А через неделю после свадьбы обнял Федор Бубенцов свою Машуньку, исплакавшуюся, похудевшую, разом потерявшую девичью свежесть, но одухотворенную большим, обострившимся перед разлукой чувством. Прижал ненадолго к груди и ушел, крепко печатая шаги по пыльной дороге, с небольшим сундучком в руке.
Ушел на фронт.
Редко, очень редко приходили от Федора короткие и скупые письма жене и матери. "О себе сообщаю, пока жив, здоров, чего и вам желаю".
Долетали весточки, а откуда - неизвестно. Как узнаешь - где он, тракторист Федя, в каком месте перепахивает своим танком бесплодное поле войны?
Только работа спасала молодайку, как и тысячи других жен и матерей, от тоски, от гнетущих мыслей. Ну и работали женщины не покладая рук, не женскими делами ворочали. Сближались на артельной работе даже соперницы - жались одна к другой. Всем миром несли тяжелое бремя войны, делили горечь утраты.
Много уже было по городам и селам и вдов, и сирот, и скорбных до конца своей жизни матерей.
Но от Федора письма приходили почти каждый месяц. И чем дальше, тем уверенней и задористей.
"На край света уведу свой танк, а до Гитлера доберусь. В этом не сомневайтесь. Остаюсь пока жив, здоров…"
- Видно, счастливая ты, Маша, - говорили Бубенцовой подружки, большинство сочувственно, а некоторые и с завистью.
Очень боялась Маша таких слов. Сглазят еще не в добрый час. Счастье хвалить нельзя - оно пугливое.
Вот и сорок пятый год багряной зарей показался. В зимнюю стужу пахнул теплом.
Январь, февраль… Все ярче и дольше светит солнце и плавит на полях - в хрустальную корочку пушистый снег. Близка, близка победа! Весна - март, апрель… апрель… апрель…
Именно в этом весеннем, бурливом месяце, одиннадцатого числа, почудилось Маше, что остановилась, как бы потеряв дорогу, ее жизнь.
Куда и зачем дальше идти?
Пришло письмо и в апреле. И как раз тогда, когда Маша его ждала. Но только не от Федора, а от его командира - гвардии капитана Александра Емельянова:
"Ваш муж, гвардии старшина Федор Васильевич Бубенцов, числится в списках пропавших без вести".
Из всего письма, хотя и прочитала его Маша несчетное число раз, в сознание врезалась только эта фраза: "пропал без вести".
Как же так? Лист упадет с дерева, высохнет, но занесет его ветер в укромное сухое местечко, и будет лежать листик долгие годы. Щепка сгорит, и то зола останется. А тут был человек - и нет его. Даже дорогой сердцу могилы не осталось. Растаял, как пар.
А может быть… Ведь не написано, что убит. Разве не бывает таких случаев? Вон у Елизаветы Кочетковой три года известий от мужа не было, а потом объявился, освободили из плена.
Давно отгорел костер. Золой и легким пеплом покрылось то место, где когда-то плясал веселый огонек, и земля кругом остыла, и пепел разлетелся по ветру.
А все-таки где-то глубоко под золой долго, непонятно долго, теплится крошечный, неяркий уголек. Давно бы пора и ему угаснуть, а он все цепляется за жизнь.
Так же цеплялась за надежду и Маша Бубенцова: "Может быть, Федор Васильевич еще и объявится". Сердобольные поддерживали, приводили разные примеры, правда, чаще всего слышанные из третьих уст. Скептики сомневались: "Где там! Объявился уж небось на том свете".
Окончилась война. Начали сперва поодиночке, а затем и небольшими группами возвращаться в район и расходиться по домам солдаты.
Все реже и реже говорила Маша Бубенцова с подружками о Федоре, а потом и совсем перестала вспоминать его на людях.
Жила она теперь одна. Мать Федора, рано потерявшая мужа и в хорошее время часто прихварывавшая, не вынесла утраты. Скончалась тихо и безропотно, как свеча погасла.
- Видно, уж там с Федей свижусь, - были последние материнские слова.
Еще больше замкнулась в себе Маша. Даже среди людей ходила, как по лесу. Но все-таки некоторые наблюдательные догадывались, что "Марья Бубенцова все еще своего мужика ждет".
А то для какой радости она крышу перекрыла? Для кого так старается на работе? И корову держит, и поросенка кормит, и одевается чисто.
Прошла осень, зима. И наступил недоброй памяти тысяча девятьсот сорок шестой год.
Не радостными оказались для колхозников Тамбовщины эти первые послевоенные весна и лето. Уже в начале мая совсем по-летнему начало припекать и сушить землю солнце. И ветер откуда-то дул целыми днями, не переставая, тоже необычный - не влажный и мягкий весенний ветерок, а сухой, порывистый, знойный, ветер - суховей.
Проходили дни, недели, а над горизонтом не появлялось ни одной тучки. Только иногда с полден застилала небо до половины свинцово-желтая муть, через которую солнце просвечивало тяжелым багровым шаром.
А дождя все не было и не было.
Уже в начале лета стали пропадать на высоких местах даже не успевшие как следует подняться хлеба. Все больше и больше появлялось на полях, обычно ласкающих в это время глаз изумрудной зеленью, бурых пятен, зловещих следов шагающей по колхозным землям сухой беды.
Шел только первый мирный год после долгой изнурительной войны. Большую еще недостачу испытывали колхозы и в машинах, и в тягле, и в инвентаре, а главное - в людях. И трудно было человеку в таких условиях бороться со стихией.
Вот в это угрюмое время и вернулся в родное село Федор Васильевич Бубенцов.
Его появление удивило всех колхозников не меньше, чем удивил бы дождь, пролившийся с безоблачного неба в жаркий полдень.
Бубенцов не пришел и не приехал, а ворвался, именно ворвался в село на мотоцикле. Как снаряд, пронесся он по сонной безлюдной улице, оставляя в воздухе желтый, долго не оседающий след пыли. Круто развернулся, подкатил к палисадничку своего дома и застопорил машину.
Однако сошел с мотоцикла не сразу. Долго смотрел то на калитку, то на закрытые изнутри занавесочками окна, ожидая, что вот покажется жена или мать.
Но занавесочки не колыхались, калитка не отворялась, и никто из родных не встречал вернувшегося с фронта героя. А вернулся - герой! Восемь боевых наград - орденов и медалей - было приколото и привинчено к новенькой гимнастерке.
- Федор Васильевич, а ведь это ты!
Только услышав сбоку возглас, Бубенцов оторвал взгляд от своего дома и увидел, что со стороны улицы к мотоциклу уже собирается народ. Подбегали все новые и новые люди, смотрели на Федора и не верили своим глазам. Вот уж кому не пропасть!
- Я самый. Здравствуйте! Мои как?
- Ничего, слава богу… То есть мамаша твоя преставилась прошлым летом об эту пору. А жинка здравствует. Тебя ждала, ждала, да и ждать устала, - путаясь от все еще не прошедшего изумления, забормотал сосед Бубенцова, Александр Камынин. Затем, повернувшись к стоящему рядом подростку, приказал: - А ну, Павлунька, беги на проса, покличь Марью Алексеевну. Бож-жа мой, радость бабе какая!
- Не дождалась, значит, мать, - Федор стянул с головы фуражку.
Обнажил голову и Камынин и другие. Одна пожилая женщина всхлипнула:
- А я вот сыночка не дождалась, Феденька.
- Да-а… - неопределенно сказал Бубенцов и медленно сошел с машины.
И вот тут-то все заметили, что одна нога у Федора не гнется. Неживая будто. Так оно и оказалось - вместо левой ноги у Бубенцова был протез. Изменило все-таки в последние недели чуть ли не четырехлетней войны боевое счастье одному из лучших водителей пробивной танковой бригады.
Конечно, не один Федор Бубенцов был такой. И большего лишались люди, А разве мало его товарищей, тоже молодых, тоже сильных, так же любивших жизнь, не увидели, как, словно в первый раз за четыре года, взошло лучистое майское солнце над привольно вздохнувшей после победы русской землей?
Но смерть каждого была только росинкой крови, которую терял в смертельной схватке исполин-народ. И тот, кто умом и сердцем, каждой клеточкой своего существа чувствовал, что жизнь его, слитая с жизнью всего народа, не может оборваться в решительной схватке за отчизну, - стоял насмерть и завоевал бессмертие!
Так почему же член партии и сильный духом человек, Федор Бубенцов, совсем потерялся, когда в первый раз услышал сказанное о нем слово - "инвалид"?
Как мог он, вернувшись домой, на родную приветливую землю, сказать своей Машуньке:
- Не писал, чтобы не обнадеживать попусту. Хотел прекратить… все. Поскольку ненужный я стал человек.
- Федя! - Ужас прозвучал в возгласе Маши.
- Самому себе ненужный. Поняла?
Но Маша не поняла. Да и сам Федор не понимал тогда, что слова "ненужный самому себе" - нехорошие.
Потому и закрутил Федор свою жизнь трескучей каруселью, покатил ее по легкой дороге, как гремящую от пустоты бочку под гору.
Пил, гулял, а иногда и буйствовал. Ничего не давал, но много требовал. Как же - ведь он герой! Он свою кровь пролил, ногу потерял! Должны уважать его люди?
"Нет, не должны! А если и уважали когда-то, теперь перестанут".
Как гром поразили Бубенцова эти слова, сказанные прямо в глаза ему Иваном Григорьевичем Торопчиным. Да и весь последующий разговор в чайной потряс и запомнился надолго.
4
Мрачный и задумчивый, вернулся он в тот вечер из района, куда выезжал чуть не каждый день "повеселить душеньку"; мрачный и, что удивило его жену, трезвый.
Долго возился в сенях, обивая снег с полушубка и валенок. Войдя в избу, тихо разделся у порога и, не сказав ни слова, прошел за занавеску. По скрипу кровати Маша догадалась, что муж улегся, и не на шутку обеспокоилась. Подождала еще немного, прислушиваясь, потом спросила:
- Нездоровится тебе, Федор Васильевич?
- Здоров, - послышалось из-за занавески.
Но ответ мужа еще больше встревожил Машу.
- Тогда… может быть, покушаете? - сказала она, не отрывая темных пугливых глаз от занавески.
Кровать вновь заскрипела, и показался Федор Васильевич. Он медленно прошелся по горнице, остановился перед женой.
- Да… учить дураков надо. Да как учить!
- Уж как водится, - поддакнула Маша.
- Только не подумай, что это я про себя, - подозрительно глядя на Машу, сказал Бубенцов. - И никому обо мне плохо высказываться не позволяй. Слышишь? Хоть бы и Торопчину Ваньке. Ишь ты, наставник какой нашелся! А то мы без ваших советов не обойдемся. Дай срок, поклонитесь еще все Федору Бубенцову!
Но хотя и пытался Федор Васильевич такими словами возвеличить сам себя и прежде всего в собственных глазах, а все-таки чувствовал, что пока это только слова. Заносчивые, но пустые. И сам не заметил Бубенцов, как меньше чем за год потерял самое дорогое, что приобретал долгими годами честного труда и укрепил воинской доблестью, - уважение людей.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Просторное, свежесрубленное из пахучих, смолистых бревен помещение правления колхоза "Заря" неярко освещено светом керосиновой лампы, незаслуженно прозванной лампой-молнией. Тягучими паутинными слоями колышется в воздухе махорочный дым. По отпотевшим стеклам окон змейками сбегают капли.
- Может быть, последний снег зима дает. Золотой снег! А почему на поле сегодня выходила только вторая бригада. А первая? А третья? Вот уж верно говорится: умного беда учит, а дураков косит!
Отчеканив последнюю фразу отрывисто и зло, как пулеметную очередь, Федор Бубенцов замолчал и огляделся.
Девятнадцать коммунистов колхоза сидят с раскрасневшимися от духоты и волнения лицами. Все смотрят на Бубенцова, но смотрят по-разному; одни с одобрением, другие с любопытством, а некоторые и с испугом. Никто не ожидал от него такого резкого выступления. Федор Васильевич и на собрании-то чуть ли не первый раз после возвращения с фронта появился.
- Неверно говоришь, Федор Васильевич, - обиженно отозвалась от окна звеньевая Дуся Самсонова, - из моего звена тоже пять девчат сегодня на снег выходили. А навозу сколько мы вывезли за эту неделю!
Скуластое и упрямое, туго обтянутое кожей лицо Бубенцова сердито. Топорщатся небольшие колючие усики.
- Ну, пять, а в бригаде вашей сколько? Шестьдесят пять. Нет, видно, засуха не только землю, а и мозги людям припекла. Ведь весна, вот она, за дверями. А мы что? Только письма надежные сочиняем в райком да обком. Дескать, клянемся, вот-вот все соберемся, дай только в лаптях разберемся! Да я бы на месте Ивана Алексеевича заявился в наш знаменитый колхоз потиху, выбрал из плетня жердинку гладкую да вместо агитации - вдоль спины, начиная с первофлангового, с секретаря… Хоть и дружок мне Торопчин.
- Ай-яй-яй! - Сидящий близко от Бубенцова небольшой, юркий, всегда взъерошенный бригадир третьей бригады Камынин неловко заерзал по скамье, живо представив себе жердинку в руках Бубенцова.
- Ты такой - мужик ласковый! - насмешливо протянула густым, почти мужским голосом невысокая, бровастая и смуглая доярка Анастасия Новоселова.
- А что, не нравится моя басня?
- Очень нравится, - серьезно сказал Иван Григорьевич Торопчин. Он сидел за столом, почти под лампой, и падавший сверху свет делал его лобастое, резко очерченное лицо худым, а глаза запавшими. - Хоть ты и перехватил малость в своей критике - не страшно. Разберемся. Только я не пойму, Федор Васильевич, что же все-таки ты предлагаешь, кроме дубины?
Бубенцов долго смотрел в лицо дружка. Он ждал своим, по существу излишне резким, словам отпора, а встретил на лице Торопчина улыбку и одобрение. Поэтому Федор Васильевич, что называется, потерял запал и предпочел уклониться от ответа.
- Мое дело - предупредить. А уж командует пускай тот, кому по чину полагается.
- Ясно. Знаем мы таких резвых. Случись что, я, мол, только в колокола бренчал, а обедню батюшка служил: он и ответчик, - насмешливо пробасил бригадир первой полеводческой бригады Иван Данилович Шаталов.
Кто-то сидящий у печки гулко захохотал и поддакнул Шаталову:
- Разлюбезное дело - учить да лечить. Абы не работать.
- Ты, товарищ Шаталов, не подкусывай! - вспылил Бубенцов. - Хотя сапог у меня и на деревяшке, но шапка пока на голове. Будь моя власть, я бы со всех вас, юристов, так спросил, что на полусогнутых забегали бы.
- Вон как!
- Ясно. А на ком до войны держалась вся МТС? На Федоре Бубенцове, известно!
До сих пор молчавшие колхозники оживились, заговорили, задвигали скамейками. Сразу обнаружилось, что в помещении много народу.
Торопчин, не сводивший темных пристальных глаз с лица Бубенцова, повернулся к собранию, застучал по столу массивной зажигалкой:
- Пока остыньте, товарищи. Послушаем, что нам председатель скажет - Андрей Никонович. Ведь его слово сегодня первое.
Из-за стола медленно и трудно поднялся высокий старик с очень худым лицом, окаймленным желтоватой, выцветшей бородкой. Он заговорил негромко, с хрипотцой, то и дело покашливая, устремив взгляд куда-то в угол.
- Слышали уж вы мои слова не раз, а вот ходу им не даете. Опять повторю. Колхозом мне управлять неподсильио… Неподсильно! Ведь хозяйство-то - десяток гектаров добавь, и вся тыща. А я какой молодец - по избе пройду, а у порога присяду. Сам не пойму, какая сила всю войну меня держала. Из последних тянулся. А тут еще засуха навалилась, все пожгла. Семьдесят восемь лет я прожил, а такой напасти не запомню. Вот ты, Федор Васильевич, говоришь, почему наши люди на работу стали не дружные? А есть ли у них силы?
- Найдутся! Силу из русского человека ничто не выжмет. Ни война, ни засуха! - уверенно ответил Бубенцов, оглянул окружающих и встретился взглядом с Торопчиным.
Оба улыбнулись.
- Весну-то я заприметил еще с осени, - так же тихо продолжал Андрей Никонович. - И рад бы ее встретить, как полагается, с поклоном, Да, видно, спина не гнется. Чем сеять будем, если, самое малое, двести пятьдесят центнеров семян не хватает? Ну, картошки по дворам собрали и еще соберем. Последнее отдадут люди на такое дело. А зерно? Опять же инвентарь. По делу еще на восьми плугах надо лемехи сменить, а где я железо возьму? Знаете ведь, какое положение, - четыре года землю чугуном кормили. Теперь на МТС тоже в этом году надежда плохая. Трактора в первую очередь целину да запущенные земли поднимать начнут. А нам если и помогут, то после других. Ведь район как смотрит: "Заря" - колхоз самостоятельный, управится своими силами. Это как? Была, верно, она - сила, когда земля подносила.
Последние слова Новоселов договорил с трудом, потому что горло перехватил приступ стариковского кашля. Все терпеливо ждали, чем же закончит свою унылую речь председатель. Но не дождались.
- Говори-ка лучше ты, - откашлявшись, наконец, сказал Новоселов Торопчину и сел.
Иван Григорьевич поднялся, привычным для него движением крепко потер рукой лоб, заговорил не спеша, обдумывая каждое слово.
- То, что тебе, Андрей Никонович, семьдесят восемь лет, нас не пугает.
- Пустяковый возраст!
- Самая пора жениться! - послышались возгласы.
- Но вот то, что ты весны испугался… плохо, - продолжал Торопчин, и появившиеся было на лицах улыбки исчезли, - Прости за прямое слово, но такие мысли, пожалуй, хуже старости. Семена, тягло, инвентарь… Нет, все-таки не это решает успех дела, а люди. Люди! А ведь сейчас в нашем колхозе чуть не на всех руководящих постах коммунисты. Да разве это плохая тебе поддержка? Вот вы только послушайте, товарищи, что о нас пишут.
Торопчин достал из планшета газету, бережно развернул ее.
Дуся Самсонова спрыгнула с подоконника и неслышно приблизилась к столу. Кузнец Никифор Балахонов - большой, сутулый, жилистый, - оторвал от печи свою широкую спину, неловко ступая, прошел вперед и присел на краешек скамьи рядом с Анастасией Новоселовой.
- "Теперь, после перехода к мирному строительству, вопросы сельского хозяйства встали, как важнейшие задачи партии…" Как важнейшие задачи партии! - подняв от газеты голову, повторил Торопчин. - Так говорит ЦК. А что это значит, товарищи?
- Сила наступает! - обрадованно отозвался Никифор Балахонов и подтолкнул локтем Новоселову.
- Правильно. Совершенно правильно! Так разве же, имея за плечами такую великую силу, как вся партия, мы должны беспокоиться только о весеннем севе? А гидростанция? А новые скотные дворы? А сортовой участок? А весь наш пятилетний план? Что же ты, Андрей Никонович, за руководитель, если собираешься через реку плыть, а ручья боишься? Давайте вспомним, о чем в самую разруху, в девятнадцатом году, Владимир Ильич думал. Какие цели Иосиф Виссарионович перед народом ставил, когда фашист подбирался погаными руками к самому нашему горлу! Мудрость партии нашей, товарищи, в том, что сквозь самые черные тучи она солнце видит. Потому и с пути никогда не сбивалась и не собьется!