Повесть "Заря" (1948 год) отражает жизнь послевоенного села, борьбу передовых людей колхоза за общегосударственные интересы. За повесть "Заря" присуждена Сталинская премия третьей степени за 1949 год.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 4
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 8
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 12
ГЛАВА ПЯТАЯ 13
ГЛАВА ШЕСТАЯ 18
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 20
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 22
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 24
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 30
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 32
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 37
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 40
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 42
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 46
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 48
Юрий Лаптев
Заря
Постановлением Совета Министров Союза ССР
ЛАПТЕВУ ЮРИЮ ГРИГОРЬЕВИЧУ
за повесть "Заря" присуждена
СТАЛИНСКАЯ ПРЕМИЯ
третьей степени
за 1949 г.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Блеклый свет угасающего мартовского дня скуповато освещает горницу в крестьянской избе: стол, склонившегося над книгой худенького вихрастого паренька Васятку Торопчина и мать Васятки - рано постаревшую Анну Прохоровну, сидящую у окна с шитьем.
Зима недаром злится,
Прошла ее пора
Весна в окно стучится
И гонит со двора.
Васятка читает нараспев и даже притопывает ногой; так стихотворение запоминается легче. Начало идет гладко, но дальше заминка.
- "Взбесилась ведьма злая…" "Взбесилась ведьма злая…" - упрямо и сердито твердит Васятка, вперив глаза в потолок, как будто где-то там спрятались выскочившие из головы строчки.
- Ведьма, что и говорить! Счастливец, кто эту зиму переживет и от напасти убережется, - Анна Прохоровна горестно вздыхает и смотрит в окно.
- "Взбесилась ведьма злая…" Тебя тут еще не видали! - Васятка скидывает на пол вскочившую на стол и усевшуюся на раскрытую страницу небольшую серую кошечку.
Тихо в избе. Тепло, уютно.
А за окном метель. Теплый, но резкий, порывистый ветер гонит над землей пухлые и тяжелые хлопья снега, белоснежной скатертью застилает просторную улицу села и, вырвавшись за околицу, закручивает над землей снежную сумятицу бурана.
Ветер и снег, снег и ветер гуляют по полям, как братья-разбойники. Прячут от глаз человека дороги и тропки. Сегодня они хозяева. От них скрываются по лесам и рощам, по балкам да оврагам, по густым кустарникам да по глубоким норам и клочковатый, отощавший за зиму волк, и рыжая продувная бестия лиса, и красноглазый моргун заяц беляк.
Но вот сквозь густой падающий снег начинают чернеть силуэты. Один, другой, третий…
Увязая в целине, отворачиваясь от снега, слепящего глаза, колхозники перетаскивают плетеные щиты и укрепляют их на новых местах. А ветер сразу же начинает наметать около щитов сугробы.
Снег забирается в рукава, за пазуху, за воротники полушубков, тает на разгоряченных лицах и стекает ручейками.
Добро, добро, ребятушки! Ай да благодать!
Люди - их не так много, три-четыре десятка - настойчиво пытаются обуздать снежную стихию. Работают сосредоточенно, подбодряя друг друга выкриками. И все в новых и новых местах вырастают в поле шиты, а около щитов - сугробы снега.
- Вот сыплет! Как из худого решета.
Иван Григорьевич Торопчин долго стоял на крыльце райкома, как бы не решаясь выйти из-под укрытия на метель. Обдумывал что-то, хмурился, стягивая густые, с крутым изломом брови. Пробормотал сердито:
- Наверняка опять там. Вот человек!
Туже запахнул полушубок, надвинул шапку и решительно спустился с крыльца.
От райкома до чайной "Досуг колхозника" было всего несколько минут ходьбы. Но когда Торопчин, пригибаясь навстречу ветру, пересек площадь и подошел к двухэтажному каменному дому старинной церковной кладки, где помещалась чайная, мокрый снег облепил его, как маскировочный халат.
Довольно просторное, но приплюснутое низким потолком помещение было почти безлюдно. Только за одним из столиков сидел, глубокомысленно уставившись в тарелку с огурцами, уполномоченный райпотребсоюза да за буфетной стойкой разговаривали две женщины - официантка и буфетчица.
- А в Тамбове у моего Кузи живет приятель. Не то начальник милиции, не то инспектор какой-то. Словом, в больших должностях человек, - с жаром рассказывала буфетчице официантка - чернявая женщина в белом кокетливом переднике и больших валеных сапогах. - Ну, он, значит, Кузе и объяснил: все министры в Москву съезжаются. От каждой страны по восемь человек!
Торопчин, задержавшийся у дверей и шапкой сбивавший с себя снег, прислушался.
- Экая сила! - изумилась буфетчица, невысокая старушка с хитровато-благостным личиком. - И что их сюда несет?
- Договор с нами подписать хотят. На взаимную помощь.
- Врет он нестерпимо, твой Кузя, - не отрывая сосредоточенного взгляда от огурцов, сказал уполномоченный райпотребсоюза.
Из-за ширмы, отгораживавшей один из углов чайной, доносились возбужденные, перебивающие друг друга мужские голоса. Там за столиком, густо уставленным пивными бутылками, сидели три человека, все трое фронтовики: Федор Васильевич Бубенцов и два его приятеля - механик МТС Лоскутин и исполкомовский шофер Мошкин.
Разговор происходил горячий. Волновала собеседников и тема, да, повидимому, и пиво.
- Ты объясни толково, - перегнувшись через угол стола, наседал на Бубенцова Лоскутин, - почему все-таки ты не хочешь вернуться в МТС? Знаешь ведь, как нам сейчас каждый человек дорог. А посевная начнется?
- Обойдетесь и без меня. Теперь вон все девчата мечтают о тракторе. - Бубенцов сидел, упершись руками в стол, а спиной в стену, упрямо пригнув голову. Темный, с серебряной насечкой ранней седины чуб сползал на покрывшийся испариной лоб. - Не могу я, Алеша, в таком состоянии опять за баранку взяться. Не хочу, чтобы каждый недоросток обходил меня на пахоте.
- Ну и чудак!
- Стоп, машина! Опять вы до ругани доберетесь, товарищи, - пытался утихомирить спорящих Мошкин. - Ну, хорошо, Федор Васильевич, на трактор ты садиться не хочешь. А разве другой должности для тебя не найдется? Ну, погулял почти год, отдохнул, пора и честь знать. А то, пожалуй, люди начнут коситься на тебя.
- А мне наплевать! - Бубенцов, не поворачивая головы, повел сердитым взглядом на Мошкина.
- Врешь! Сам себя обижаешь!
- Скоро, я смотрю, вы забыли, кто вас механике учил, как в помощниках у меня бегали! - заговорил Бубенцов со злой горечью.
- Никто не забыл. Только это до войны было…
- Обожди! - властно оборвал Бубенцов пытавшегося возражать Лоскутина. - Значит, по-твоему выходит - за войну я себя не оправдал? Да я от Кубани до Одера не вылазил из танка! В ста тридцати четырех боях участвовал…
- Ну и что?
- Еще тебе мало?
- Почему мне?
- Нет, ты скажи - должны после этого уважать меня люди?
Лоскутин недоуменно пожал плечами, но за него Бубенцову ответил Торопчин, незаметно для сидящих подошедший к столику и слышавший конец разговора:
- Нет. Совсем не обязательно.
Хотя Иван Григорьевич произнес эти слова негромко, все три приятеля повернулись в его сторону, как на окрик.
- Как ты сказал? - Бубенцов отшатнулся от стены и медленно поднялся из-за стола.
Лоскутин и Мошкин, почувствовав в тоне Федора Васильевича недоброе, встревожились и тоже встали.
- А если люди раньше и уважали тебя, Федор Васильевич, теперь, пожалуй, перестанут, - так же спокойно добавил Торопчин и, не обращая внимания на угрожающий вид Бубенцова, подсел к столу. - Я вам не помешал, товарищи?
- Нет, зачем же, - поспешно отозвался Лоскутин и тоже сел. - Мы ведь здесь собрались не по делу. Так - сидим, пивком балуемся.
- По погоде и это дело.
Федор Васильевич Бубенцов долго стоял, упершись тяжелым взглядом в Торопчина и, повидимому, не зная, как и чем ответить на обиду. Наконец заговорил:
- Нет, ты все-таки объясни свои слова, секретарь. Это ведь не шутка.
- Безусловно. Я бы даже сказал, что твое положение серьезнее, чем тебе кажется. - Торопчин испытующе взглянул снизу вверх на взволнованное лицо Бубенцова. - Вот ты требуешь к себе уважения. А знаешь, кого в нашей стране больше всего уважают?
- Ну, ну?
- Коммунистов… Да ты садись.
- Обожди. А я кто - разве не член партии? - продолжая стоять, спросил Бубенцов.
Прежде чем ответить, Торопчин на секунду задумался.
- Видишь ли… Трудно мне так говорить, товарищи, потому что слова "член партии" для меня священные. Но скажу. Во-первых, есть у нас и непартийные большевики, а потом… по-моему, не каждый член партии - коммунист.
- Интересно, - Бубенцов медленно опустился на стул. - Как говорится, не каждая ягода - малина.
- Вот ты, Федор Васильевич, сейчас вспомнил о своем прошлом. Как в МТС до войны работал, как воевал. Хвастаться, конечно, этим не стоит, но действительно до некоторых пор твоя жизнь была жизнью коммуниста.
- Я еще умирать не снарядился!
- Тогда зачем же позволяешь людям отпевать себя раньше времени?.. Понял ты меня, Федор Васильевич?
3
Многие, очень многие жители села помнили Федора Васильевича Бубенцова еще Федькой, по прозвищу "Репей"; тогда наводил он страх чуть не на всех своих сверстников и даже на пареньков годами постарше; тогда не было ему соперников ни по арбузам, ни по яблокам; тогда чуть не каждую неделю ходила мать к учителям упрашивать, чтобы не выгоняли ее Федюньку из школы: "единственный ведь помощник растет". Отца Федор потерял рано. С грудью, прошитой пулеметной очередью, вернулся Василий Бубенцов с гражданской войны и "недолго прокашлял".
Запомнился и очень возвысил паренька в глазах односельчан такой случай. В лунную зимнюю ночь выскочил из избы Федька Репей, тогда двенадцатилетний подросток, в расстегнутой овчинке, без шапки, со старенькой отцовской берданкой в руках. Не колеблясь, преградил дорогу метавшемуся по селу бешеному волку, подпустил к себе зверя на считанные шаги и прикончил с первого выстрела.
На другой день председатель сельсовета публично вручил Федьке премию - отрез сукна и сапоги - и впервые назвал его Федором.
Помнили на селе и Федю - первого по колхозу тракториста.
И здесь он остался верховодом. Даже безучастные ко всяким новшествам старики тянулись на поле взглянуть, как с непонятной легкостью пластается, обнажая черную, блестящую, как сатин, изнанку, столетняя целина монастырского покоса. Смотрели, вздыхали и называли семнадцатилетнего Бубенцова уже не Федькой и даже не Федором, а Федором Васильевичем.
Окончилась первая пятилетка. К концу подходила и вторая. И как-то даже не успели отметить люди того, что трактор стал на колхозных полях привычным, как волы и кони. Семимильными шагами двигалось время.
А единственный раньше по окрестности тракторист Федор Бубенцов возглавил целую бригаду трактористов. Еще год, и в МТС таких бригад стало три. Вот-вот должен был появиться комбайн.
И, наконец, последнее, что особенно запомнили земляки Бубенцова из его в сущности ничем особым не выдающейся довоенной биографии, - это женитьбу бригадира.
Немало девушек и в своем селе да и из окрестных колхозов отмечали своим вниманием Федора, По вечерам, медленно проходя мимо его избы, пели равнодушными голосами призывные частушки. Заметный был парень, но недоступный какой-то: скупой на слова, грубоватый и вообще неласковый. Уже давно обзавелось семьями большинство его сверстников, а Бубенцов все еще ходил неизвестно чьим женихом.
Наконец мать Федора начала подыскивать своему сыну одну невесту краше другой: "Тебе жена, а мне в дому помощница будет".
Федор любил мать и, несмотря на свой строптивый нрав, всегда ее слушался. Но тут заупрямился:
- Обождите, мамаша. Растет еще моя краля. Где-то в Сибири, говорят.
Но, как скоро выяснилось, "краля уже выросла". И не "где-то в Сибири", а по соседству; через два дома, в многодетной семье колхозника Алексея Петровича Аникеева.
Да и не кралей оказалась суженая Бубенцова, а совсем заурядной девушкой. Миловидной, правда, но веснушчатой и курносенькой, с очень светлой, почти белесой косой и темными пугливыми глазами.
Довелось как-то Маше Аникеевой заменить свою мать Настасью Петровну, обслуживавшую на весенней посевной бригаду трактористов. Нужно было сготовить обед, принести в табор родниковой воды, в будке прибраться. Дело нехитрое.
Но и к нехитрому делу надо приноровиться. А Маша, хоть и старательная была девушка, но хозяйничать дома привыкла неторопливо. Спокойный такой характер был у Маши Аникеевой. А тут еще захотелось ей как следует услужить трактористам. Тяжелая в тот день была у бригады работа. Тракторы поднимали целину на пустоши.
Что это за суп - картошка да баранина? Варить так варить! И Маша сбегала до дому, принесла луку, квашеной капусты, молодого укропчику подергала, пяток яичек захватила. Ну и замешкалась.
И когда потные, усталые, не так от работы, как от того, что работа с утра не ладилась, парни пришли к будке, суп хоть и был хорошо заправлен, но не готов. Покипеть бы ему еще полчасика.
Может быть, в другое время Федор Бубенцов, несмотря на свой требовательный, придирчивый нрав, и простил бы поварихе ее нерасторопность, но в тот день бригадир был разгорячен и зол до крайности.
- Да пропади ты пропадом такая работа! Провозились до обеда, а сработали на грош!
А тут еще эта курносая! Крутится с самого утра, как курица в соломе, а ничего не приготовила.
Не готов, правда, был только суп. Но когда человек "не в себе", ему и солнце темнее лучины светит.
- Чего же ты скалишься? - спросил Федор Машу, чуть ли не с ненавистью глядя на ее круглое, раскрасневшееся от волнения лицо и почему-то особенно обижаясь на выбившуюся из-под косынки белокурую челочку.
Маша действительно улыбалась. Но что это была за улыбка!
- Что же мне теперь - плакать из-за вашего супа! Вот еще! - собрав все свое мужество, ответила она Бубенцову.
Нехорошо все-таки обижать девушку, да еще при людях. Что она ему - жена или кто?
- А вдруг заплачешь!
- Как же! Обождите здесь, а я за слезами побегу, - сказала Маша, хоть и чувствовала, что бегать за слезами ей далеко не придется.
- Вот ты какая…
На одну минуту присутствовавшим при стычке трактористам, да и Маше показалось, что гнев у Федора утих. Но это было не так. Только какое-то решительное действие могло разрядить приступ злобы, который прямо огнем жег Федора изнутри.
Бубенцов шагнул мимо Маши к клокочущему под крышкой ведерному чугуну с супом и пинком опрокинул его в костер. Зашипело на углях, разлилось по земле вкусное варево. Белое облачко пахучего пара поднялось в воздух и моментально растаяло на ветру.
- На! Вперед знать будешь.
- Э-эх! - вырвался отчаянный возглас у одного из трактористов.
- А-ать! - почти сразу же восхищенно воскликнул второй.
Парня порадовала Маша Аникеева, которая звонко огрела прославленного бригадира деревянным половником в акурат по тому месту, откуда у Федора лихо закручивался чуб.
Не гнев, не злоба и не обида даже, а отчаяние толкнуло девушку на такой решительный поступок.
- Есть! В котором ухе звенит, Федор Васильевич? - одобрительно пробормотал спокойный и дюжий помощник бригадира - Михаил Головин.
Семь трактористов из восьми, - восьмым был сам Бубенцов, - похвалили поступок Маши. В самом деле, что это за дурость? Смотри, сколько баранины пропало, а ребята голодные.
- Не было меня рядом, - сетовал Головин впоследствии, - я бы его, черта, в таком разе укоротил.
В тот же вечер происшествие в таборе обсуждало все село. Но не успели еще колхозники как следует поругать Бубенцова за недостойное поведение, как Федор "отмочил" такое, что и совсем сбил с толку весь народ.
На другой день под вечер, - а было как раз воскресенье, - он нежданно-негаданно заявился в дом Аникеева. Нарядился в новый костюм, побрился, подстригся и пришел как гость. Рослый, чубатый, подтянутый, - красота-парень!
Вошел в горницу чин-чином. Вежливо поздоровался, помолчал. Молчали и Маша, и ее отец.
А по селу, от избы к избе, как на крыльях, неслась уже весть, что Бубенцов направился в гости к Аникеевым: "Будто так и надо. Ну, не бесстыжие после этого у парня глаза?"
- Вот что, Алексей Петрович, и вы, Марья Алексеевна, - заговорил, наконец, Федор. - Пришел я к вам не прощенья просить, потому что сам себе не могу простить безобразного поступка. Верите?
Отец промолчал, но дочь прошептала:
- Верим, Федор Васильевич. Как же…
Взглянула на парня украдкой и сразу поняла все.
Как же забилось в груди неспокойное сердце!
- Тогда, если не держите на меня зла, прошу вас… и Настасью Петровну…
- Мать где? - почувствовав в словах Федора что-то значительное, спросил у дочери Аникеев.
- В правление ее позвали. - Маша приподнялась, как бы собираясь побежать за матерью.
- Ничего. Перескажете ей мою просьбу, - сказал Федор.
Девушка опустилась на лавку. Она не могла уже оторвать от нежданного гостя темных пугливых глаз.
Не обмануло Машу девичье чутье. И не показались ей такими нелепыми, как многим, наблюдавшим всю историю со стороны, ни приход Федора Бубенцова, ни его сватовство. Правда, неожиданно все получилось.
В тот день Бубенцов не получил ответа. Хотя и польстило Алексею Петровичу, что такой видный парень просится к нему в зятья, хотя и обрадовался он от всей своей простой души неожиданному и хорошему исходу очень угнетавшего его происшествия, но чувств своих не показал. Каждый, даже незаметный человек должен блюсти свое достоинство. На то - колхоз!
Федор вышел, простившись с отцом за руку, а с дочерью - поклоном, оставив на видном месте сверток с подарками: Алексею Петровичу - опойковые голенища с головками, Анастасии Петровне - отрез маркизету, а Маше пока ничего не подарил, так посоветовала мать: "Родителей поначалу уважь, а невесте еще надаришься".
Как только закрылась за Бубенцовым дверь, Аникеев сказал дочери равнодушным голосом:
- Проводить полагается, Марья.
Полагается так полагается. Конечно, на улицу за Федором Маша никогда не выскочила бы. Ну, пришел, ну, попросил прощенья, ну… посватался. Так что же, сразу кинуться на шею? Хотя, дай волю сердцу, так бы обняла, так бы расцеловала! Разве только вчера она заметила Федора? Разве не любовалась тайком неприступным трактористом?
…Бубенцов выйти на улицу еще не успел, в сенях замешкался.
Здесь они и помирились, хотя у Федора под начесанным чубом прятался еще большой синяк, а Маше до сих пор было жалко пролитого супа.
Свадьбу играли через два месяца.