Но Елена Николаевна надула губки и упрямо сидела за столом. Он хорошо различал ее пухленькую щечку и острый нос - в сущности, она была еще почти девчонкой. Особенно сейчас выглядела она неприступно молодой: в черных вельветовых брюках, в которые была заправлена модная клетчатая кофточка, кроссовки на ногах, аккуратно подвитые белокурые волосы.
Виктор Степанович прикрыл глаза и снова позвал:
- Лена, очень тебя прошу, иди ко мне.
На этот раз она пришла, и Виктор Степанович, возбужденно блестя глазами, порывисто привлек ее и усадил к себе на колени, в который уже раз поразившись легкости ее тела, которое он почти не ощущал. Все более возбуждаясь, Тихомиров медленно проводил рукой по крутой линии ее бедра, выходя почти до подмышки, рядом с которой угадывалось упругое полушарие груди. Она же, положив голову ему на плечо, уютно, словно кошка, устроившись на коленях, вновь гладила его щеки, плотно зажмурив глаза. Ровное тепло исходило от ее молодого и сильного тела, частые удары сердца волновали Виктора Степановича все больше. Наконец она тихо застонала и потянулась к Тихомирову губами, в которые он погрузился с болезненным наслаждением, чувствуя, как кружится голова и стучит в висках…
- И чем же все это кончится у нас? - прошептала Елена Николаевна, устало привалившись к Тихомирову, неподвижно лежавшему на спине с широко открытыми глазами. - И вообще… сегодня нельзя нам было… понимаешь?
- Да, - одними губами произнес Виктор Степанович, вспоминая простенькое лицо жены, ее отчужденно-холодный взгляд. - Если что-нибудь случится, Лена, я на тебе женюсь…
- А как же твои дети? - недоверчиво спросила она, на мгновение затаив дыхание.
- Они уже большие, - глубоко вздохнул Тихомиров и, нащупав руку Елены Николаевны, крепко пожал ее.
X
Как-то Виктор Степанович занемог на работе. Закружилась у него голова, запершило в горле, ладони покрылись липкой испариной. До обеда он крепился, то и дело перехватывая внимательные взгляды Елены Николаевны, сидевшей вполуоборот от него у окна, а после обеда не выдержал, связался по селектору с директором и отпросился домой. Следом за ним на лестничную площадку выбежала и Елена Николаевна, пристально разглядывая его светло-голубыми глазами под коротковатыми ресничками.
- Что с тобой? - тронула она его за рукав модного кожаного пальто.
- Да вот, - виновато развел он руками, - занемог что-то я…
- А у меня задержка, - нервно оглядываясь на дверь, сообщила Елена Николаевна.
- Да? - растерянно спросил Тихомиров.
- Уже три дня… Я с ума, наверное, сойду.
- Но почему, Леночка, - начал было он говорить, но она резко перебила его:
- Ладно, иди. Как-нибудь сама обойдусь. - Видимо почувствовав, что ошарашила его своей резкостью, уже более мягко добавила: - Иди, милый, и ни о чем не думай… И звони мне, хорошо?
- Хорошо, - ответил Виктор Степанович и задумчивым взглядом проводил Елену Николаевну…
А дома его не ждали. Не без удивления увидел он, что сидят за кухонным столом его жена, Томка - ее давнишняя подруга, и Маша Конькова, тоже работница трамвайного парка, с которой Тихомиров раза два до этого уже встречался. На столе в синей тарелочке лежали огурцы вперемежку с солеными помидорами, на пергаментной магазинной бумажке лоснились кусочки тихоокеанской сельди. Картошка в мундире и черный хлеб завершали убранство стола.
Двери Виктор Степанович отворил своим ключом и сразу же почувствовал горьковатый дым папирос, сквозь неплотно прикрытые двери на кухню расслышал грубый, надтреснутый Томкин голос. Пока снимал пальто и разувался, на шум вышла Катя, а следом за нею и подруги, явно озадаченные его появлением.
- Что за праздник? - внешне спокойно спросил Тихомиров.
- Да вот, выходной у нас совпал, - немного растерялась Катя.
- А у Машки еще и день рождения сегодня, - добавила Томка, локтем подталкивая добродушно улыбающуюся Конькову.
- И сколько же вам стукнуло? - усмехнулся Виктор Степанович, проходя в комнату.
- Так это… значит, - растерялась Маша.
- Сколько стукнуло - все наши. - Томку смутить было нелегко. - И вообще, у женщин о возрасте не спрашивают…
- Вот как, - Тихомиров с внимательной язвительностью уставился на Томку, стоявшую перед ним в старой вязаной кофточке, и трикотиновой юбке, из-под которой выглядывали тонкие ноги в штопаных-перештопаных чулках.
- Что-нибудь случилось у тебя? - спросила Катя, нетерпеливым жестом отправляя подруг на кухню.
- Да нет, ничего особенного.
- Почему же ты не на работе?
- А ты?
- У меня по графику выходной.
- А я что-то плохо себя чувствую, - с неожиданной грустью пожаловался Тихомиров. - Вынужден был отпроситься.
- Температуру мерил? - Катя внимательно смотрела на него.
- Нет еще.
- Иди к себе и ложись на диван… Я сейчас градусник принесу.
Виктор Степанович послушно удалился, с невольной радостью отметив озабоченность в голосе жены. Вскоре она пришла с градусником, принесла подушку и шубу и, пока Тихомиров замерял температуру, терпеливо сидела у него в ногах. И он, ощущая ее ровное тепло, видя до боли знакомое и близкое лицо, встревоженную сосредоточенность глаз, внезапно задохнулся от одной только мысли, что собирается навсегда расстаться с женой. Впервые он подумал о том, что же будет с нею среди всех этих Томок и Машек? И что будет с ребятишками, которым на самом-то деле до полной взрослости еще расти и расти…
- Давай посмотрим, - протянула руку за градусником Катя. - Ого, тридцать восемь и семь. - Она вопросительно взглянула на него и быстро вышла из комнаты.
"Почему у нас так все сложилось? - тоскливо думал Виктор Степанович, словно впервые разглядывая полки с книгами. - Ведь я ее любил… Точно любил! Да и она меня… А потом, что же случилось потом? И когда? Еще эти чертовы левые проекты, отнимавшие все свободное время. А как было без них? Поди попробуй прокормить семью из четырех человек на сто шестьдесят рублей оклада. Вон, один плащ его восемьсот рублей стоит. А Катина шуба? А Сережку с Оксанкой одеть… Вот и получилось так, что нам личная жизнь стала в тягость. Если выпадала свободная минута, которую я мог провести с Катей, мы тут же заговаривали о семейных проблемах - где взять деньги на покупку ковра или кухонного гарнитура? И как я ни тянулся, мы все же всегда эти вещи покупали последними… Что же, из-за денег все? Скорее всего - и из-за них тоже… А из-за чего еще? Мы ведь так ни разу и не съездили на юг, к морю. Мы и вообще за десять лет отдыхали только однажды: у матери в деревне. А так у нас все то ремонт квартиры к очередному отпуску поспевал, то у меня хорошая "левая" работа, то Катю просили кого-нибудь подменить… В театр ходили лет пять назад, кино только по телевизору смотрим. - И Виктор Степанович внезапно сам поразился: - Так чем же мы живем? Какая радость нам от этой жизни?"
- На, прими таблетки, - вернулась к нему Катя.
Тихомиров, не глядя, проглотил лекарство, запил теплой кипяченой водой и откинулся на подушку. Он лежал и смотрел на свою Катюху, неприятно пораженный запахом вина от нее, он смотрел на ее располневшую фигуру, не первой свежести домашний халат и впервые за все это винил себя.
"Женщина всегда такая, какою мы ее хотим видеть, думал Тихомиров, болезненно морщась от сознания своей бесконечной вины перед Катюхой, которая при нем, на его глазах превратилась в равнодушную бабу, на которую он хотел свалить вину за это. - Женщина не старится сама по себе, - еще подумал Виктор Степанович, - потому что душу человеческую нельзя состарить, мы просто сами старим ее в своем воображении…"
- Катя, - хрипло сказал Тихомиров, виновато глядя на нее снизу вверх, - Катюха, почему так скверно у нас все получилось?
- Лежи, - тихо ответила Катюха, - тебе нельзя волноваться… Вечером попаришь ноги в горчице и попьешь чаю с малиновым вареньем - все у тебя и пройдет…
- Иди, - еще сказал Тихомиров, - они ждут тебя там.
- А никого уже нет, слабо улыбнулась Катюха и вновь присела к нему на диван и легонько взъерошила его волосы. - Витя, ты совсем у меня поседел… А какие у тебя были волосы!
- Катя, - Виктор Степанович через силу сглотнул, поймал ее руку и прижался губами к ней. - Катюша, я виноват перед тобою…
XI
Почти неделю провалялся в постели Тихомиров. И в эти дни, наполненные глотанием лекарств, прочими всевозможными процедурами, к которым Виктор Степанович всегда относился с отвращением, они как бы заново сошлись с Катей. По крайней мере, он уже не замечал ни ее полноты, ни слегка обрюзгшего лица, потому что высвечено оно было искренней заботой о нем.
- Все, - воодушевленно говорил жене Виктор Степанович, - к чертям собачьим: с первой же получки начинаем откладывать деньги на книжку и летом едем в отпуск. Хватит, Катюша, жить абы как! Начнем с тобою жить для себя.
Катюша внимательно слушала его, воодушевлялась вместе с ним, но все не пропадало из ее глаз легкое недоверие.
- Надо только научиться правильно планировать, - продолжал Тихомиров, - а то через наши руки столько денег проходит…
- А сколько проходит? - вмешалась Катя. - Сейчас мы с тобой около четырехсот рублей приносим. Давай будем считать. Страховки на ребят - двадцать рублей. Кредит за цветной телевизор и мебель - пятьдесят рублей. Квартира, свет, телефон, школьные обеды у ребятишек, проезд - еще пятьдесят рублей минус. Так? Лекарства, а они сейчас вон какие дорогие, секции и кино у ребят - еще сорок рублей отними. Так? Двести рублей мы всей нашей оравой проедаем, а иной раз и не хватает - мясо и овощи только с рынка идут, а там цены кусаются. Так? А еще одеться надо, четыре раза в год всем обувку купить, телевизор и пылесос отремонтировать, к празднику выпить чего взять. Вот они и деньги наши - пшик!
Виктор Степанович, внимательно слушавший Катюху, ужаснулся:
- Двести рублей на еду?!
- А то… Тебе в месяц только на обеды тридцать рублей, да мне столько же - считай. А мясо по четыре рубля, если не по пять. Яблочки ребятам - у спекулянтов… Чего ты хочешь, если синюшный кролик сегодня пять рублей.
И так они долго говорили, высчитав все до копейки, а потом Катюха вдруг разом и ошарашила Тихомирова:
- В отпуск, Витя, говоришь? А Сережка джинсы просит…
- Как - джинсы? - опешил Виктор Степанович.
- Очень просто: на барахолке по сто семьдесят пять рублей продают.
- За штаны?
- За джинсы… У них в классе только наш Сережка и еще один без джинсов.
- В двенадцать-то лет?
- Что делать, Витя, - вздохнула Катюха, - время теперь такое. Оксанка и то о кроссовках мечтает. А где их возьмешь? Опять же - на барахолку надо…
"Да будь же оно все проклято, - скрипнул зубами Тихомиров, - гарнитуры, ковры, джинсы, кроссовки - все! А когда же нам самим можно будет пожить? И почему это я, специалист с высшим образованием, не могу позволить себе за тринадцать лет самостоятельной жизни отпуск на берегу Черного моря? Кто же тогда, черт возьми, отдыхает там?!"
В общем, такой вот у них опять разговор получился. И это они еще не касались отвалившихся изразцовых плиток на кухне и в ванне, охромевшего дивана из финского гарнитура, фигурных коньков и формы для Оксанки… И невольно припомнилось Виктору Степановичу, как весело и безмятежно жили они в однокомнатной коммунальной квартире, деля кухню и санузел с соседом дядей Лешей. Все у них тогда было, в этой однокомнатной квартире, и ничего особенного, кроме еды, им не требовалось.
"Да, жизнь круто изменилась за последние годы, - невесело думал Тихомиров, - а обстоятельства остались прежними. Подорожал желудок, а деньги подешевели, если штаны для подростка стоят теперь больше его месячного оклада. И совершенно бесполезно называть все это мещанством, поскольку давно уже белой вороной смотрятся не те, кто носят эти самые джинсы, а несчастные, богом забытые, у кого их нет…"
В четверг утром, впервые после болезни собираясь на работу, Виктор Степанович Тихомиров уже вновь был раздражен и ненастен.
- Ты бы, Витенька, воздержался пока ходить с дружинниками, - провожая его, сказала Катюха. - Слаб ты еще, а на улице мороз уже: не дай бог осложнение подхватишь, долго ли после болезни.
- Хорошо, - буркнул в ответ Тихо миров и поспешно отвернулся, пряча от жены глаза. И потом, шагая к остановке автобуса, мучительно соображал, случайно или нет упомянула Катюха о дружине.
XII
Поздно вечером в штабе дружины горела маленькая настольная лампа, окна были зашторены, бутылка сухого вина и коробка конфет украшали стол, потеснив в сторону папку с документами. Из небольшого репродуктора доносились тихие звуки вальсов Штрауса, за стеной, в соседнем помещении, работала ротационная машина, и пол в комнате легонько подрагивал.
Елена Николаевна, Леночка, сидела на кожаном диване и пристально, не мигая, разглядывала Тихомирова, словно бы видела его в первый раз. Неприятно длинная пауза вытягивалась, словно резиновый жгут, готовый на пределе растяжения неожиданно лопнуть.
Вместе с темнотой из невидимых небес повалил крупный пушистый снег, в два часа покрывший землю сантиметров на пять, так что они возвращались в штаб, по щиколотки утопая в этом холодном пуховике, а потом вдруг резко похолодало, из-за ближайших сопок сорвался ветер и сейчас вот швырял в стекла жестко шуршащую снежную крупу. От этого шороха и кислого подвывания ветра в полуголой комнатенке с облупившимися возле косяков обоями было особенно тоскливо и неуютно, и Тихомиров, примостившийся на стуле обочь стола, невесело вспоминал свой диван в кабинете и рядом, на табурете, стакан горячего чая с плавающей в нем долькой лимона…
- А что дальше? - вдруг спросила Елена Николаевна и перевела взгляд на окно, за которым все падал и падал снег, - Всю эту неделю я скучала по тебе, думала о тебе, жила этой вот встречей… Но что же дальше?
С таким же успехом Виктор Степанович мог задай этот вопрос ей, заранее зная, что она на него ответить не сумеет.
- Я однажды увидела тебя во сне, - похоже, Леночка и не ждала от него ответа. - Ты был с женой… Она у тебя такая вся кругленькая, уютная, милая… Ты шел с нею мне навстречу и сделал вид, что меня не замечаешь…
В первый момент он удивился, что она так похоже представляет Катюху, но его тут же озарила догадка: это не сон. Она в самом деле видела когда-то их вместе, может быть, для этого даже специально подстерегла, вычислила их где-то на улице.
- Вы шли такие довольные, веселые, и ты очень бережно поддерживал свою жену за руку, - задумчиво говорила и говорила Елена Николаевна. - Знаешь, мне и во сне вдруг так стыдно стало, я вдруг подумала, правда-правда, я вдруг подумала, что когда-нибудь тоже располнею… У меня мама просто толстушка. И вот я растолстею…
- Лена, - перебил ее Тихомиров, - зачем весь этот разговор?
- Зачем? - она вновь решилась посмотреть на хмурого Тихомирова. - А затем, Виктор Степанович, что я в дружину больше не буду ходить… Нам не надо встречаться по этим… - она усмехнулась, подыскивая слово, и неожиданно горько закончила: - По этим чистым четвергам… Ни к чему все это.
Бог знает почему, но Виктор Степанович обиделся. Но и возразить Елене Николаевне не осмелился, в глубине души понимая, что она права, что, может быть, она сейчас взвалила на свои слабенькие плечи ту ношу, которую следовало нести самому Виктору Степановичу. Впрочем, что-то похожее на это он и сам собирался сказать, пережив во время болезни сближение с Катюхой и осознав всю горькую участь, на которую хотел обречь своих детей. Но теперь, когда все это сказала Леночка, ему вдруг стало жаль и ее, и эти самые чистые четверги с бутылкой сухого вина и несколькими часами ворованного счастья, но более всего ему стало жаль себя. "Вот как, - подумалось Виктору Степановичу, - она все без меня решила. Наверное, я никогда для нее ничего и не значил, раз так легко нашла она выход… Да и в самом деле, что ей с меня; мужику под сорок, вон лысина уже намечается, еще лет десять и - в тираж… Все правильно, все справедливо". Но кто-то, спрятанный глубоко в Тихомирове, одновременно с этим кричал; "Нет, неправильно это! Несправедливо! И сил у меня еще хватает, и желаниями я не обделен, только…" Вся-то и закавыка была в этом "только": грустные глаза Катюхи, ее застолья с беспутной Томкой, настороженные дети, вдруг начавшие стучать в дверь, прежде чем войти к нему в комнату…
- А как же, Лена…
- Все нормально, Виктор Степанович, - торопливо перебила Леночка, видимо думая о своем. - Не беспокойтесь, все совсем-совсем хорошо.
Лена поднялась с диванчика и неуверенно прошла к столу. Отломив двумя пальчиками дольку шоколада, осторожно отправила в рот, сбоку, через плечо, покосилась на понуро сидевшего Тихомирова светленькими круглыми глазами. И вдруг громко всхлипнула и, словно подраненная птица, одним движением упала Виктору Степановичу на руки.
- Лена, Леночка, - бормотал Тихомиров, целуя теплые и мокрые от слез щеки. - Что же, Леночка, что, родная…
- Я хочу уйти из института, - прошептала Елена Николаевна и глубоко вздохнула. - Я видела вас с женой, она такая несчастная…
Перед глазами Виктора Степановича неожиданно отчетливо встало лицо Катюхи: простое, милое лицо со слегка скошенными к вискам глазами. Он почему-то вспомнил, что Катя никогда не красится, а посему бывает одинаково миловидна вечером и утром. Тихомиров почувствовал, как отлегло у него от сердца, как все переменилось вокруг, словно неведомый чародей вдохнул во все окружающее новую, бесконечно чистую и светлую жизнь. За несколько секунд множество мыслей пронеслось в его голове, но одна из них была наиболее отчетлива и важна: он никогда более Катюху не предаст. Как все у них дальше будет - непонятно, но Катю предавать больше нельзя!
Потом они убрали со стола, торопливо оделись, выключили свет и мимо дремавшего вахтера вышли на улицу. И здесь, на крыльце, им в лица ударил колючий снег, порывистый ветер вскинул полы осеннего пальто Елены Николаевны и помчался дальше, сметая мусор со ступенек крыльца. Редкие в этот час машины осторожно пробирались между низкими берегами тротуаров. Показался яркий зеленый огонек такси. Виктор Степанович, боясь вновь застудиться, торопливо вскинул руку. Машина остановилась.
- Прошу, - неестественно бодро сказал Тихомиров.
- Нет-нет, - поспешно отказалась Елена Николаевна. - Мне, знаете ли, еще к подруге надо сегодня забежать…
- К подруге? - в недоумении переспросил Виктор Степанович, почему-то стесняясь любопытного взгляда молоденького таксиста.
- До свидания, - Елена Николаевна поколебалась и, быстро опустив глаза, протянула руку в перчатке. И Виктор Степанович так и не понял, случайно ли сказала она это "до свидания" или же вложила в него какой-то смысл, который он хотел и боялся угадать…
Катило по городу такси. На заднем сиденье машины сидел человек лет тридцати семи и смотрел на проносившийся мимо город. В центре, у перекрестка, таксист, совсем еше молоденький парнишка, притормозил на красный свет. Виктор Степанович вгляделся и обомлел: через дорогу, наискосок от него, громко хлопнула дверь и из кафе "Снежника" вышли девушка с парнем. Тихомиров прикрыл глаза и откинулся на спинку сиденья: он вспомнил, что был в этом кафе один-единственный раз вместе с Катюшей. Он вспомнил коктейли "Шампань" и "Ликерный", героев повестей и рассказов знаменитого в то время Хемингуэя, звонкую пустоту кошелька и тревожное счастье от музыки за пятнадцать копеек…
А мимо проносился заснеженный город, обновленный и молодой, чисто сверкающий разноцветными блестками замерзших магазинных витрин.
1984