- Это уж вас, фронтовиков, спросить надо. Захотели, видно, женщин обратно до горшков обернуть. Только не выйдет. Я и на звене себя оправдаю почище, чем ваш Шаталов на бригаде. Он - медаль, а я - орден получу! Вот запиши мои слова для памяти. Уж очень к месту вышло постановление. Есть для чего колхозникам потрудиться.
- Безусловно. Только… дело ведь тут не в орденах и медалях. Надо, чтобы люди поняли самую суть.
- А то не понимают! Думается, по буковкам разобрали. Сам ведь ты и собрание проводил. Только одно плохо. Говорите-то вы иногда складно, а поступаете кое-как. Вот почему премии урожайным, звеньям за прошлый год не выдали?
- Видишь ли, товарищ Коренкова… - Торопчин под осуждающим взглядом женщины даже смутился.
- Засуху опять помянешь, - не дала ему та закончить. - А я так понимаю - особенно надо было отметить, раз человек и природу перехитрил своим старанием.
- Знаю, все знаю. - Торопчин на несколько секунд склонил голову, но сразу же опять повернулся к Коренковой. - Больше такого не будет. Всыпали уже кое-кому за подрыв. А сейчас установка иная: чтобы прямо с весны все на работу вышли. Все до одного. Об этом сейчас не только мы с тобой, а и в области, да и в Кремле люди беспокоятся! Все ЦК партии на тебя, Марью Николаевну Коренкову, надеется.
- Этим не шути, товарищ Торопчин, - строго и взволнованно сказала Коренкова. И невольно подняла взгляд на висящий над столом портрет. Еще раз повторила: - Не шути… У меня вот здесь и так кипит все, когда смотрю, что Данилыч сотворил с моей бригадой.
- Хорошо. Очень хорошо! - сказал Торопчин.
- Чего же тут хорошего? - Коренкова взглянула прямо в глаза Торопчину, и очень неласково. - Я за знамя три года с Брежневым боролась, а они его враз промотали. Работнички боговы!
- Хорошо! - вновь, почти весело повторил Торопчин и подвинулся ближе к Коренковой. - Правильно, что до сих пор бригаду своей считаешь. Думается мне… что будешь ты, Марья Николаевна, опять бригадиром.
- Та-ак, - И по голосу Коренковой, и по каким-то мелким ненужным движениям рук было видно, что женщина глубоко взволнована. - Прости, Иван Григорьевич, за грубое слово, но к его давно припасла. Не колхозом таким людям заправлять, а телят пасти!.. Да и то не на открытом месте, чтобы не разбежались от таких пастухов. Понял загадку?
Она встала, накинула на голову спущенную шаль и решительно направилась к двери.
- Подожди, Марья Николаевна! - крикнул, вскакивая вслед за Коренковой, Торопчин.
Женщина задержалась. Гнев сделал ее лицо строгим и красивым.
- Ждать мне, видно, нечего, товарищ секретарь, уж если руководители колхозные - партийные люди - в лицо мне плюнули! И платочка не дали утереться. Да я, может быть, десять лет берегла одну думку. Людям показать боялась, как перстень заветный. Мужу наедине не рассказывала.
Необычайное волнение Коренковой передалось и Торопчину.
- Успокойся, Марья Николаевна. Я ведь… ничего не знаю.
- Ладно, - Коренкова концом шали отерла глаза. Омытые слезами, они засинели еще ярче. Заговорила сдержаннее: - В партию нашу я хотела вступить, Иван Григорьевич. Поверишь - всю войну собиралась. Не шибко грамотная, а всю историю партии два раза прочла и в голове уложила.
- Ну, ну?
- Отказали мне. Не допустили меня в партию нашу!
- Как?! Кто? - Торопчин нахмурился. Нервно расправил под ремнем гимнастерку.
- Вот. Я и сама поначалу не поверила. А - так. Причина нашлась, конечно, серьезная. Теперь-то я и сама это вижу, а тогда… Муж у меня погиб на фронте, Павел Петрович. В сорок третьем году, четырнадцатого сентября. А похоронная пришла акурат под новый год. Я и потерялась. А тут еще свекровь приступила. Ну, панихиду по Павлу я возьми и отслужи… - Здесь-то церквей нет, так в Тамбов ездила. А людям не говорила. Кому, думаю, это нужно? Однако от людского глаза разве укроешься… Да что теперь старое ворошить!
Марья Николаевна порывисто отвернулась и взялась за скобу двери.
Торопчин долго стоял молча, взволнованный рассказом, глядя на захлопнувшуюся за Коренковой дверь. Крепко потер рукой лоб.
Отошел к столу, сел, разгладил широкой ладонью скатерть. "А все-таки бригадиром ты, Марья Николаевна, будешь! И в партию таким, как ты, дорога не заказана… Нужна тебе была эта самая панихида?"
Дверь вновь распахнулась и пропустила разрумянившегося, запыхавшегося младшего брата Ивана Григорьевича, пионера Васятку. Паренек потопал у порога ногами, обивая с валенок снег, и произнес радостно:
- Скоро занятия у нас в школе кончатся. Видал?
- Почему так? - удивился Иван Григорьевич.
- Помогать вам будем. На севе. Сегодня Надежда Васильевна статью нам одну прочитала. Из "Пионерки". Там такой намек дан, что Москва на тамбовских ребят крепко надеется. Ну, а мы, значит, постановление вынесли. На собрании. - Васятка горделиво шмыгнул носом и закончил: - Я, Ваня, председателем был! Вроде тебя.
- Интересно, - Торопчин улыбнулся. - Вот крику-то небось на собрании было!
- Смешного не вижу, - обиженно сказал Васятка, стаскивая шубенку.
- Какой уж тут смех… Ну-ка, ну-ка, это еще что? Опять ты, председатель, галстуком перо чистил?
Васятка смутился. Потеребил измазанный в чернилах конец пионерского галстука.
- Кабы я один…
- Так вот слушай. Собери всех пионеров и растолкуй от моего имени: если я еще такое замечу… - Торопчин подумал, чем бы пригрозить, и остановился на самом доходчивом: - уши нарву!
- Ишь ты какой! - опасливо забормотал Васятка, отходя в другой конец горницы, - А еще партийный секретарь!
- Чего, чего ты там лопочешь? - Торопчин поднялся из-за стола.
- Не буду, говорю, - поспешно отозвался Васятка, неверно истолковав движение старшего брата.
- Пионер, Василий Григорьевич, - это брат, дело не шуточное! - заговорил Иван Григорьевич, вновь натягивая дубленку. - Комсомол - первый помощник партии, а вы, выходит, второй. Понял?
- Еще бы, - смущение на лице Васятки пропало, сменилось иным, задорным выражением. Он уже смело взглянул на Ивана Григорьевича и выпалил торжествующе: - Ага! А тебя сама Надежда Васильевна за вихры оттаскает.
- Ох, страшно! - Торопчин взглянул на занявшего петушиную позицию братишку и рассмеялся.
- Досмеешься! - пригрозил Васятка. - "Передай, говорит, Ванюшке…" честное пионерское, - хоть ты и длинный стал, и секретарь, а Надежда Васильевна всегда тебя так зовет - "Ванечка" или "Ванюшка". Да, так "передай, говорит, ему, чтобы на глаза мне не показывался. Я, говорит, ни на что не посмотрю, прямо за вихры его оттаскаю". Тебя, значит! Думаешь - вру?
- Нет, не врешь, - теперь пришло время смутиться старшему брату. Иван Григорьевич даже опасливо пригладил ладонью "вихры", - Она такая - Надежда Васильевна. Справедливая.
- Значит, знаешь за что?
- Знаю, - Торопчин обвел взглядом протянувшуюся от окна к окну полку, где неровным, зубчатым рядком выстроились книги. Вздохнул. - Книги Ленина я из школьной библиотеки взял. Два… нет, три тома. "Хождение по мукам" тоже оттуда. И…
- Старуху какую-то в последний раз принес, - подсказал Васятка.
- Ага "Старуха Изергиль" Горького. Взять-то взял… Эх, Василий Григорьевич, мало у меня времени остается для книг. Газеты - и то не всегда прочитываю как нужно. Всё дела да случаи. Не годится так. Мною сейчас вопросов разных возникает, а ответа где искать?
Иван Григорьевич направился к двери, но в дверях почти столкнулся с входящими в избу звеньевой Дусей Самсоновой и Петром Аникеевым.
- А мы к тебе, Иван Григорьевич, - сказала Самсонова. - Здравствуй. Торопишься куда?
- Здравствуй, Дарья Степановна, здравствуй, дорогая, - крепко пожимая руку девушки и с удовольствием глядя в ее разрумянившееся задорное лицо, сказал Торопчин. - Хоть бы и спешил, так не ушел от такой крали! Давно с тобой поговорить собираюсь.
- И я тоже. А живем друг от друга далеко, аж два дома пробежать надо.
Самсонова рассмеялась. Потом сразу, без перехода, стала озабоченной. Вообще выражение ее лица сменялось молниеносно. И вся небольшая, суховатая фигурка девушки, необыкновенно живая и порывистая, ни на минуту не оставалась в спокойном состоянии. Дуся обязательно должна была что-нибудь делать.
"Ты и во сне-то никак не угомонишься, вот уж молотилка", - говаривала ей мать.
А уж на работе - просо ли полоть, картошку ли окучивать, подавать ли зерно на веялку - ни одна из девушек соперничать с Самсоновой даже и не пыталась. Недаром ее комсомольское звено считалось одним из лучших не только по колхозу, но и по району.
- Вот, привела суслика. Хорош? - сказала она, указывая Ивану Григорьевичу на Аникеева. И сама уставилась на своего спутника с любопытством.
- Ничего, - серьезно ответил Торопчин, здороваясь с Аникеевым за руку. - На суслика не походит. Ну что же, проходите, садитесь.
- Да мы на минутку, - сказала Дуся, однако первая прошла к столу и села. Тут же начала листать лежащую на столе книгу. Листая, заговорила: - Чего придумал - уезжать. С учету, видишь ли, сними его. Как бы не так!
- Куда, Петя, собрался? - спросил Торопчин.
- Дело у меня такое, Иван Григорьевич, - неторопливо и обстоятельно заговорил Аникеев, широколицый, очень худой, с задумчивыми глазами и путаной копной белокурых волос комсомолец. - Опять в Тимирязевку подавать хочу.
- Ну что ж, хорошее дело! - сказал Торопчин. - По крайней мере свой агроном у нас будет.
- Из него агроном - как из репы скворечня! Ездил уж в прошлом году, - возразила Самсонова.
- В прошлом году я, верно, провалился, - ничуть не обижаясь на насмешку Самсоновой, подтвердил Аникеев. - И нынче не попаду, если не подготовлюсь как следует. Вот смотрите - по алгебре хромаю, по физике тоже, и химия у меня…
- Вон как, сразу на три ноги захромал, - заливисто расхохоталась Дуся. - Как же ты на одной ноге в Москву прискачешь?
- Подожди, Самсонова, - остановил Дусю Торопчин. - Петя молодец! Это - по-моему. Раз задумал - надо добиваться.
- А кто же спорит? - сразу согласилась Дуся. - Да, может, мы все ему завидуем.
- Так в чем же дело?
- А в том, что через месяц посевная! И если все мои комсомольцы начнут разбегаться… Вот отсеемся, тогда и поезжай. Сама лепешек напеку на дорогу. Было бы только из чего. А сейчас - лучше ты меня не беспокой. Я и так ужасно нервная.
- Угу, - Торопчин искоса, с улыбкой взглянул на сердитое лицо Самсоновой. - А ведь, пожалуй, Петя, она права. Сейчас нам каждый человек, знаешь, как дорог.
- Слышал?.. Я хоть и шучу над тобой, а в работе тебя ни на кого не променяю. - Теперь Дуся уже успела сменить гнев на милость и смотрела на Аникеева ласково. - Уж если Петр идет за сеялкой, следить не надо. Тихой парень, но уж работник замечательный.
- Ну что ж, на сев я, пожалуй, останусь, - согласился Аникеев, чем очень обрадовал Дусю. Она даже волосы ему, и без того путаные, взъерошила.
- Эх ты, грамотей!
- Но только скажите вы ей, Иван Григорьевич, пожалуйста, чтобы сейчас Самсонова меня не беспокоила. Я пока за физику сяду.
- Правильно, - поддержал Торопчин.
- Не буду, не буду. Нужен ты мне очень! У меня, кроме тебя, физика, двадцать семь душ. Ведь я чего от них, чертей, добиваюсь? - Дуся порывисто повернулась к Торопчину. - Чтобы каждый комсомолец мне на бумажке написал, что он обязуется сделать. А как не сделает - я ему эту самую бумажку на лоб налеплю!
- И пишут?
- Как бы не так! Ну, с девчатами-то я совладаю. А уж с парнями… прямо горе мне горькое. Вот на Бубенцова теперь надеюсь. У Федора Васильевича агитация-то подоходчивей моей. Он еще и председателем не стал, а уж завхоз Кочетков сегодня с утра помчал к нему советоваться.
- Так. Хорошо. - Иван Григорьевич, очень довольный, встал, запахнул дубленку. Поднялись и комсомольцы.
- Ну, а какие разговоры по селу?.. Насчет Бубенцова…
- Не одинаковые, - на лице Самсоновой появилась озабоченность. - Все-таки многие за Шаталова стоят. У Данилыча в колхозе одной родни - не сосчитаешь.
- А твои комсомольцы как?
- Насчет нас не сомневайся, - беспокойство у девушки сменилось горделивой усмешкой. - Николай, сынок Шаталовский, и тот за Бубенцова голосовать будет. Будет! - Дуся хитро сощурила глаза. - А вот за Клавдию…
Самсонова осеклась. Знала она, как и все на селе, про отношения Торопчина и Клавдии.
Однако Иван Григорьевич, повидимому, не заметил смущения девушки.
- Так вот что, Дуся, и ты, Петр, - сказал он. - Надо, чтобы все комсомольцы приняли в выборах самое живое участие. Это, ребята, для колхоза вопрос политической важности!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
За день до общего собрания, на котором колхозники должны были обсудить и утвердить кандидатуру Федора Васильевича, к Торопчину на дом пришли трое: жена завхоза Елизавета Кочеткова, заведующий током Михаил Шаталов - двоюродный брат Ивана Даниловича и, что особенно удивило Ивана Григорьевича, - бригадир второй полеводческой бригады, всеми на селе уважаемый работник и член партии, Андриан Кузьмич Брежнев.
Брежнев первый и объяснил цель прихода..
- Вот, товарищ Торопчин, - сказал он, - некоторые колхозники интересуются таким вопросом: могут ли они предложить своего человека?
- Шаталова? - спросил Иван Григорьевич Брежнева.
Но ответила ему Кочеткова:
- Хотя бы! Все-таки мы Ивана Даниловича знаем не год и не два, а, пожалуй, все двадцать. И верим ему не меньше, чем вашему Бубенцову.
Слово "вашему" прозвучало вызовом, и Торопчину не понравилось. Но он и виду не подал. Попрежнему внимательно продолжал смотреть в лицо Кочетковой.
"А красивая женщина Елизавета. Ай да завхоз!" - мелькнула в голове неожиданная мысль.
- Он здесь с нами всю войну ворочал, пока вы на фронте были, - помолчав и не дождавшись ответа Торопчина, продолжала объяснение Елизавета.
И опять Торопчину не понравились слова Кочетковой. Даже не по смыслу, а по тону, каким они были сказаны: получалось, что Шаталов во время войны дело делал, а они, то есть и Торопчин, и Бубенцов, да и все, кто воевал, и муж Елизаветы в том числе, - валяли дурака.
За фронтовиков, как бы разгадав мысли Ивана Григорьевича, заступился Брежнев.
- Неверно ты, Елизавета Дмитревна, говоришь, - сказал он укоризненно. - Что же, наши люди на фронтах развлекались, что ли? Ведь они кровь свою проливали за то, чтобы к нам опять счастливая жизнь вернулась.
"Счастливая жизнь"? Тоже и Брежнев нехорошо как-то сказал. Без умысла, очевидно, но нехорошо. Конечно, отстояли мы свое право на хорошую жизнь, но много еще трудов положить надо, чтобы добиться настоящего счастья. Не зарубцевались еще боевые раны, да и засуха людям жизнь омрачила.
- А что же вы от меня хотите? - спросил Иван Григорьевич, пробежав пристальным взглядом по лицам пришедших.
- То есть как так? - удивился Михаил Павлович Шаталов. - Ты, товарищ Торопчин, можно сказать, от партии нами руководишь. Ну, к тебе первому мы и пришли посоветоваться.
"Не подкопаешься", - подумал Торопчин. И сказал:
- Это хорошо. Только мой совет все колхозники уже знают. Я секретарь партийной организации. А, коммунисты выдвигают на должность председателя Федора Васильевича Бубенцова.
- Значит, просто поднимай руку? - уже с явным вызовом спросила Елизавета.
- Вы грамотная? - Торопчин взглянул на Кочеткову в упор.
- У нас, слава богу, все грамотные.
- Тогда прочитайте "Примерный устав сельхозартели" и "Положение о выборах". Никто из колхозников права голоса не лишен. Пожалуйста, выдвигайте, агитируйте за своего кандидата. Тем более, Ивана Даниловича Шаталова действительно все у нас хорошо знают.
На этом разговор в тот день закончился, но продолжился на общем собрании колхозников.
После того как от лица парторганизации и правления колхоза с предложением кандидатуры Бубенцова выступил старый председатель Андрей Никонович Новоселов, слово взяла Елизавета Кочеткова. И если Новоселов сказал коротко и скупо, то Кочеткова, как отметил про себя Торопчин, выступила красочно, умно и дельно. Неплохо был подвешен язык у этой женщины. Она даже не хвалила Ивана Даниловича, а просто напомнила колхозникам некоторые этапы из его биографии. Сведенная в один короткий рассказ и очищенная от изъянов, жизнь Шаталова предстала перед его односельчанами как сплошной подвиг. И даже людям, прожившим бок о бок с Иваном Даниловичем много лет и знавшим его не только по усам да по зычному голосу, в какой-то момент показалось: "Смотри, какого человека мы не ценим!".
Да и сам Шаталов, сидевший за столом президиума, растроганно высморкался и, наверное, подумал про себя: "Вон, оказывается, какой он - я".
Но не вся речь Кочетковой прошла гладко. В самый патетический момент, когда Елизавета назвала внушительную сумму, внесенную Шаталовым на постройку танка, из зала звонко прозвучал дерзкий вопрос Дуси Самсоновой:
- А откуда он взял такие деньги?
По веселому оживлению, возникшему в помещении клуба, где происходило собрание, Кочеткова поняла, что реплика звеньевой попала в самую цель. Тем более что сразу же раздался и другой возглас: "С яблони натряс". И третий: "А яблоню от дяди унаследовал. Знаем!"
"Комсомол режет!" - с удовлетворением подумал Иван Григорьевич.
Кочеткова смутилась, но, когда Торопчин успокоил народ, ответ у Елизаветы был уже готов.
- А хоть бы и так, - сказала она, дерзко оглядывая собравшихся своими светлыми, широко расставленными глазами. - Разве эти деньги краденые?.. Сумел нажить - и не пожалел отдать на хорошее дело. А не пропил, как некоторые поступают. Хорошо свое, а то и колхозное пропьют!
Это был уже выпад против Бубенцова. Даже не "камешек в его огород", а целый булыжник, направленный ловкой рукой.
Первым это понял сам Федор Васильевич. Обидно ему стало.
- Ну, погоди, заноза! Я тебе этого не прощу, - зло и вместе с тем горестно прошептала Дуся Самсонова. Девушке больших усилий стоило удержать себя на месте. И, может быть, она незамедлительно ринулась бы в бой, но во-время встретила предостерегающий взгляд Торопчина.
Сразу же после Кочетковой выступил Семен Брежнев, брат бригадира Андриана Кузьмича, тоже поддержавший кандидатуру Шаталова.
Но его выступление к речи Кочетковой ничего не прибавило, даже, пожалуй, ослабило впечатление. В сущности Брежнев повторил то же самое, что сказала Елизавета, но говорил хуже. Все время ежился и повторял к месту и не к месту полюбившееся ему выражение: "сказать - не соврать".
- Иван Данилович, сказать - не соврать, человек на всю область знаменитый!
Тут уж, конечно, Семен Брежнев перестарался, что ему и поспешила сообщить Дуся Самсонова:
- Ну и говори, а не ври!
Но выступить самой Дусе не пришлось и после Брежнева, потому что в ходе обсуждений произошел неожиданный и крутой поворот.
Слова попросил сам Шаталов. Не глупый был человек Иван Данилович и не стал дожидаться, чтобы его противники, а таких на собрании, он знал, было немало, обозленные словами Кочетковой, отыгрались на нем.
И другое знал Шаталов. Недаром ведь он после партийного собрания очень внимательно прислушивался, правда, чужими ушами, к тому, что говорилось на селе.