- Жаль, что не вижу я ваших лиц, друзья мои дорогие. Но знаю, сердцем чувствую - у всех нас сейчас одна общая радость, одна дума, одно, только одно стремление…
Поднимаясь на грузовик, Иван Григорьевич еще не знал, что же он скажет народу. Вернее, знал что, а только слов не успел обдумать. Но они сами рождались - эти слова. И прямо в душу слушавших ложились.
- Хоть и трудно мы жили эти годы, хоть и голодали, но сейчас, как никогда, выросла сила колхозная. Да случись такая засуха в старое время - сколько народу еще с осени пошло бы по колючей дороге "христа ради" жизнь вымаливать!
- Верные слова. Было такое бедствие в девяносто первом, не то втором году. Не осталось тогда на селе ни одной животины. Собаки, и те поздыхали, - негромко, но явственно, так, что услышали многие, подтвердил старый конюх Степан Самсонов.
- А какой хозяин смог бы по весне землю обработать? - зычно выкрикнул кто-то издали.
- Правильно! - Иван Григорьевич чувствовал, что каждому хочется поддержать его слова, самому высказаться. - Правильно! Может быть, один из сотни, и то если бы к толстосуму в кабалу пошел, в подневольный труд. А нам от чистого сердца помогает государство наше. И труд наш колхозный - свободный труд!
- Что и говорить! Жалко, вчера тебя на селе не было!
Эту фразу, произнесенную язвительным бормотком, слышали немногие. В числе немногих был и Федор Васильевич Бубенцов. Он резко повернулся и встретился взглядом с Елизаветой Кочетковой.
Женщина ничуть не смутилась. Она давно уже заметила председателя и именно с расчетом, чтобы он услышал, сказала:
- Что смотришь, а не лаешь? - теперь уже Кочеткова обратилась непосредственно к Федору Васильевичу. - Слушай лучше, что говорят правильные коммунисты.
Ничего не ответил Бубенцов Елизавете, понимая, что нельзя в такой момент затевать ссору. Но разволновался так, что зубы застучали, как от озноба.
Глухой гул, в который слились десятки голосов, возник после слов Торопчина и раскатился по всей площади. Многим, очень многим хотелось высказать горячие слова благодарности. Но всех опередила Коренкова.
Марью Николаевну, подступавшую за время речи Торопчина все ближе к машине, охватил огромный искренний порыв.
- Пустите меня, товарищи!
Чьи-то сильные руки подхватили женщину, подняли ее на грузовик.
- Тихо! Тихо!
Но когда наступила тишина, Марья Николаевна вдруг ощутила, что не знает, какими словами выразить свое несказанно сильное чувство.
Молча стояла на грузовике рядом с Торопчиным, может быть, минуту, может быть, две.
- Говори, Маша. Чего надумала, то и говори, - донесся снизу до Коренковой голос Балахонова.
- Что же говорить? - Никто не видел, да и сама Марья Николаевна не замечала, как по лицу ее скатывались одна за другой светлые капли слез. - Словами разве отблагодаришь…
- Подарить бы чего, да не придумаешь, - негромко и нерешительно прозвучал из толпы женский голос.
- Правильно! - Коренкова обрадовалась. Теперь она знала, что сказать. - Самую дорогую вещь должны мы подарить нашему правительству! А что всего дороже?.. То, без чего человек жить не может. Труд наш! Нет ему цены, нашему колхозному труду! Ведь во всех городах советских, и на заводах, и на фабриках, и на шахтах, и на кораблях, по морям плавающих, - Всем людям, от мала до велика, мы, колхозники, обеспечиваем пищу!
Так говорила Марья Николаевна Коренкова.
Но разве в колхозе "Заря" только у Коренковой зародилось в тот вечер такое благородное чувство? А разве только один колхоз особенно полно в эту тяжелую годину ощутил могучую поддержку своего государства?
В укромных лесных тайничках, в степных овражках и балках, в расщелинах скал неприметно зарождаются тысячи родников и родничков, ключей и ключиков. Выбиваются из-под земли, журчат, пробивая себе путь по извилистым низинкам, сбегаются в ручьи, речушки, речки. А речки стремятся одна к другой.
И вот уже катит свои воды по степным просторам, мимо лесов и пашен, городов и сел, все наполняясь и ширясь, величавая, неторопливая русская река.
До самого синего моря.
Так и народная благодарность. Как хрустальные родники, зарождаются чистые мысли в сознании каждого честного труженика. Звучат слова благодарности в одном колхозе, в другом, в третьем. И, сливаясь в один поток человеческого чувства, неудержимо стремятся в одном направлении…
"Москва. Кремль. Товарищу Сталину".
2
Очень усталый, но радостно возбужденный пришел Иван Григорьевич Торопчин к себе домой. Хотелось только одного - помыться, поесть и растянуться на кровати. Но так не получилось.
Первое, что он увидел, это сидящего за столом рядом с Васяткой Ивана Даниловича Шаталова.
Васятка читал "Песнь о Соколе", а Иван Данилович сидел рядом, обняв мальчика за плечи, и внимательно слушал.
Увидав вошедшего Торопчина, Шаталов поднялся и сказал, широким радушным жестом протягивая руку.
- Ну, молодец ты, Иван Григорьевич. Особый молодец! Хорошие слова сказал. Поверишь, я и сам хотел… это самое. Да разве Коренкову упредишь? Обожди, она и Брежневу еще очко даст. И чем берет? Шепотом прикажет, а по всему полю слышно. Вот кому бы председателем-то быть. А не этому… хлюсту.
- Брось. Ты еще Бубенцова не оценил, - недовольно возразил Торопчин. Его ничуть не обрадовал поздний гость. "Ну, чего пришел, спрашивается? Опять на что-нибудь будет жаловаться".
- Кабы я один.
Слова Шаталова прозвучали многозначительно. Торопчин насторожился.
- Случилось что-нибудь, Иван Данилович?
- Есть новости. Полагаю, бюро собрать придется.
- Так. - Торопчин снял испачканный в муке пиджак и устало опустился на лавку. Рассеянно оглядел горницу. Задержал взгляд на младшем брате. Сказал сердито: - Васятка, ты чего не спишь до каких пор? А ну!
Потом обратился к Анне Прохоровне, появившейся из-за занавески:
- Здравствуй, мать, умыться бы мне дала. Да перекусить чего-нибудь.
И лишь после этого вновь повернулся к Шаталову:
- Бубенцов?
- Дураком его назвать, - раздумчиво заговорил Иван Данилович, - не хочется. О вредности - и разговору быть не может. А поставил себя так, что двадцать шесть человек написали на него заявление. В райком просили передать. Тут третьего дня твой Бубенцов такой цирк устроил… На, почитай сам.
Шаталов достал из кармана большой, сложенный вчетверо лист и передал Торопчину.
- Все описано, как в календаре.
Но Иван Григорьевич не успел закончить чтение, как дверь широко распахнулась и вошел сам Бубенцов.
Увидав Шаталова, Федор Васильевич на секунду задержался у порога, но затем решительно подошел к столу и молча поздоровался за руку сначала с Торопчиным, потом с Шаталовым.
- Садись, Федор Васильевич, - сказал Торопчин и вновь углубился в чтение.
Бубенцов, почувствовав что-то неладное, насторожился. Подозрительно покосился на Шаталова, потом уставился на бумагу острым взглядом полуприщуренных глаз. А когда Торопчин кончил читать и аккуратно сложил заявление, сказал:
- Порви.
- Нет, зачем же, - ответил Иван Григорьевич. Встал, положил заявление на полочку под книги и сказал Бубенцову с горечью и укоризной: - Что же это ты, Федор, делаешь?
- Слушай, Ваня, очень я тебя прошу, - тоже негромко и, пожалуй, просительно, сказал Бубенцов, - Давай этот разговор сейчас отставим. Я ведь за трое суток, поверишь, гимнастерки не скидал. Умаялся.
- Я тоже. И многие так. Только это, Федор Васильевич, не оправдание.
Бубенцов ответил не сразу. Опять сердито покосился на Шаталова. Но тот внимательно рассматривал обложку книги, как будто разговор его совсем не интересовал.
- Ну, оправдывается пусть кто-нибудь другой, - вновь повернувшись к Торопчину, решительно заговорил Бубенцов. - А я… Вот закончу сев, как говорил, по району первым, тогда выяснится, кто тут прав, а кто виноват.
Торопчин долго глядел на небритое, осунувшееся за последние дни лицо Федора Васильевича, сказал уже строже:
- Видишь ли, товарищ Бубенцов, сев закончишь не ты, а колхоз. А разговаривать с тобой буду не я, а партия! Не хочешь здесь - хорошо, соберем бюро.
- Собирайте хоть весь райком! Я ничего не боюсь! - запальчиво выкрикнул Бубенцов.
- Так и тебя ведь никто не боится, Федор Васильевич, - внушительно вмешался в разговор Шаталов. - Грозен Семен, а боится Семена одна ворона. О том подумай - кто за твои безобразные поступки перед колхозниками будет отвечать?.. Ведь мы первые оказали тебе доверие.
Но увесистые слова Шаталова вызвали у Бубенцова реакцию, которой меньше всего ожидали его собеседники. Федор Васильевич неожиданно рассмеялся.
- Ловко! Как говорится, грех вместе и барыши пополам. Вот только теперь, Иван Данилович, я тебя понял. Знаешь, где ягоды! Еще и посеять не успели, а ты уж урожай подсчитал. То-то и пахать вышел сегодня. Молодец! Старайся… А вот тебя, - Бубенцов повернулся к Торопчину, - я никак не пойму. За кого заступаешься?.. За лодырей? А кто говорил, что все до одного на работу выйти должны?. Вот у меня и вышли. Впереди других чешут на поле. Погоди, еще и в стахановцы запишутся.
- Вот это да!.. - Торопчин тоже улыбнулся. Подсел ближе к Бубенцову и положил ему на плечо руку. Казалось, напряжение начало рассеиваться. - Слушай, Федор Васильевич, если ты прикидываешься дурачком, это мы быстро выправим. Но если ты рассуждаешь так серьезно… Дубиной лодыря в стахановца не превратишь. Ни-ког-да!.. Вот почитай выступление комбайнера Оськина…
- Так, так, - одобрительно пробасил Шаталов, - газетку почитать не мешает.
- В таком совете не нуждаюсь, - Бубенцов поднялся со скамьи, надвинул на голову фуражку. - Это вам надо газету держать поближе к глазам. Вот!
Он достал из кармана смятый газетный лист и, не развертывая, прочитал, видимо, заранее выбранные строки:
- "Первейшая, святая обязанность всех руководителей колхозов и совхозов - всеми мерами, - Федор Васильевич особенно выделил последние два слова и даже повторил их, - всеми мерами добиться проведения весенних посевных работ в кратчайший срок и на высоком агротехническом уровне…" Все понятно или повторить?
Ни Торопчин, ни Шаталов ничего не ответили. Вернее, Иван Григорьевич только было собрался сказать, но Бубенцов его предупредил:
- Слушай еще… "Каждый коммунист на селе должен всячески поддерживать председателей колхозов в деле внедрения самой жесткой трудовой дисциплины. В этом залог урожая…" Вот. А теперь собирайте бюро. Пусть все послушают!
Бубенцов с торжеством оглядел Торопчина и Шаталова.
Но если на лице Ивана Даниловича он увидел некоторую оторопелость, то совершенно иначе отнесся к услышанному Торопчин.
- Это хорошо, Федор Васильевич, что ты интересуешься тем, что пишут о нас и для нас. Очень хорошо, - сказал Иван Григорьевич с одобрительной улыбкой. - Только давай уж почитаем всю статью. А то ведь одна строка песни не делает.
Но Бубенцов уклонился.
- Завтра агитаторы будут читать газеты на поле. Сходите и послушайте. А у меня часы считанные, - сказал он и пошел. Но, уже взявшись за скобу двери, повернулся и добавил: - Слова ЦК нашего не забывайте. Надо на лодырей наступать яростно. В лепешку их разбивать, сукиных детей!
- Андрей Андреевич сказал не так, - поправил Бубенцова Торопчин. - Перевирать не годится.
- А я за слова не цепляюсь. Идея уж очень знаменитая, по душе мне пришлась. До свиданьица!
Хлопнула за Бубенцовым дверь, Торопчин и Шаталов взглянули друг на друга.
- Вот, брат, где она, арифметика! - опасливо забормотал явно сбитый с толку Иван Данилович. - Торговали кочета, а купили коршуна!
Глядя на оторопелое, с обмякшими усами лицо Шаталова, Торопчин не мог сдержать улыбки. Протянул неопределенно:
- Да-а… История.
И отошел к умывальнику.
Сполоснулся студеной колодезной водой. Принял от матери полотенце. И лишь тогда заговорил, крепко растирая жесткой холстинкой лицо и шею.
- Вот что, Иван Данилович, пожалуй, бюро мы собирать не будем.
- Какое там бюро! - охотно согласился Шаталов.
- Не время сейчас, - закончил свою мысль Торопчин. - Но соберемся! А еще лучше - обсудим поведение Бубенцова на открытом партийном собрании. Как ты думаешь?
- Смотри, как лучше. - Иван Данилович предпочел уклониться от прямого ответа. - Слышал ведь, как он режет. Подковался, видно, на все четыре ноги.
- Хорош! - Иван Григорьевич неожиданно для Шаталова рассмеялся. - Ну-ка, расскажи поподробнее, как это Федор у Елизаветы Кочетковой печь растапливал… Мать, ты слышала?
- Тут и глухой услышит, - накрывая стол и тоже улыбаясь, сказала Анна Прохоровна. - Об этом только и разговору второй день. Знаешь, ведь какая она, Елизавета. Муж, и тот у нее половицей не скрипнет. А тут… Пошла все-таки баба на поле!
- Скажи, пожалуйста! - изумился Иван Григорьевич.
- Это что! Парикмахер наш второй день ходит за бороной.
- Антон Ельников? - Торопчин, изумленный словами матери, вопросительно взглянул на Шаталова.
- Заходишь, - угрюмо подтвердил Иван Данилович. Он сидел красный, насупленный, не на шутку раздосадованный.
Торопчин расхохотался. Искренне, как не смеялся давно.
- А ведь молодец!.. Ей-богу, молодец Федор! Смотри, как всех мобилизовал.
- Так, - заговорил, наконец, Шаталов, сердито упершись острыми глазками в Ивана Григорьевича. - Значит, вы, товарищ Торопчин, одобряете такие ухватки председателя?
- Брось, Иван Данилович. - Улыбка сразу сошла с лица Торопчина, - Ну, зачем нам с тобой казенный разговор?
- Казенный?
- Да не цепляйся. Вот скажи по совести: разве не бывало с тобой так, - говоришь, говоришь иному человеку, убеждаешь его, а он как пень! А то еще назло дурачком прикидывается. И подумаешь: "Эх, врезать бы тебе, голубчику, по уху, чтобы не качалась голова!"
- Не понимаю такого разговора, - Шаталов даже обиделся.
- Не понимаешь? - Торопчин взглянул на Ивана Даниловича насмешливо. Очень хотелось сказать: врешь! И даже кое-что напомнить. Но сказал другое: - Ну, значит, ты кристальный человек. А я - нет. Не переношу я, понимаешь, в людях тупости и подхалимства! А эти "цветочки" в нашем саду еще не совсем завяли.
- Ну ладно.
Ивану Даниловичу разговор совсем разонравился. Даже непонятно ему было, почему вдруг Торопчин так заговорил. Он взял с подоконника фуражку.
- Пока до свиданьица. Завтра в четыре хотим начать. Мы ведь пахать взялись на пару с сыном.
- Молодцы! Вот и я хочу… Устаешь небось? - сочувственно спросил Торопчин.
- Ничего, нам не привыкать к работе.
Когда Шаталов вышел, Иван Григорьевич сел к столу и задумался. Вновь почувствовал сильную усталость.
- Вот, сынок, какой герой проживает у нас на селе. Приходи, сватья, любоваться! - сказала Анна Прохоровна, подавая на стол чугунок с картошкой.
- Да. Не простой человек Иван Данилович Шаталов, - ответил матери Торопчин, - Такого не скоро раскусишь.
- А и раскусишь, так не обрадуешься. Больше пустой орех в скорлупу идет. Хорошо Данилычу как-то отец твой сказал, Григорий Потапович. Вот за этим же столом они сидели. "Тебя, говорит, Иван, советская власть человеком сделала, а ты до сих пор работаешь на барина. Только теперь в бороде у тебя барин-то поселился. Отощал, паскудный стал, а любит, чтобы люди ему кланялись".
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Окончание весенней посевной в колхозе "Заря" пришлось на воскресенье. Правда, сев еще не закончился, еще и завтра выйдут на поля люди и послезавтра, а может быть, и всю неделю будут "концы зачищать", но уже сегодня все ясно ощутили, что сев подошел к победному завершению.
Посеяли! И посеяли на семьдесят четыре гектара больше, чем в прошлом году. И лучше посеяли. Семена легли в рыхлую и влажную землю, как в люльку. Мало кто на селе ожидал такого результата, а многим это казалось чем-то вроде чуда.
Ведь еще месяц назад душу каждого колхозника точил страх и тяжелые, как угар, туманили голову мысли. Знали, что много не хватает семян. Боялись, что жестокая зима подкосила в народе силы, что не смогут изголодавшиеся люди обработать землю, что не потянут отощавшие на ржаной соломе волы и кони ни плуга, ни сеялки.
А тогда - прощай мечта о скором возвращении зажиточной жизни!
Но не ушла мечта, а приблизилась, стала ощутимой. Так свежее и прозрачное солнечное утро предвещает ведреный день.
Весенний сев проведен, а озимые хлеба, напоенные обильными зимними водами, густо ощетинили землю изумрудно-зеленой порослью.
- Да, видно, в счастливый год, Федор Васильевич, ты принял от меня колхоз.
Бубенцов и старый председатель Андрей Никонович Новоселов сидели у дороги, на бугорке, под ветлой. Рядом стоял "на изготовке" мотоцикл.
День выдался не очень солнечный, но теплый. По полям то и дело скользили тени от набегавших на солнце небольших, плотных облачков, а с запада росла и растекалась по горизонту, как опара из квашни, рыхлая, свинцово-серая, с белыми подпалинами туча.
- А может быть, это я колхозу счастье принес, - с улыбкой повернулся к Андрею Никоновичу Бубенцов. Но тут же добавил: - Шучу, Никоныч. Не сочти, что выхваляюсь.
- Почему? И один хороший человек может много обществу добра принести, если других вокруг себя соберет. Сноп-то ведь вяжут одним перевяслом.
К разговаривающим, гулко топоча по земле тяжелыми коваными сапогами, подбежал Андрей Аникеев. Его веснушчатое остроносенькое лицо сияло торжеством и радостью. Паренек еще издали крикнул:
- Наши кончают первыми, Федор Васильевич! Беги, принимай!
- Так оно и должно быть: Андриан разве Коренковой уступит! Мужчина значительный, - сказал Новоселов.