Этого, видимо, и ждал Савелий Сергеевич. Горячий, нетерпеливый, он тут вдруг совсем медленно направился к столу, торжественно взял портфель, поглядывая на актера многозначительно, открыл замок и вывалил на колени Вадима ворох бумаг. Рука режиссера извлекла фотографию. Савелий Сергеевич долго не отрывал от нее взгляда, испытывая терпение Вадима, и только тогда, когда актер стал вытягивать шею, чтоб разглядеть фотографию, он сунул ему под нос ее, торжественно провозгласил:
- Вот он! Знакомься! И учти: захочешь получше узнать о нем, - придется тебе исколесить Маньчжурию, Японию, Мексику, Аляску, США…
Майрам вздрогнул - он узнал эту фотографию. Перед ним был Мурат Гагаев. Во всех книгах, журналах, газетах, когда Давался рассказ о брате деда, непременно помещали именно эту фотографию. С нее пытливо поглядывал старик-горец в черкеске, мохнатой шапке, с огромным кинжалом на поясе. Пышные усы. Сухонькие, старчески узловатые руки покойно лежат на эфесе шашки, щедро отделанной серебром. Черкеска с блестящими газырями, тонкий осетинский пояс.
- Вы делаете фильм о нем? - вырвалось у Майрама.
- Да. Ты его знаешь? - спохватился Конов.
- Конечно, - усмехнулся Майрам. - Это же родной брат моего деда…
- Ты… Ты знаешь его?! Беседовал с ним?!
- Нет, - поежился Майрам. - Мне было два года, когда он умер. Но я сведу вас с его отцом…
- С отцом?.. Обязательно! Ты непременно сведешь меня со всеми, кто его знал, - сказал Савелий Сергеевич и присел к Вадиму на кончик стула. Перебирая фотографии и документы, неожиданно спокойно стал рассказывать: - Его скитаний по-миру хватило бы с гаком на любую другую биографию, украсили бы и нашу с тобой узором необыкновенности и романтическим дымком. Нарочно не придумаешь, так насыщена жизнь Мурата напряженными событиями, неожиданными поворотами, яркими фактами… Когда я впервые услышал рассказ о нем, то воспринял его как нечто неправдоподобное, созданное воображением чрезмерно одаренного фантазера… Вот так и ты. И у меня не раз возникало такое ощущение, пока читал сценарий. А что это не легенды, не вымысел, не плод воображения, а факты действительности, убеждает множество очевидцев его мужества и архивные документы…
Вадим смотрел на фотографию, читал документы, слушал режиссера, и вдруг весь его вид стал совершенно другим. Сна как не бывало. Он забыл, что сидит перед ними в маечке и трусиках. Он впитывал в себя черты и события жизни Мурата. И хотя он видел документы, воспоминания очевидцев, все в биографии человека, которая должна стать и его биографией, было так невероятно, что губы актера непроизвольно шептали:
- Не может быть… Не может быть…
- Именно этого и я боюсь, - неверия в факты, - стал рассуждать вслух Савелий Сергеевич. - И другие могут так заявить: не верю, не может быть… Вот я и думаю, не вывалить ли мне для пущей убедительности весь этот огромный архив перед, зрителем? Эти документы смогут без труда доказать скептикам правдивость жизнеописания Мурата. Но выдержат ли специфика, законы экрана такого грубого вмешательства? Не станут ли эти документы выпирать, хороня под собой героев, живую ткань фильма? Эти бумажки говорят только о фактах, оставляя душевные движения людей за бортом. А фильм не может жить только фактами. Ему подавай внутренние рычаги, воздействующие на поступки героев. Не станет ли сухой, корявый, суровый приказ да объемное воспоминание горбатить все произведение? Еще никогда, даже самому лучшему портному не удавалось сшить такой костюм, что скрыл бы горб заказчика.
- Это уж точно, - не отрываясь от бумаг, произнес Вадим… - Нет, я не стану втаскивать за уши на экран архивную желтизну бумаг, - продолжал убеждать самого себя Конов. - А тех зрителей, что не поверят мне на слово, отошлю к архивам и музеям, где они получат толстые пыльные папки с листами, загроможденными подписями да озерками черных печатей… Обидно, обидно, обидно… - Что обидно? - поднял голову Сабуров.
- Обидно, что у кино свои законы, нежели у жизни, - стал горячиться режиссер. - Почему я сомневаюсь, что прожитая в действительности, интереснейшая жизнь на экране может показаться неправдоподобной? И это может случиться, как не раз бывало, когда пытались досконально перенести на это проклятое белое полотно факты жизни, - и только факты, без нашей с тобой фантазии, товарищ актер! Я знаю десятки таких примеров. Но я верю в себя, в тебя, в кино! Верю! Мы обязаны так показать этого настоящего человека, чтоб он стал близок всем зрителям. И даже критикам! Я верю в тебя, старик!
- Спасибо, - серьезно сказал Вадим, - и я верю в себя. Я чувствую, как это надо делать…
- Я знал, что от такого материала Сабуров не откажется, - растроганно заявил Конов и доверительно сообщил ему: - Еще одно меня смущает - начало. Сценаристу не удалось найти эпизод, который сразу же давал бы заявку на весь фильм. С чего начать? С какого события? Как кратко поведать о том периоде жизни Мурата, который стал логическим завершением долгого поиска горцем справедливости? Описывать день за днем, месяц за месяцем, год за годом события, потрясавшие мир, страну, Кавказ и… нашего героя? Такое исследование выльется в многосерийную эпопею. Что же делать? Какие эпизоды выбрать из этого огромного хаотического архивного клада? - он побегал по номеру и остановился перед актером. - Послушай, Вадим, а что если начать фильм с конца? С того времени, когда Мурат стал наркомом и принимал посетителей. просящих о пенсии? - Парадно, - возразил Вадим.
- Чепуха! - закричал Конов и опять загорячился, заговорил азартно, непрестанно кружа по номеру гостиницы.
Савелий Сергеевич рассказывал, показывал в лицах, вскидывал руки, гримасничал, удивлялся, огорчался, радовался, сникал и опять тянулся за возникавшей надеждой. И странное дело, он их вовлек в эту игру. Майрам поймал себя на том, что тоже морщит лоб, когда старик уныло размышляет, как ему быть, что сказать наркому, который пытается доказать, что он не заслуживает пенсии, потому что… И с этой минуты Майрам становился то Муратом, то посетителем, то секретаршей, то спецом… Он видел все, что происходило в тесной приемной и в кабинете наркома… Видел так, как будто сам присутствовал там…
Вадим задумчиво поглядел на них, серьезно спросил:
- А может, и в самом деле с эпизода приема Муратом посетителей начать? Я смог бы кое-что предложить…
- Значит, согласен пожить муратовской жизнью? - обрадовался Конов.
- Я не читал сценарий, - пожал плечами Вадим…
Глава третья
Дождевые капли, еще с вечера заладившие свою нудную музыку, забарабанили по стеклам окна, по крыше, откуда вода стекала по желобам в подставленное матерью корыто. Она ни за что не упустит случая заиметь дождевую воду, без которой, как известно, стирка не стирка. Теперь понятно, почему так-медленно рассветает. Теперь и спешить некуда. Сомкнув веки и отчаянно засопев, призвав на помощь богов и чертей, Майрам попытался силком опрокинуться в небытие. Но шум дождя не заглушила и ладонь руки, прижатая к уху. Сон не шел. Веки сами собой разомкнулись. Майрам обвел медленным взглядом кровать, стол, покрытый цветастой скатертью - слабость матери, два стареньких стула, вешалку с плащом, небрежно брошенные на спинку стула брюки, свитер, клетчатую рубашку, носки, примостившиеся возле кровати ботинки, один из которых улегся на бок… Ему видна только половина комнаты, потому что он спал на животе, обняв смятую подушку, выставив из-под свесившегося с кровати одеяла ступни ног. В этой позе видения слаще. Он все еще верил, что сон смилостивится, отобьет его у этого нудного дождя…
За дверью раздался раздраженный голос:
- Не встал?
Это Сослан. Значит, прибыл из колхоза. И видать, не в духе…
- Куда там!
Это звучит весело и чересчур звонко. Тамуська! - Тише!.. - подает едва слышный голосок мать. - Отсыпается. Нелегко каждое утро в пять вставать.
Промах! Не следовало говорить. Неужели не видит, что на брата опять нашло.
- Ну и что? - голос его стал резким, нетерпеливым. - Попробовал бы ты! - Наивная простота эта Тамуська? Теперь не избежать столкновения. Вот уж и взорвался Сослан:
- И попробую!
И понесло его. Ох, как не хочется покидать теплую постель? Майрам взывал к чуду.
- Разбудишь! - голос у матери стал испуганным.
Каждый раз, когда Майрам видит ее заботу о себе, ему становится больно. Человек может проявить настоящую заботу, и ты будешь ему благодарен. Но вот как делают матери: заботятся, не показывая этого, - никому так не удастся. Но и сыновья не остаются в долгу: тоже стараются не показывать, что замечают заботу. Спешат посуровее сдвинуть брови да отстраниться от ласк. Вот и Майрам вместо того, чтобы подхватить мать на руки, закружить по комнате, обнять да слово теплое сказать, - вместо всего того, что она на день по сто раз заслуживает, - он приподнял с подушки голову и капризно закричал:
- А потише нельзя?
Дверь резко распахнулась, и в комнату вбежал Сослан. Он всего на год старше Майрама, но что поделаешь? Старшему в осетинской семье по праву положено кричать и давать наставления и взбучку младшим. И Майрам терпеливо сносил его толчки в спину. - Очнись! - приказал он. - Разговор есть.
Знает Майрам этот разговор. Тысячу раз слышал. Он лежал не шелохнувшись.
- Я бросаю институт, - закричал ему в ухо брат, - хватит? Надоело!
И Майраму надоели такие сцены. Но он терпел их: старший брат есть старший брат.
- Выучился! - провозгласил Сослан и отбежал к окну, нервно забарабанил пальцами по стеклу.
Пропало воскресенье. И в свой выходной Майрам отдыхает только до тех пор, пока не подымется с постели. А покинув кровать, не различаешь, что будни, что воскресенье: крутишься с утра до ночи по одной и той же траектории, и конца и края нет заботам, набежавшим за неделю… Делать нечего: придется кончать с вылеживанием. Майрам покосился на дверь. Оттуда на него смотрели две головки и обе длинноносые, правда, одна посветлевшая с годами - матери, а вторая жгуче-черная - Тамуськина. Он моргнул им. Мать горестно вздохнула, а сестренка без зазрения совести улыбнулась да так задорно, что Майрам весело опустил ноги на пол. Руки привычно зашарили по карманам брюк, свесившихся со спинки стула. В напряженной тишине чиркнула спичка. Майрам глубоко затянулся сигаретой.
Сослан на миг обернулся к нему:
- Я не хочу быть на иждивении младшего брата, - и опять его спина глухо укоряла, брата.
Но в чем он провинился? Почему Сослан упорно не хотел понять, что другого пути у них не было? Впрочем, он наверняка понимает это, но злится, потому что горд и хотел бы сам решить сложные проблемы семьи.
- Чья голова лучше варит: моя или его? - спросил Майрам у Тамуськи.
- Сослана! - охотно вступила в уже не раз игранную роль сестренка.
- А-а! - гневно махнул рукой рассердившийся не на шутку брат. - Я серьезно!
- И я серьезно! - не выдержав положенной роли, закричал Майрам.
- Тише! - потребовала мать. - Соседей всполошили. Бывают минуты, когда не замечаешь крепости сигареты. Не всегда табачный дым снимает напряжение нервов. Кровать под Майрамом тяжко заскрипела, когда он поднялся. Крупные босые загорелые ноги бесшумно ступали по дощатому полу. В одном месте половица горько застонала. "Надо бы укрепить", - невольно подумал Майрам. Сослан вздрогнул, когда рука младшего брата легла ему на плечо. Майрам поймал взгляд матери, которая явно любовалась ими. И честно говоря, есть чем любоваться. Оба крупные, статные, чернобровые. Только Майрам пошире в плечах.
- Чудик ты, - мягко сказал он Сослану, - ты в девятом был, а я уже разок тормознул.
- Кто-то из вас должен был идти работать, - тихо поддержала младшего мать. - Мне с моим здоровьем было не прокормить вас.
- Не кто-то, а я, - возразил Майрам матери… Ей нельзя работать. Ее бронхиальная астма давала знать себе каждую неделю. Знай они причину, отчего наступает приступ, оберегали бы мать. Но у астмы могут быть самые неожиданные поводы, даже запах розы, вид определенного предмета, оттенок цвета неба… Когда их отца, Измаила, арестовали, мать пошла работать на швейную фабрику, но в первый же день ее привезла "скорая". Сыновьям стало ясно, что ей нельзя Докидать дома и выбираться в места, где приволье для разного рода запахов и цветов. Они и в дом-то любую вещь приносили с опаской, не вызовет ли она приступ. Нет, у них не было другого пути, кроме того, что избрал Майрам.
- Ты через год диплом отхватишь, а попал бы я в институт или нет, трудно сказать, но вылететь из него - я вылетел бы как пить дать! - деланно засмеялся Майрам.
- И тогда ты эти слова употребил, ими уговорил меня, - глухо сказал брат, - но я жалею, что согласился! Разве тебе не надо учиться?
Тут уж Майрам начал кипятиться. Нельзя наступать на больную мозоль. Брат лез на красный свет. Этого Майрам ему не мог простить.
- Я люблю свою работу, - рассердился Майрам. - И на кой мне твой институт! Тем, что с дипломами, я фору дам по любой части! И по этой тоже! - потер он большим и указательным пальцами, точно пошелестел денежными купюрами.
- Мы все ждем твоего диплома, Сослан, - рассудительно сказала мать. - Начнешь работать, и Майраму не поздно будет учиться.
Майрам смолчал. Пусть успокаивают себя. А там видно будет. Женится Сослан на Лене, появятся дети, пойдут новые заботы, глядишь и оставят Майрама в покое. Далась им эта учеба! Никак не желают понять, что сегодняшняя жизнь еще благосклонна к тем, у кого незаконченное среднее. Пугают, что будет плохо бездипломникам. Но это же - в будущем! А пока жить можно. И на заработки нельзя жаловаться: как-нибудь и семью обеспечивает и на гулянье остается…
- Тяжко мне, - повернулся к ним Сослан, и в его глазах сквозила тоска - безмерная, сжигающая его на медленном огне.
Чтоб скрыть свою растроганность, Майрам засмеялся, с шутливой деловитостью спросил у Тамуськи: - Где лучшее лекарство Сослана от тоски? - На улице Затеречной! - радостно сообщила сестренка адрес общежития, где проживала Лена, и бросилась на шею Сослану, горячо зашептала ему на ухо: - Возьмешь меня с собой?
Эти длинноногие малолетки чутко улавливают момент, когда надо пустить в ход свои рано пробудившиеся уловки нежности. Сослан побагровел…
- И что он в ней нашел, мать? - стал Майрам подтрунивать над ним. - От земли не видать. Не ходит - ползет, очкастыми фарами обжигает. Ну, "Запорожец" первого выпуска. А сын твой рядом с ней, как новенькая "Волга"! И еще ее родители не желают отдавать дочь за Сослана?! Или передумали?
Мать сделала младшему сыну предостерегающий жест, но поздно…
- Передумают, - отрезал Сослан. - Куда им деваться?
- Что ты понимаешь в красоте девушки? - заступилась мать за невесту. - Уважительная она, добрая.
- А я что, хуже приведу? - задиристо спросил Майрам и попросил брата: - Скорее, Сослан, скорее дай мне дорогу… А то я уже устал гулять холостяком…
- Это ты-то жениться собрался? - мать всплеснула руками. - Тебя в спину начнут толкать - не женишься…
- Погоди, мать, - попросил Майрам, - у нас другой разговор будет, - он взял Сослана за плечи, повернул его лицом к себе. - У тебя неприятности, не отрицай - просматривается на твоем экране.
- А-а, я в колхозе человек временный. Практикант.
- Если временный, чего ж к душе так близко принимаешь?
- Переживаю, потому что деловое предложение сделал, можно сказать: на блюдечке колхозу миллион преподнес, а не желают брать.
- Вместе с блюдечком тебе назад и предложение возвратили? - уточнил Майрам и стал его успокаивать: - Бывает. И у нас возвращают. Так ты иди напрямик к Казбеку Датаеву.
- Да это же он и не желает допетрить, что к чему! - в сердцах воскликнул брат.
- Сам же твердил - толковый он, деловой, - напомнил Майрам, - в героях ходит.
- Выжимать план он умеет, а вот… близорук! Нового боится. Проверенной стежкой идет, - возразил Сослан… - Затеяли коровник строить, начали копать фундамент рядом со старым. Спрашиваю: почему там: Отвечают: чтоб не разбрасываться, удобно работникам фермы, дояркам. Спрашиваю: а для старого кто место выбрал? Оно, что, лучше? Учтены все факторы? Или какой-то болван лет тридцать назад пристукнул левой ногой по бугру: "Строить здесь!" - и теперь на многие века мы должны быть прикованы к нему?! Молчат. Скажи Датаеву: ради общего дела иди на смерть - не станет медлить! А тут испугался…
- Чего? - удивился Майрам. Сослан нехотя признался:
- Я им предложил строить коровник на территории соседнего колхоза…
- Да что ты?! - присвистнул брат от неожиданности. - Мать, ты что-нибудь понимаешь? Это же все равно что… - его взгляд остановился на холодильнике, из которого мать вытаскивала масло. - Это все равно, что перетащить холодильник из своего дома в квартиру соседа!
Сослан стрельнул в брата злым взглядом:
- Вот и ты раб привычного! А представь себе, что мы с тобой соседи. Оба имеем по корове, оба ежедневно доим каждый свою, оба сбиваем масло, делаем сыр, оба пасем - каждый свою корову. Оба на зиму запасаем сено. Оба построили сараи - каждый для своей коровы… И вдруг я предлагаю тебе: дай мне свою корову. Я стану ее пасти, доить, буду сбивать масло, делать сыр… Всем этим и тебя и себя снабжу. И доходы - поровну поделим. Согласишься ты?
- Ты в роли чудака? - спросил Майрам. - Или у тебя есть выгода?
- Конечно, есть выгода.
- Которая оборачивается невыгодой Датаеву? - допытывался Майрам.
- То-то и обидно, что нет невыгоды! Нет! - убежденно заявил Сослан. - Датаев прекрасно понимает пользу от такого сотрудничества: у соседей и стадо породистое, и приемное отделение есть, и сепараторы первоклассные, и дойка механизирована, и место изумительное - вокруг пастбища, и заасфальтированная трасса - прямиком из фермы ведет в город. Сена не хватает, - так вдоволь у Датаева. Я подсчитал: объедини два колхоза свои усилия - себестоимость молока вдвое ниже будет. Это в первый год, а с ростом стада еще ниже станет. Сообща легче будет и травяной комбайн приобрести, и загруженность его повысится. И еще немаловажный факт: ты освобождаешься от коровьих забот, сможешь силы перебросить на другое дело… Со всех сторон - выгода! А загвоздка одна: как строить коровник на свои деньги, но на чужой земле?! И смотрят на меня как на лазутчика соседей! - Сослан в негодовании развел руками.
- Послушай, Сослан, и чего ты все так близко к сердцу принимаешь? - покачал головой Майрам. - У тебя есть девушка, не ахти какая, но все же носит юбку…
Мать подтолкнула Сослана к двери, сурово проворчала:
- Иди, сынок, а то этот баламут надолго зарядил. Как эти дожди…
Майрам сдернул с вешалки плащ, бросил вслед брату:
- Захвати, а не то явишься к ней с насморком!
Сослан ушел. На немой вопрос сына мать хмуро пояснила:
- От отца письмо пришло.
- Сослан читал?
- Сам вытащил из ящика, - вмешалась в разговор Тамуська.
- Опять о нем ни слова? - глухо спросил Майрам, хотя ему и так все стало ясно. Он натянул брюки, поискал тапочки под кроватью.
- И тебя вспомнил, и Тамуську, и даже меня… - мать горестно вздохнула. - А о нем… ни слова… Точно нет его на свете. И не было…
- Но почему так? - искренне вырвалось у него.