель сельсовета, радостно жал Степану руку, вот еще подходили мужики. Некоторые здоровались, некоторые, не дойдя, останавливались около мазанки. Неугомонные ребятишки успели окружить тележку, ощупывали ее, разглядывали, а которые похрабрее - уже забрались на козлы.
- Марш отсюда! - гаркнул на них кучер и взмахнул кнутом.
Степан быстро что-то говорил председателю, стряхнул пыль с плаща и, кивнув подошедшей тетке Елене, прошел в сени. Отворив избяную дверь, заглянул и удивленно воскликнул:
- Эге, да тут нет никого!
Хотел было идти обратно, в это время со двора показалась Прасковья.
- Здорово, Паша, - улыбнулся Степан. - Куда вы все разбежались?
- Я… в огороде была, - ответила Прасковья, - а Петька с комсомольцами ушел. Рожь они нынче смахнули нам. Помогли.
- А где Аксютка?
- С Гришкой нянчится… Да ты в избу проходи, чего в сенях-то стоять, - спохватилась Прасковья и отворила дверь.
Кучер отпряг лошадей, крикнул в окно:
- Хозяева, дайте ведро аль ушат.
- В сенях там… Да погодь, я сама.
И побежала на колодец за водой. Степан огляделся, сел за стол, вынул из портфеля бумаги. Прасковья принесла воды, сама с тревожно бьющимся сердцем прошла в избу и стала около печки. Степан все еще копался в бумагах. Заметила, что на лице у Степана прибавилось несколько новых морщин, старые врезались глубже, а в волосах мелькали серебристые пряди. И так стало жаль ей мужа, таким он показался ей измученным, что хотелось подойти к нему, обнять и крепко-крепко прижать его голову к своей груди. Вновь с особой силой проснулась в ней давнишняя любовь к Степану, тоска по нему, по своему мужу.
"Милый, - шептала про себя Прасковья, - как ты устал… А ребятишки-то одни растут, без отца… В хозяйстве некому. Петька измучился, а я… все сохну по тебе, все думаю… Степа, голубчик…"
Кружились мысли в голове, словно мухи, но одна, большая, вытесняла остальные, и от этой мысли боль нестерпимая:
"Теперь он не твой… Он любит другую, с ней живет и возьмет ее туда, в чужой город".
Мучительное молчание становилось обоим невмоготу, но слов не находилось. Не так, как раньше. Бывало, Степан хоть спрашивал о посеве или просто заезжал и просил что-нибудь поесть… А теперь сидит и молчит - видно, что не нужно, - копается в бумагах.
Сколько бы продолжалось это молчание - неизвестно, да вбежала Аксютка. Она быстро распахнула дверь, как вкопанная остановилась у косяка, потом вскинула голубыми глазами на отца, и не успел он еще ничего ей сказать, как она уже села к нему на колени, обвила шею ручонками и защебетала:
- Тятяня мой при-еха-ал, хорошенький, мой тятя-ня… Дай поцелую тебя… в усики….. в гла-азики, губи-ики… Вот-вот-вот…
Уперлась ручонками ему в грудь, оттолкнулась и, заглядывая в глаза, тревожно спросила:
- Ты, тятя, чего невесе-елай?..
Гладила волосы, усы, целовала и, не умолкая, говорила:
- Тя-ать, у тебя седые волосы, ей-богу! Как у дедушки Якова… А ты, тятя, куда едешь? Чьи это лошади? Вот бы нам одну такую… пахать… Аль снопы возить. Сразу по семи крестцов накладывать.
Спрыгнула с колен, уставилась в окно на лошадей и все о чем-то щебетала. Прасковья спросила Степана:
- По дороге, что ль, аль как?
- А вы не ждали?
- Да вроде и ждали. Тебя, слышь, переводят.
- Ты уже слышала?
- Люди передали… Где самой-то, нешто до этого…
- Да, я сейчас еду на станцию, а потом в губком.
Прасковья вдруг спохватилась: может быть, Степа хочет чего-нибудь поесть? Молочка принести?
- Пожалуй, давай.
- Ну вот… Я сейчас принесу… Отелилась ведь корова-то, бычка принесла…
Ушла в погреб. Пахло в погребе плесенью, капустой, было прохладно. Постояла там, подумала:
"Образумился бы, а?.. Что же он Аксютке-то ничего?.. Ласкалась, ласкалась, а он все сидит и молчит… Зачем же приехал?"
Когда вошла, увидела Петьку. Тот тоже только что вошел и стоял у порога.
- Здорово, Петя, - улыбнулся ему Степан.
Мать толкнула Петьку под бок, он покосился на нее и засопел, как бык. Глядел себе под ноги, бил рукой о коник.
- Как живешь, сынок? - спросил отец.
Петька вскинул на отца черные глаза и глухо ответил.
- Известно, какое наше крестьянское житье…
- Рожь, говорят, скосили?
- Нешто некошена будет стоять?.. Знамо, добры люди скосили.
Переглянулись Степан с Прасковьей, и та, наливая ему в кружку молока, нагнувшись, шепнула:
- Устал он.
Долго разглядывал Степан своего сына, а тот равнодушно, словно нарочно не замечая пристального взгляда отца, смотрел мимо него в окно. Степан спросил Прасковью:
- Много навязали?
- Да как сказать? Телег пятнадцать, што ль, а может, и меньше. Не довязали мы, надо бабу чью-нибудь взять.
Петька усмехнулся:
- Сказала тоже: "ба-бу"! Эка, невесть что… Сами свяжем.
Со вздохом добавил:
- Наше дело… привышно…
"Какой он стал! - подумал Степан. - А ведь это он нарочно большим притворяется".
- Кончил, что ль, учиться? - спросил Степан.
Петька прошел к лавке и сердито процедил:
- "Кончил"!.. Чего кончать? Ежели бы в твердой сети было училище.
- Стало быть, плохо учат?
- Плохо-о… А где книги? Дают нам?
Степан улыбнулся. Ведь перед ним был тот самый карапуз Петька, которого когда-то стегал ремнем за баловство. А теперь? Гляди, какой стал.
Петька взял кружку, налил себе молока и, громко прихлебывая, как это делают большие, указал в окно:
- Казенные, что ль, лошади?
- Да. А что?
- В плуг бы их, жир-то сразу слетел бы…
Мельком заметил Степан Петькины руки: черные, потрескавшиеся, в "цыпках", с обломанными ногтями. Взглянул на свои, и… где-то внутри щекотнул укор совести.
- Насчет лошадей это ты, сынок, верно.
- Чего там не верно… У нас вот…
Степан перебил его:
- Да, да, без лошади, сам знаю, плохо. Обязательно надо купить… Я вот как-нибудь… Хоро-ошую…
Быстро метнул на него Петька взглядом, видимо хотел что-то сказать, но неожиданно вскочил и, ничего не говоря, хлопнул дверью.
- Вот тебе и ра-аз, - удивился Степан. - Это что?
Прасковья испуганно зашептала:
- И сама не знаю, Степа… какой-то сердитый теперь стал. Все о чем-то думает… Устает ведь он, Степа. На нем работы, как на большом…
Аксютка снова забралась к отцу на колени, провела ему пальцем по щеке.
- Глянь, мамочка, а на тятяне грязь.
Прасковья спохватилась.
- Ты, Степа, и не умылся? Умойся, а я самовар тебе поставлю. Ты ведь посидишь еще, а?