На другой день после спектакля Петька долго выспрашивал, поняла ли что-нибудь мать, но она только смеялась и ответила, что "говорят как-то не по-нашенски, ничего не разберешь", а после, когда к Прасковье пришла тетка Елена, украдкой от Петьки, смеясь, рассказала ей все до самых мелочей.
Несколько раз просились девки к Прасковье на посиделки. Она хотела было пустить их, "пущай керосин свой жгут", но Петька обещал разогнать посиделки грязной метлой.
- Зачем они нам? Только стекла бить да избу студить.
Прасковья сказала об этом девкам, а те поймали Петьку, стали его уговаривать и обещали:
- Стекол бить никто не будет, мы своих ребят пустим. Лишних людей сами вытурим. А, окромя керосина, мы и обмолотков принесем, голландку будем топить.
У Петьки мелькнула догадка. Не сказав ни слова, пошел к комсомольцам. Там долго обсуждали и, наконец, решили:
- Пустить можно, да только сделать так, чтобы читки ввести, новые песни разучивать, игры.
Начались посиделки. Девкам читки, может быть, нравились, а может, и нет, но они притворялись, будто внимательно слушают. Главное - были рады, что их пустили.
Про посиделки с читкой рассказов узнали взрослые и тоже, между дел, стали заглядывать. Придут, посидят; если неинтересно, уйдут, а интересно - после читки сами начнут что-нибудь рассказывать.
Главным рассказчиком был дедушка Матвей. Ни одного вечера он не пропускал. Приходил чуть ли не раньше всех, садился на коник, вынимал глиняную трубку, закуривал и молча слушал. В спорах после прочитанного никакого участия не принимал, разве лишь изредка вставлял слово или подзадоривал кого-нибудь, а как кончался спор, вздыхал, гладил большую бороду, облокачивался на стол и, чему-то улыбнувшись, начинал рассказывать. Рассказывал всегда про старое, всеми давно от него же слышанное: о попах, их работниках, жадном мужике, барской плетке, "кашке с молоком", "как волка за хвост пымали", о московских жуликах, среди бела дня обманувших попа, стащив с него сапоги. Но так как дедушка Матвей всегда вставлял в свои рассказы что-нибудь новое и смешное, его слушали охотно.
Прасковья сидела на кутнике, пряла кудель и думала о своем. Вестей от Степана совсем никаких не было, а мужикам, ездившим в извоз в губернию, кто-то сказал, что назначили его в какой-то дальний уезд, где нет железных дорог, а вокруг стоят дремучие леса. И все, что видела вокруг себя, все, что слышала, она переводила на Степана. Играют ли ребята с девками, поют ли песни, она вспоминает вечера, когда сама была девкой и Степан приходил на посиделки. Садился возле нее, толкал под локоть, мешал вязать или прясть…
…Давно это было, девкой последнюю весну бегала… Вспомнилась ей празднично наряженная улица. Перед каждой избой насажены кусты зелени: березка, клен, липа, крушина. Торжественно звонят колокола, все идут в церковь. Идет и она, в голубом полушалке, канифасовой кофте, а на ногах только что сшитые полусапожки. Сшиты полусапожки со скрипом, и от мягкого хрупа их становится ей радостно. В церкви она стоит недолго, лишь бы показать себя и свои наряды, потом идет в лес. Там, на опушке, уже собираются подруги и ждут ее. Но и к подругам не торопится, рвет цветы, плетет себе венок… Плетет, а сама думает о нем. Знает, что он тут где-то, ждет ее. Замечает: вон за тем кустом стоит, притаившись. Это он напугать ее хочет. Ну и пусть. Не доходит до куста, сворачивает в сторону, садится на пенек и с замирающим сердцем ждет. Чуткое ухо уже слышит, как раздвинулись кусты густого клена, зашелестела трава и тихо хрупают сзади чьи-то шаги. Шаги все ближе, ближе, вся настораживается и вот… кто-то схватил ее, захохотал, приподнял высоко-высоко.
- Ага, папа-алась!
Хоть и знала, что это он, но вздрогнула и вскрикнула. А он, не дав опомниться, уже целует ей щеки, губы, уши, глаза, шею.
- Да будет, Степа, перестань… Увидят люди, - задыхаясь, отбивается она.
Рвут цветы, плетут венок и идут вместе туда, на опушку, где уже шумят девки и парни. В хороводе Пашка становится к девкам, а Степан берет у Гришухи гармонь, забрасывает ремень через плечо, и несутся радостные переливы серебристых голосов двухрядки по лесной чаще. Девки вздыхают полной грудью, а с ними и Пашка выводит свою любимую:
Ты не сва-атай, сват бага-атый,
Ты не ми-ил моей душе-е,
Мне твоих хо-ором не надо,
С ми-илым любо в ша-алаше.
Звонкой, празднично-цветистой и шумной оравой двигаются по лесу, идут в самую глубь. И гудит могучий лес задорной девичьей песней. Потом в село. У мазанок стоят бабы улыбаясь; некоторые кивают на Пашку:
- Самая хорошая из всех девок.
- Нынче осенью окрутят их со Степкой.
Льняные расчесанные волосы вьются по плечам, золотистые кудерьки треплет ветерок, а голубые ленты, вплетенные в венок, тонкими змейками ласкают щеки.
На лугу, около реки, народу - от стара до мала привалило. Расступились, сделали для плясок широкий круг. Степан садится на зеленый бугорок, круто растягивает гармонь, заводит плясовую.
- Наташку! - кричит кто-то. - Наташку плясать!
Полная, румяная, выходит Наташка, Пашкина соперница. Дошла Наташка до середины круга, остановилась, повела карими глазами на Степана и пошла уже боком вперебор, легко пристукивая каблуком. И все моргает Степану, задорно блестит глазами, что-то обещает ему взглядом своим, а он лишь смеется да Пашке кивает.
Долго пляшет Наташка: то лебедем поплывет, головкой плавно поведет, то на одной ножке покрутится, платочком взмахнет. И когда притопнула, тряхнула упругой грудью и остановилась около подруг, все сразу взглянули на Пашку и крикнули:
- Пашку на смену, Пашку!.. Ну-ка, кто кого?.. Вы-ходи-и!
Мельком бросила Пашка взгляд на Степана, а тот кивнул головой. Для Пашки у Степана особая игра.
…Легко, будто на крыльях, взметнулась Пашка, остановилась, замерла на миг и снова пошла. Мерно ступает по земле, звонко ударяет в ладоши, машет платочком… А Степан старается вовсю… Переливаются серебристые подголоски часто-часто, плавно и гулко урчат басы…
Кто-то неустанно кричит:
- Чаще, чаще!..
Пашка разошлась, раззадорилась, дрожит вся, от пляски не помнит себя. Перед глазами мелькают чьи-то лица, но их уже не разобрать. Только чувствует, как огнем пылают щеки… И все сильнее и быстрее мчится по кругу, машет платочком, хлопает в ладоши, плавно поводит плечами, круто взбрасывает голову…
Посиделки кончились, и навещать приходили только Дарья, тетка Елена да дядя Яков. Дядя Яков всегда шутил, смеялся, спорил с Петькой, а Прасковье говорил:
- Не тужи, баба, перемелется - мука будет… Сын-то какой растет, за него теперь держись…
Как-то приползла бабушка Акулина. Отдышалась, протерла подслеповатые глаза, увидела сидевшую с большим животом Прасковью, ласково заглянула ей в лицо.
- Все думаешь?.. Вот и думай теперь…
Вздохнула, оперлась подбородком на клюшку и тихо, с укором спросила:
- Чего бают наши, в слезы ты, слышь, ударилась?
- Зря, баушенька.
- То-то… Тужить будешь - змей-горыныч летать будет…
Дошел хлеб в доме, Прасковья ходила занимать под работу ржи. Ходила долго, но никто не давал. А которые и давали, то под озимь.
- К дедушке Матвею пойду.
Осьмину дал дедушка Матвей. Тянула ее до масленицы, а перед масленицей испекла последние хлебы. Собралась с Петькой к сестре ехать, нашла подводу, да вдруг схватило живот, зарезало, а к вечеру совсем слегла и застонала.
Петька испугался, Аксютка - в голос, а Гришка подполз к матери, сердито теребил ей кофту.
Гладя Гришку по голове, Прасковья тихо причитала:
- А умру - Акулину к себе возьмите… Как-нибудь она вам… А ты, Петя, большой… Не бросай их, сыночек…
Аксютка целовала мокрое лицо матери, кричала в голос. Петька закусил губы, уткнулся в подушку.
- Петя, сынок, милый… не плачь… Беги за бабушкой…
Бабушка Акулина пришла скоро. Сердито крикнула Петьке:
- Чего глаза вылупил?.. Марш в три ноги за Еленкой!
Прибежала тетка Елена. Петьку, Аксютку и Гришку отправили к дяде Якову.
Бабушка Акулина не первый раз повивала Прасковью и знала, что роды у нее всегда тяжелые. Но не терялась, тихо приговаривая, то и дело моргала тетке Елене, чтобы та быстрее подавала вовремя что нужно.
К полуночи, когда и сама бабушка Акулина измучилась, а тетка Елена валилась с ног, маленькое, морщенное тельце испустило резкий, пронзительный крик.
- Ну, ну, - заговорила бабушка. - Ишь какой горластый!..
С побелевшим лицом, распластанно и беспомощно лежала Прасковья. А как только услышала этот захлебывающийся крик ребенка, открыла глаза и тихо, мертвенно улыбнулась, оскалив черные, словно землей покрытые зубы.
- Опять мальчишку! - крикнула бабушка. - Ну, Пашка, три сына, три угла тебе. Не тужи, не пропадешь, по миру не пойдешь - кто-нибудь приютит.
За день до крестин, кроме "зубков", принесли соседи муки, мяса, крупы, масла. Дядя Яков достал четверть самогона. Во время обеда, будто сговорившись, никто не упоминал о Степане. Бабушка Акулина сновала между гостями, шутила, смеялась. Подходила к Прасковье, что-то шептала ей, глядела на маленького Ваньку.
К концу обеда, когда подали кашу, вдруг широко распахнулась дверь и вбежал Данилы-вестового сынишка. Увидев гостей, он сначала опешил, но быстро оправился и, раскрыв рот, рванулся к Прасковье. В руках у него была какая-то бумажка. Бабушка Акулина, словно догадавшись, в чем дело, схватила мальчишку за ворот.
- Куда тебя несет?
- Я… вот… ей…
- Дай-ка сюда, идол!
Вырвала из его рук бумажку и, не дав договорить, выпроводила мальчишку за дверь. Вышла вслед за ним, сунула ему в руку пирог с начинкой и строго погрозилась:
- Молчи, не болтай! Гривну дам тебе да кашей накормлю. А сболтнешь - уши выдеру.
Когда вернулась из сеней, кто-то спросил:
- Чего там?
- Зубок прислали, - огрызнулась бабушка.
Поставила на стол два блюда с гречневой кашей, втиснула в каждое по ложке и, выпив залпом чашку самогона, крикнула гостям:
- Раскошеливайтесь!.. Вот в эту ложку мне, а в эту роженице… Да больше бросайте, не скупитесь!
После обеда бабушка Акулина поймала на улице Василия, по прозвищу "Законник", завела его в поднавес и, строго приказав молчать, велела "раскумекать", что написано в бумажке. Василий надел очки, долго топорщился, оглядывал бумажку со всех сторон и шепотом сказал:
- Повестка.
- Чаво пишут, читай.
"Народный суд пятого участка вызывает вас на седьмое марта сего года, к десяти часам утра в камеру своего суда по делу о разводе с вашим мужем, Сорокиным Степаном".
- Все? - спросила бабушка Акулина.
- Все.
Долго молчала. Потом, словно желая твердо запомнить, произнесла:
- В камеру!
Взяла повестку и резко зашагала к сельсовету. Председателя отвела в угол и набросилась:
- Ты, идол, зачем мальчишку послал? Баба после родов, а вас догадало!.. Ведь испужается, молоко в голову бросится. У меня чтоб молчать!.. Когда надо, сама скажу.
…Дни шли. Прасковья поправлялась. Приезжала сестра, долго глядела на маленького Ваньку и, поморщившись, проворчала:
- Куда ты нищих-то разводишь?
Вечером, накануне суда, пришла бабушка Акулина попарить Прасковью. Волнуясь, начала издалека:
- Чего, небось не перестала об нем думать, а?
- Баушенька, четверо теперь…
- А легче будет, коль голову забьешь?.. Свет не без добрых людей.
- Кому я нужна?
- Дура, прости господи… Хлебом небось в совете помогут.
- Помогут они, баушенька, жди.
- А вот я схожу да клюшкой их огрею. Есть поколь хлеб-то?
- Сестра намедни привозила. Каши Гришке не из чего варить.
- Пшена я добьюсь. Ты только не тревожь себя.
- Какая ты, баушка, добрая. Все об людях заботишься.
- А кто же об нас заботиться будет?
- Правда что… Коль свой бросил, кому мы…
- И черт с ним!.. Туда ему и дорога.
- Я уж и сама теперь так. Пущай как хочет. Не издыхать через него…
У бабушки Акулины забилось сердце, затряслись руки.
"Сказать аль не сказать?"
- Вот и баю: пробьешься без него. Жила и будешь жить…
- Видно, не привыкать…
- То-то и баю… Ведь он еще чего, дьявол его раздери. Вишь, никак развод разводить с тобой выдумал…
- Какой развод? - уставилась Прасковья.
- Какой? - вздрогнула бабушка Акулина. - Что это ты глаза-то на меня вскинула, аль страшная я стала?.. Баю, не ходи к судье, черт с ним… Пущай разводится сам с собой. Где она тут… бумага-то?
Долго рылась в карманах, за пазухой. Вытащила повестку, уронила на пол. Нарочно долго хватала ее, а сама исподлобья смотрела на Прасковью. И заметила, что лицо у Прасковьи такое же, как во время родов.
Еле слышно бабушка Акулина заговорила:
- Вот… завтра… ты не пужайся, Христа-ради, в камеру… к судье…
Прасковья побледнела и, тихо вздрогнув, сползла на пол. Бабушка Акулина бросилась к ней.
- Тьфу, дьявольщина!.. Вот стара дура… Век прожила, а с этими делами возиться не умею… Ляпну, и все тут… Ну, вставай…
Подняла Прасковью, усадила на лавку.
- Чего ты испугалась? Вон и ребенок орет, аль не слышишь?..
- Ребенок, - прошептала Прасковья пересохшими губами, - сыно-ок…
И прорвалось… Качаясь взад и вперед, судорожно завопила:
- И зачем ты, сыно-очек, зароди-ился? Зачем на свет белый гла-азки показал?..
- Вот дура-то!.. В голос пошла… Да что тебя дерет? А и впрямь кричи… Эдак, може, и лучше. Только бы молоко в голову не бросилось…
- Нет у тебя отца ро-однова! И на кого он нас покинул!
- Ну, брось, - обняла ее бабушка Акулина. - Будет орать, шутоломна эдака… Дьявол с ним!.. Брось!
В сенях хлопнули дверью, звякнули щеколдой. Прасковья торопливо вытерла лицо. На пороге стоял Петька. Мрачно покосился на мать, испытующе на бабушку. Решительно направился к ним.
- Где повестка?
- Какая? - испугалась бабушка.
- Знаю… все я знаю! - со слезами в голосе выкрикнул Петька.
Мать снова заныла, запричитала, а Петька на нее сердито:
- Не хнычь!
Обернулся к бабушке, уставил на нее черные глаза.
- Дай-ка!
Прочитал, сунул в карман и черствым голосом приказал:
- Не велю тебе ходить, слышишь?.. Не отец он нам…
Не договорил, выбежал в сени. Долго смотрел в угол, где между старых колес, мяльницы, пестов под старым помелом валялись давно брошенные, растрепанные, с засохшими кусками земли лапти.
- Лапти! - вскрикнул Петька. - А ведь это его лапти. Пахал он в них, а потом скинул, бросил в угол… Не нужные стали.
Через неделю пришла вторая повестка. Петька получил ее в совете и положил в карман.
- Ладно, разводись!..
Вечером, проводив ребят и мужиков из читалки, уселся за столом. И до самой полуночи, ероша волосы, лихорадочно строчил отцу письмо.
Едкий ветер гнал снега. С крыш по трубам текли ручьи. Степан пришел с занятия, и его еще на пороге встретила Катя.
- Тебе письмо.
- Откуда?
- Не знаю.
Взглянул на почерк. Незнакомый.
- Кто бы это? Штамп-то нашей волости… Ужель из дому? Но кто же пишет?
Катя, встряхнув кудрями, вышла в другую комнату.
Жену бы такую…
Отец Кати Паньшиной служил делопроизводителем в земской управе. На усадьбе имел дом, за домом сад и огород. Катя училась в гимназии. Шустрая и резвая, она обращала на себя внимание не только подруг, которые завидовали ей, но своими шалостями и выходками удивляла даже самых озорных гимназистов. Может быть, ее давно бы исключили из гимназии, если бы не ее способности. Казалось удивительным, когда она успевала учить уроки, но на занятиях всегда отвечала бойко. Нередко и сами подруги, которые, завидуя ей, недолюбливали ее, все же бегали к ней за помощью.
Родители не обращали на нее никакого внимания. По целым ночам она сидела за чтением романов или до утра пропадала где-то на улице. А когда мать напоминала отцу и просила, чтоб "проучил шелопутную", тот вынимал табакерку, захватывал большую щепоть и, со свистом пуская табак в ноздрю, говорил:
- Сама оформится!
Зимой в город на съезд приехали большевики, солдаты-фронтовики, разогнали земскую управу, образовали уездный совнарком, а вскоре, объявив лозунг "Не трудящийся да не ест", мобилизовали и Катю в совет переписчицей. Любопытно и страшно было видеть Кате этих людей, о которых так много наслышалась она и начиталась из газет, но вскоре привыкла.
Время шло, менялись люди, и дела менялись. Реже стали обыски, аресты, конфискации, только митинги еще продолжались.
Катя часто ходила на митинги, подавала записки, а потом сама начала выступать. Спорила и убеждала большевиков в "неправильно взятом курсе по отношению к интеллигенции".
На нее не обращали внимания; если отвечали ей, то смеясь, но однажды, когда стали наступать банды, Катю арестовали как "вредный мелкобуржуазный элемент".
Поняла ли Катя, или случайно так вышло, но курс она резко изменила. В нардоме выступала и выкрикивала:
- Революция - не шутка… В белых перчатках она не делается. Власть мозолистых рук… Товарищ Ленин сказал: "Эконо-ми-ческие и по-ли-ти-ческие интересы пролетариата…" Товарищи, мы должны…
В заключение подтверждала:
- Маркс был прав!
Мать уже махнула рукой, а отец, усмехаясь, все твердил:
- Оформится!
Один раз Катя забежала в женотдел укома, где было заседание. Она сразу проявила большое понимание в "постановке на соответствующие рельсы культурно-просветительной работы в детских домах и немедленной переорганизации всей работы делегатских совещаний".
Уком партии зорко следил за Катей и как-то на заседании, выслушав "за" и "против", решил "на пробу" послать ее "провести" в одной из кулацких волостей "неделю". "Неделю" Катя провела, а о своей работе привезла укому письменный отчет с "цифровыми данными", не считая того, что сделала "исчерпывающий" доклад завагитпропу. Мрачный и неразговорчивый завагитпроп сказал Кате: "Угу!".
Решила "основательно засесть за политграмоту" и аккуратно посещала краткосрочные курсы. На должность регистраторши в уземотделе не только не обижалась, а, наоборот, полусерьезно, полушутя уверяла, что регистратор или регистраторша "по существу и фактически" чуть ли не выше самого заведующего, так как все бумаги, за исключением секретных, сначала поступают в регистратуру, а оттуда уже с числом и номером несут их пачкой к заведующему.
А однажды схватилась со Степаном Сорокиным по поводу какой-то бумажки, не занесенной во входящую. Бумажка эта, как после выяснилось, была самая обыкновенная, но Катя, искоса обведя взглядом служащих, громко, чтобы слышали все, принялась распекать заведующего:
- Это халатность, Степан Иванович, как хотите. Все бумаги отдавайте в регистратуру… А ваш секретарь - шляпа… Нужно присматриваться к людям, присматривать-ся…
- Да, присматриваться, - задержав взгляд на Кате, проговорил Степан Иванович.