3
Деда своего, тоже Федора, Бубенцов вспоминал часто и с охотой. Славился когда-то старик своим характером. А отец был помягче.
Но Федор Васильевич пошел в деда.
Это на селе знали хорошо. Знали, что слова у Бубенцова с делами никогда не расходятся. Знали и то, что в своих решениях он был крут и скор.
Вот почему хотя провинившиеся и не явились на его суд, но уже на другой день половина из них вышла в поле.
Но не все.
И вот тогда Бубенцов, ни словом не предупредив ни бригадиров, ни учетчиков, оставил прямо посреди улицы свой мотоцикл и направился по дворам.
В первой избе он застал только престарелого деда, наряженного в жилет, тиковые подштанники и валенки.
Увидав Федора Васильевича, старик с заячьей резвостью шмыгнул ему навстречу и забормотал, посвистывая щербатым ртом:
- Вот ведь грех-то какой! А Пелагея, сказать - не соврать, ну, полчаса как на выселки наладилась. Свекровь у нее, слышь, преставилась.
- Не крутись, отец! - строго сказал Федор Васильевич и покосился на колыхнувшуюся цветастую занавеску.
- Ей-бо, преставилась Акулина, царство ей…
- На черта мне нужна твоя Акулина! - гаркнул Бубенцов.
- Это про покойницу-то?! - отступая и подтягивая подштанники, испуганно прошелестел старик. - Грех тебе будет, Федор Васильевич! Ить все помрем.
- Ничего. Я еще поживу и грехи замолить успею. Ты не греши. А главное - поменьше бреши!
Бубенцов решительно шагнул к занавеске, откинул ее и увидел ту самую Пелагею, которая "полчаса как наладилась на выселки".
Ровно через минуту Пелагея, подхватив подол, пуганой курицей неслась по селу, но не на выселки, а в поле.
- Куда торопишься, Полюшка? - окликнула ее через плетень другая женщина, копавшая землю у себя на огороде.
- В бригаду, - задерживая бег и испуганно переводя дыхание, отозвалась Пелагея. - И ты беги, Митревна!
- Еще что?.. Выходит - свое брось, а за колхозное берись.
- Беги, говорю. Председатель сам по избам ходит. Чисто осатанел!.. - Пелагея оглянулась и вновь устремилась к околице.
Во второй избе Бубенцов застал такую картину.
Хозяйка - Елизавета Кочеткова - только что вернулась с улицы с двумя ведрами воды.
Жарко топилась печь, за столом сидели двое подростков - дети Елизаветы - и чистили горячую картошку. Около чугуна, мурлыкая и теребя когтями скатерть, сидел кот. Бабка, сухопарая, иконописного обличия старуха, мела избу.
- Почему не на поле? - спросил Елизавету Федор Васильевич.
- А что такое? - Елизавета была не из тех женщин, которые теряются при первом строгом окрике. - С нашего хозяйства и так трое ломают. Павла с утра до ночи не вижу. Мужнин брат вчера допоздна за плугом ходил и сегодня раньше всех на поле вышел. И Анька четвертый день подряд на сортировке. Мало вам?
- Не мне, а колхозу. Поняла?
- Где же понять! Я ведь только семилетку окончила, - дерзко глядя мимо лица Бубенцова своими выпуклыми, широко расставленными глазами, отчеканила Елизавета.
- Ну хорошо. Вечером тебе муж растолкует. Он у тебя какой-никакой, а член партии. А сейчас иди на поле, добром прошу. - Федору Васильевичу стоило больших трудов говорить спокойно. Ему невольно вспомнилась несчастная Токарева с тремя худенькими ребятишками. Да и выступления Кочетковой на собрании он не забыл. И сейчас, глядя на красивое лицо Елизаветы, Бубенцов чувствовал, как вновь, возникая где-то глубоко внутри, вступает в руки не просыпавшаяся за последнее время нервная дрожь.
- А то? - Елизавета скинула с головы платок.
- Не пойдешь? - спросил Федор Васильевич, и спросил так, что даже у непугливой Елизаветы защемило под ложечкой и ослабли ноги.
- Иди, Лиза, от греха, - вмешалась бабка.
- Вот печь истоплю, тогда посмотрим, - уклончиво сказала Елизавета и, прячась от взгляда Бубенцова, направилась к зеркалу, на ходу поправляя волосы.
- Печь!.. Печь тебя держит?
Впоследствии Бубенцов и сам плохо помнил, как схватил с лавки полное ведро и выплеснул воду в жарко топившуюся печь.
Мутный вихрь пара, смешанного с черным дымом, с шипением и треском вырвался из печи и сразу заполнил избу. Пронзительно завизжали дети, по-дурному взвыла старуха, испуганно прижалась к стене Елизавета.
Но всего ярче почему-то запомнился Федору Васильевичу кот, метнувшийся со стола на подоконник, оттуда на зеркало, а затем прошмыгнувший между ногами выходящего на улицу Бубенцова.
Несколько минут спустя, очень бледный, с тяжелой головой, грузно осаживая тело на поскрипывающий протез, подошел Федор Васильевич в дому Шаталова.
Он чувствовал себя плохо, очень плохо. Даже мелькнула было мысль прекратить поход против лодырей, - иного определения не выходящим на работу колхозникам у Бубенцова не было. Но он отогнал эту мысль: "Ну нет, раз начал, надо довести до дела".
И решительно переступил порог.
Федор Васильевич застал дома самого Ивана Даниловича и его сына Николая - в папашу молодцеватого, рослого и плечистого парня, год как вернувшегося из армии.
Иван Данилович сидел за столом, надвинув на широкий нос массивные очки, и что-то писал. Николай тачал сапоги. Увидав вошедшего Бубенцова, оба прекратили работу, а Иван Данилович закрыл свое писание газетой. Сказал довольно приветливо:
- Смотри, сам председатель пожаловал! Проходи, Федор Васильевич, садись, отдохни. Небось умаялся?
- Отдыхать не время. - Однако Бубенцов прошел к столу, опустился на скамью и снял фуражку. Некоторое время сидел молча, безвольно опустив на колени тяжелые руки. Потом передернул плечами, как бы скидывая груз, взглянул на Николая и спросил: - Почему на работу не выходишь, Николай Иванович? Ждешь особого приглашения?
- Я? - Николай смущенно покосился на отца.
- Он ведь шорником в бригаде числится, - ответил за сына Иван Данилович.
- Так. В сапоги, видно, коней обуть хочет.
- Зачем? Кони у него, слава богу, снаряжены еще по зиме, - Иван Данилович снял очки и пристально взглянул на Бубенцова. - Колхоз тем и силен, Федор Васильевич, что каждый человек к своему делу приставлен и за него отвечает. А если начнем кидать людей туда-сюда - дела не будет!
Бубенцов ответил не сразу. Уверенный, спокойный бас Шаталова как-то обезоруживал. А тут еще взгляд Федора Васильевича случайно зацепился за висящие на стене две почетные грамоты и фотографии Ивана Даниловича, вручающего танки, на снимок Николая в форме старшины. Стало почему-то обидно. Так и сказал:
- Обидно мне смотреть на все это. Вот ты, товарищ Шаталов, небось патриотом себя считаешь…
- В мою жизнь не суйся! - сердито прервал Бубенцова Шаталов. - Я еще вам с Торопчиным объясню партийную линию.
- Не шуми. Вы, такие, на партийную дорогу сквозь очки смотрите, а я по ней иду. А если и споткнусь где, так партия меня поправит.
Федор Васильевич с удовлетворением ощутил в себе новый прилив силы, покинувшей было его. Поднялся со скамьи, надел фуражку и сказал Николаю уже своим обычным, не допускающим возражения тоном:
- Хоть ты и шорник, а сейчас иди на поле.
- Это ты просишь или приказываешь, товарищ Бубенцов? - тоже поднимаясь из-за стола, спросил Иван Данилович.
- Я ведь не побирушка, чтобы просить, товарищ Шаталов. Сказал, а через полчаса проверю. Понадобится - не так скажу.
И снова глаза Бубенцова, уж в который раз за эти дни, встретили в глазах другого человека сопротивление, которое надо было сломить.
- Иди, Николай, - сказал Иван Данилович сыну. - Сейчас говорить не время. Да и не здесь нужно разговаривать.
Потом, повернувшись к Бубенцову, спросил:
- И мне, может быть, прикажешь за плуг взяться?
Но Федор Васильевич даже не обратил внимания на вызов, прозвучавший в вопросе Шаталова. Ответил просто:
- Совестно мне таким приказывать. Не за себя, а за тебя совестно, товарищ Шаталов.
Еще целый час ходил Федор Васильевич по селу. Он, что называется, закусил удила. Чуть не избил своего недавнего друга и собутыльника, тоже инвалида Отечественной войны, Лосева, не отпускавшего от себя свою жену. Снял с работы, хотя по существу работы в это время и не было, двух девушек-сепараторщиц. Не имея на то права, закрыл лавку сельпо и прогнал на поле завмага и счетовода.
- Все равно ни черта в вашем магазине путного нет. Только духи, кепки да сковородки.
Заглянул Бубенцов и в парикмахерскую. Там посетителей не оказалось Парикмахер Антон Ельников, щуплый, невидный мужчина и вдобавок левша, второй день изнывавший из-за отсутствия небритых, сидел на подоконнике и читал детский журнал "Мурзилка" за 1940 год.
Бубенцову Ельников обрадовался. Наконец-то клиент.
- Здравствуйте, Федор Васильевич! Побриться зашли? Пора, пора вам освежить лицо.
- Спасибо. Оно у меня и так свежее, как у младенца. Ты вот что, Антон Степанович, закрывай-ка свое заведение да иди на поле. К Камынину в бригаду.
- Позвольте!..
- Я тебе дело говорю. За бороной ходить можешь? Сможешь. Чай, на селе вырос.
- Во-первых, меня с трудодней сняли, как вам известно, - загорячился оскорбленный таким неожиданным предложением парикмахер.
- Поработаешь - и выпишем. А нет - будешь бегать за харчами в "Светлый путь". И вообще лучше ты со мной не ссорься. Все сегодня на работу вышли. Неужели ты хуже других?
Направился в поле и Антон Ельников. И, неожиданно даже для самого себя, оказался неплохим работником, никак не хуже других. Два дня походил за бороной, потом перешел на культиватор, потом на сеялку. Всего десять дней проработал на посевной парикмахер - посвежел, загорел, бородой оброс. В азарт даже вошел, работая с одним из лучших сеяльщиков колхоза, Михаилом Шаталовым. Чуть-чуть на первое место не вышли. Аникеевы только не пустили.
Вот тебе и левша!
А впоследствии, занимая клиентов разговором, Ельников стал часто употреблять такую фразу:
- Намереваюсь сменить профессию, поскольку у меня больше склонности к физическому труду, нежели к умственному.
4
Был обеденный час. Высоко стояло солнце. Над полями струился воздух, насыщенный испарениями земли. Наискось тянулись к небу дымы бригадных костров.
Расположившись прямо на земле, вокруг артельных плошек, чинно и неторопливо люди ели суп. Правда, не все с хлебом, некоторые прикусывали картошкой.
На приварок колхоз выделил для посевной несколько баранов, отпустил пшена, картошки. Но хлеба оставалось только для детского сада и больницы.
Колхозники обедали, но основные работы - пахота, боронование и сев - не прекращались ни на час, ни на минуту. Народу сегодня было достаточно, и на обед один заменял другого. Лошадей подкармливали в борозде.
- Мое звено нынче получит только одной премии полтораста пудов зерновых, как не больше, - говорила в одной группе обедающих Дуся Самсонова.
- Врать - так уж до тысячи! - усомнился немолодой колхозник Василий Степунов и звучно схлебнул с ложки суп.
Другие рассмеялись, но Самсонову это не смутило.
- Если нет, вот при всех говорю, - осенью приходи, товарищ Степунов, и забирай у меня десять пудов. Хочешь ржи, хочешь проса. Даю честное комсомольское!
- Рожью, Василий, бери. Пшена-то и на огороде насобираешь, - посоветовали Степунову.
А он, явно заинтересованный таким разговором, даже жевать перестал. Не отрываясь, смотрел на Дусю. Долго смотрел. Потом сказал:
- И приду. Сегодня же бабе прикажу два чувала припасти.
- Но уж если звено получит полтораста пудов премии - с тебя пуд! Такой уговор. - Самсонова говорила очень серьезно. Только в глазах ее то появлялись, то пропадали озорные чертенята.
- Вот тебе так! - Тут уж все приостановили еду. Интересно все-таки. - Да что ж ты, Дарья, в два горла есть собираешься, что ли? С колхоза полтораста получишь да со Степунова пуд. Не давай, Василий!
Дуся расхохоталась.
- На то спор. Ведь Степунов не верит? А за науку надо платить. Ну, ударили по рукам?
Но хоть и хотелось Степунову получить ни за что ни про что десять пудов ржи, так было и решил - не пшеном брать, а рожью, но от спора он воздержался. Черт ее знает, а вдруг получит? Знал, конечно, Василий Степунов про постановление правительства. Но по-серьезному как-то над ним не задумывался.
Да и других, слушавших этот разговор, слова Самсоновой навели на размышление.
"Вот оно к чему клонится…"
5
Начала, наконец, пахоту и первая бригада. Точно "с полдён", как и обещала Марья Николаевна Коренкова.
Только не семь, как было намечено, а девять плугов сразу вышли у нее на борозду. Два добавочных плуга Балахонов ей, можно сказать, из ничего собрал.
Тягло Коренкова освободила из-под борон. А в бороны запрягла коров. Первую дала сама, свою личную, хоть и было у Марьи Николаевны четверо детей, а уж какое молоко у коровы, если на ней пашут! "Ничего. Не отощают ребята за каких-нибудь пять дён".
И еще нашлись в бригаде такие люди.
Труднее было с пахарями. Еще по осени два самых лучших плугаря перевелись к Брежневу. Правда, за один добавочный плуг становилась Настя Балахонова. А за другой?. Хоть сама становись. И это бы, конечно, не испугало Коренкову, - а то не приходилось в войну и пахать! Но нельзя: бригада - везде нужно последить, а раз пошел за плугом, кроме борозды, ничего не увидишь.
Выручило неожиданное.
Пришли на стан двое Шаталовых - Иван Данилович и сын его Николай.
- Ну, бригадир, куда становиться прикажешь?
Коренкова даже обомлела от изумления. Хоть и числились они оба в ее бригаде, но… Шаталов ведь! Да еще в такой обиде человек. Утром повстречались - и картуза не снял, так мотнул головой, как нищенке.
А тут сам пришел и сына привел. Вот как можно ошибиться в человеке!
- Не знаю уж, Иван Данилович, куда вы пожелаете.
- Умная ты женщина, а говоришь пустые слова, - наставительно пробасил Шаталов. - "Куда пожелаете"!.. Да, может, я министром пожелаю… За плуг, что ли, становиться прикажешь?
- Вот бы удружил!
- А ну, Николай, - обратился Иван Данилович к сыну, - покажем людям, какие такие Шаталовы!
На борозду вышел первым. Хоть и отвык Иван Данилович от такой работы, но не прошел и круга, как приноровился. Недаром ведь смолоду лет десять батрачил - тогда пахать приходилось от зари и до зари.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Ивана Григорьевича Торопчина в тот день, когда Бубенцов "гулял по колхозу", на селе не было. Он с раннего утра поехал в район получать продовольственную ссуду. Сам поехал, чтобы на месте ликвидировать задержку, если такая возникнет. Торопчин отлично понимал, что, если раздать колхозникам в такие трудные и напряженные дни хоть по нескольку килограммов муки на едока, - это окрылит народ. Ведь не секрет, что многие настоящего хлеба не едали чуть ли не с самого рождества. И сколько ты такому человеку ни говори правильных хороших слов, сколько ни убеждай его напрячь весь остаток сил для того, чтобы ушла и никогда не вернулась в колхоз нужда, - голова у него понимает, а живот возражает. Ты ему одно, а он тебе другое. "Ну ладно, говорит, была война, была нужда. А ведь теперь мирное время".
Может быть, и сознает такой в душе, что, не прав, что глупые, неверные это слова. Знает ведь отлично даже тот, кто в начале войны еще в одной рубашонке бегал, и тот, кто по дряхлости дальше чем на десять шагов от избы не отходил, - чего стоила стране и народу победа. Сколько сожрала за четыре года ненасытная война. А засуха?
Выйдут, конечно, колхозники на работу. Почти все выйдут. Другой дня три поворчит, а на четвертый усовестится. И большинство будет трудиться поистине самоотверженно. Но не все. Найдутся и такие, про которых можно сказать, слегка переиначив поговорку: "От дела не бегает, но и дела не делает".
Не весь народ одинаковый. И сколько сил еще должен положить Иван Григорьевич Торопчин, да и все коммунисты на селе, для того чтобы каждый колхозник понял великую правду.
Поздно вечером, почти ночью, подкатили к колхозному амбару два грузовика, груженные мукой.
Уже замерла на селе жизнь после закончившегося чуть ли не с зарей трудового дня. Опустела темная улица, погасли почти во всех избах огоньки. Даже собаки - только две выскочили облаять машины, с надсадным рычаньем поднимавшиеся от моста вверх по улице.
Однако не успела еще начаться разгрузка хлеба с грузовиков, как буквально вся площадь перед амбарами оказалась запруженной народом. Со всех сторон слышался топот подбегающих людей, звучали возбужденные, веселые голоса, смех. В свете фар грузовиков, как чертенята, приплясывали босые, полуодетые ребятишки.
К Торопчину с фонарем в руках подошел старый конюх Степан Самсонов, не покидавший с начала посевной конюшен круглые сутки. Вслед за конюхом появился кузнец Балахонов в одной нижней рубахе и в калошах на босу ногу.
- Ну, великое дело ты сделал, Иван Григорьевич! - возбужденно сказал Самсонов.
- Разве я?
- Тоже верно, - согласился с Торопчиным Балахонов и посоветовал: - Вот и надо бы объяснить народу, откуда она, помощь, нам идет.
- Знаю, - Торопчин потянулся, мотнул головой. Он очень устал, Пришлось побегать полных два дня, пока все оформили. Не один ведь колхоз "Заря" получал ссуду, а все колхозы. В районе - как на ярмарке. И мешки вдвоем, с младшим конюхом Никитой Кочетковым от склада и до машины на себе перетаскали и погрузили.
- Я уж всю дорогу думал…
Но Ивану Григорьевичу не удалось рассказать, о чем он думал всю дорогу. К нему, чуть не сбив, с ног закуривавших шоферов, метнулась девичья фигур. Девушка обняла Торопчина и звонко чмокнула его прямо в губы.
Это была Дуся Самсонова.
А другая девушка - Клавдия Шаталова, стоявшая очень близко от Ивана Григорьевича, но невидимая в густом полумраке, - обиженно склонила голову и отошла. И даже слов Самсоновой слушать не стала.
- Это я не тебя целую, а знаешь кого… - У Дуси даже в темноте светились обычно озорные, а сейчас наполнившиеся радостными слезами глаза.
И много людей, непрерывно сменяя друг друга, подходили к Ивану Григорьевичу. Колхозники пожимали ему жесткими пальцами руку, говорили скупые, хорошие слова.
Но Ивана Григорьевича это только смущало. При чем тут он? Разве его нужно благодарить?
И Торопчин решительно направился к грузовику. Ступил на скат и легко вскинул на машину свое худощавое, сильное тело. Его белая от мучной пыли фигура ясно вырисовывалась на темном пологе неба.
Говор утих, и только откуда-то издалека донесся радостный женский крик;
- Анюта-а!.. Бежим скоре-ея! Хлебушко раздавать будут.
Торопчин стоял на грузовике молча и неподвижно. Пытался разглядеть еле различимые в темноте лица колхозников. А когда заговорил, то по неровному, ставшему глуховатым голосу все почувствовали, что Иван Григорьевич взволнован.
А разве кто-нибудь был спокойным в эту минуту?